ВПОЛГОЛОСА

стихи

ШЕПОТОМ

Я скажу это начерно, шепотом,
потому что еще не пора...
О. Мандельштам.

Дайте мне хотя бы медным грошиком
по ступенькам жизни прозвенеть,
прокатиться, под ноги отброшенным,
и ладони нищенки согреть.
Дайте мне не яростным прожектором,
рассекающим ночную тьму -
скупо свет лить лампочкою жэковой, -
пусть немногим, только одному.
Мир твой - клетка кустаря-надомника:
десять пальцев грустных на стекле,
стопка книг, зеленый глаз приемника,
пачка писем друга на столе.
Может быть, мой голос и услышится,
сохраненный ветром и дождем,
там, в веках, где людям легче дышится,
что мы тоже на земле живем.
Пусть не Моисеем, не глашатаем -
речью летописца-чернеца,
страхом строк подтачивать, расшатывать
Дом, где разбиваются сердца.
Дайте мне в шестиметровой комнате
рассказать о главном, о своем -
что в веках, наверно, все запомнится:
тихий шепот и небесный гром.

ЗИМА

А нарисованный огонь в камине
не греет... Только жалобно дрожит
бумага. Дует ветер с побережья.
Его неясный гул заворожит
заметы быстрого пера... Чуть брезжит
рассвет в каморке, и в завалах снежных
соната Баха жалобно дрожит,
согреться хочет у огня напрасно...
Соленый ветер брызги на столе
оставит... Счастья нету на земле,
а есть ли воля и покой. неясно.

ххх

Стучи, стучи, моя машинка,
печатай горы чепухи
для помеси совка и рынка...
Моя машинка, ты - пластинка
заезженная...Вот стихи.
запрятанные, как в бутылку,
для тех, кто их найдет, прочтет...
Тупою болью по затылку
отсчитывай часов черед.

Жилище клоуна и мага,
ты знаешь - время истекло.
Пылай, нетленная бумага!
Зовет волшебное весло
нас окунуться в воды Леты
где все простили всех давно,
где вечный полдень, вечно лето,
где все - таланты и поэты,
а мертвым...Мертвым - все равно.

ххх

Горбатая корка хлеба,
горбушка то есть, простит
мне безотчетное небо
и легкий, как снег, мотив, -

то место меж адом и раем,
в котором мы все живем,
и смерть мы на жизнь меняем,
покудова не умрем.
Что же нам делать, если
как будто из тучи гром.
осколок какой-то песни
сидит под пятым ребром,
в незнаемый час разбудит,
словно труба конца,
и в этот момент не будет
уже на тебе лица.
Та оторопь строф неровных,
россыпь солдат в бою,
Сережек с каких-то Бронных,
кто на самом краю
по-детски, в упор, глазами
смотрит, как бедный князь...
Осколок неба, Сезама,
упавший в земную грязь.

* * *
... Душа за время жизни
приобретает смертные черты.
И.Бродский.

Погаснет в доме свет, уйдет жена
и отвернется от тебя удача...
Ты этой жизни получил сполна,
и ничего ты для нее не значишь.

Ты значишь для Того, Кто есть не ты,
но Кто - в тебе. Он там. внутри, глубоко,
и всматриваясь в смертные черты,
что светят из всемирной емноты,
мы в них узнаем не себя. а Бога.

***
И это снится мне, и это все не ты,
не ты, которая истлела.
Душа, лишенная мечты,
приобретает форму тела,
которое свернулось, как клубок,
и хочет спрятаться в утробу,
в пещеру вечную, в заветный уголок,
где печь горит и тлеет уголек,
превозмогая тьму и злобу

***

И вечный свет, растаявший в окне,
все так же растревожит душу мне,
и так же будет этот голос тонок.
О вечности, о свете не кричи,
но подбери к несчастию ключи,
потерянный в ночи чужой ребенок.
Ведь в городе, похожем на бордель,
где бал матрешек кружит карусель
постылых праздников и полоумных буден
ты не встревожишь криком тишину.
Лишь только женщина прильнет лицом к окну,
и нас с тобою Бог один рассудит.

***

И теряя друзей, торопясь за спиралями дыма,
по отчизне своей, как чужой, мы проходим незримо,
через Мойку в Париж по руинам Четвертого Рима,
с пересадкой: Бродвей пролетаем,
проносимся мимо.

Что же делать, скажи, если даже
во сне виноватясь,
открывается жизнь в потаенны провалах беспамятств,
приподняв, как ладонь, ироничное жесткое слово,
пара - лед и огонь. И уже не случится иного.

Как прекрасен закат
в позолоте березовой арки! Пусть гранитный солдат в обмороченном осенью парке
вскинет руку с трубой к обожженной,
охрипшей гортани...
Оглушенные тучи тяжелые низко, гуртами
проплывают, плывут, растекаясь
в дорожную слякоть...
Разгрызая зубами холодную хрусткую мякоть,
обернись к небесам, прокричи,
прокричи, не дождавшись ответа, по осенним лесам продрожи паутинкой рассвета.

ОТЪЕЗДНЫЙ ЦИКЛ
( ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ)

1, ВОЗВРАЩАЮТСЯ ПТИЦЫ,

Возвращаются птицы..
лишь нам никогда не вернуться,
не вернуться домой
с опаленным, подбитым крылом,
не подняться по лестнице,
друга рукой не коснуться
в час вечерний, когда
загорится фонарь над окном.
Только нам не поднять
онемевших от холода крыльев,
и свинцовою тяжестью
груз неприкаянных лет
упадет на тебя, чтобы ты,
напрягая усилья,
увидал в своем прошлом
тобою оставленный след.
Чем мы были тогда, мы узнать
никогда не сумеем,
и чем стали теперь. не узнаем
быть может, навек.
Сожжены корабли замороченных
Троей ахеян,
и в дыму, задыхаясь,
усталый стоит человек.
Разве можно вернуть
эти прежние, лчшие годы?
Этих прежних и лучших друзей?
Все мосты сожжены.
Разве наша вина, что мы
жаждем и ищем свободы?
Что мы ищем не там -
разве нет здесь и нашей вины?
Пусть безумие это
это никогда не случится,
но должны за него
мы испить свою чашу до дна,
и ты снова увидишь к тебе
обращенные лица,
и ты вспомнишь опять
дорогие тебе имена.

И такой нестерпимой
в тебе обернется разлука,
и такая тоска по оставленной
русской земле,
что. крича в пустоту, тыв в ответ
не услышишь ни звука...
Только крыльями птица
забьется в оконном стекле.

2. УХОДЯЩЕМУ

Твоя и общая вина,
и сам не знаешь. как тут быть...
Прости, шершавая страна,
что я посмел тебя любить,
прости меня, я зряч давно...
Мне твой пожар не потушить.
Уже не хочется в кино
смотреть на ржавчину души.
Где мое темное вино?
Настало время пировать.
Монетку бросил я на дно,
чтоб никогда не тосковать,
чтоб никого не хоронить,
свистеть на ветке, как щегол...
Я бросил в речку память-нить,
а поплавок на дно ушел.
А боль - не огненный ли круг,
что чертит знаки на стене?
И если это значит “друг”,
то он останется во мне.
А если это значит “грязь”,
а если это значит “грусть”,
на город снов перекрестясь,
я горьким смехом посмеюсь.
Вам - нежить, ну а мне - не жить
под этим небом, небыль. не...
Покрепче узел завяжи,
чтоб разрывать еще больней!
Еще горчей, еще ничей
блуждает в поле взмах руки,
осенний лист и крик грачей...
И на перроне огоньки.

3. Птицы летят

Птицы летят на юг...
Вот уже десять лет,
грудью ломая клеть,
через Дунай и Буг,
чтобы не околеть,
чтобы не замерзать
в злом лихолетьи вьюг...
Душу - узлом связать!
Птицы летят на юг.
Каждому - свой оброк.
По четырем ветрам
гонит по свету рок
(Фатум. надежда, Бог?)
их, потерявших храм -
или - обретших высь?
или - нашедших путь?
На крутизне держись!
Крепостью налились
мышцы, но воздух - пуст.
Так безнадежно пуст,
что различить едва
памяти чахлый куст,
песни осенней грусть...
не разобрать слова
песни, где Мать и Сын
молятся о тебе...
По серебру росы
лайнер берет разбег.

Как разорвать кольцо?
Временем замкнут круг,
но подними лицо -
птицы летят на юг.

***
И.Бродскому

Ты останешься вечно сидеть
у фонтана на Пьяцца-сан-Пьетро,
заслоняясь озябшей рукой
от холодного ветра,
что волну поднимает в пустых
веницейских каналах...
Ты останешься здесь в зеркалах
и возможно - в анналах.
И прогулочный катер
тебя унесет на Лагуну...
В этом городе - дух карнавала,
веселый и буйный.
в этом городе твой Петербург
в переваернутом виде
отражаясь в каналах, плывет,
недоступен обиде.
Но сказать ли? Нью-Йорк,
его чайки с Гудзоном осенним
тоже чем-то сродни той Венеции, -
светом и тенью,
и три города вместе, как
белые девочки-сестры,
машут мальчику вслед, поглотив
расстояния версты.
Ты ушел навсегда, или нет -
навсегда ты остался
в этом городе, в этом
дыханьи морском, затерялся
там, где небо, вода и гранит
так сливаются в ритме и метре,
что Сан-Марко, как будто корабль,
паруса поднимает под ветром.

В ДОРОГЕ

От горестей горб государства
едва ли укроет меня...
зловещей усмешкою фарса
лица исказится гримаса.
Колеса по стали звенят.
Голодным, бесплодным пространством
проглочен последний приют.
С железным тупым постоянством
колеса сотрут и сомнут.

Грохочут на стыках колеса -
куда ты? Зачем ты? Скажи!
Откосы, допросы, вопросы
твои сторожат рубежи...
С кем ночь проведу или день я,

с кем стану делить вечера,
когда все равно - наважденье,
что было с тобою вчера,
что будет сегодня и завтра,
кто даст мне на это ответ?
И с дымом уносится запах
на Запад, где нас уже нет.

А жизнь - это Божья причуда,
а вовсе не повод для слез.
А чудо? Случится и чудо,
когда ты поверишь всерьез.
Когда тебя ветер закрутит
и смутой вьюга заметет,
то всей пастернаковской сутью
душа, как зерно, прорастет.

Священник, зарубленный катом
на станции дальней Семхоз...
Душа расщепилась, как атом,
и в сонном мельканье берез
читает старинную повесть
крещенского льда и воды,
огнем осолившись. как совесть
до утренней светлой звезды.
Все жжется огонь папиросы...
Куда ты? Зачем ты? Ответь!
Откосы, допросы. вопросы
врезаются в душу. как плеть.

Когда бы грек увидел наши игры..
О. Мандельштам.

Когда бы грек увидел наши игры,
его б, наверно, “наши” растерзали
на толковище возле телебашни.
Ведь для юнцов в лампасах и с крестами
и толстых теток с ленинским значком
на потных и распаренных грудях
он точно выглядел “жидовской мордой”,
а к ней он, кстати говоря, и сам
не чувствовал симпатии. Вот этим,
я полагаю, - вовсе не по Марксу
и не по Шварцману - Шестову разрешился
великий спор Афин с Ерусалимом.
Когда бы грек увидел наши игры...

РИМСКИЕ МОТИВЫ

На Апеннинах пьяный воздух сух.
Рабы самозабвенно на латыни
ругаются. Плебей, пятиалтынный
добыв, спешит заманчивый досуг
в таверне провести. На Палатине
не спит Нерон. Видение убийства
и похоти растет... Но италийцы
не думают об этом: красят лица
(гульба идет по мировой столице!)
толкутся в термах, цирках, стадионах,
на Форуме галдят, и гистрионы
своим искусством их смешат вдвойне..

А между тем грядущим катаклизмом
повеяло, и призрак коммунизма
(конечно, христианского, а не
марксистского) бредет по Галилее,
и следом за кометою Галлея
бредут волхвы, качаясь на волне
событий...

***

За то, что не рожден предателем,
за то, что дали мои предки
в наследство мне хореи с дактилем,
характер мягкий, глаз внимательный
и слабую грудную клетку, -
за это я доселе мучаюсь,
приговоренный к вечной ссылке,
без права перемены участи,
туда, где ни одной посылки
не шлет американский дядюшка -
да есть ли он на самом деле?
Я перекатываю ядрышки,
орешки слов...Мне снятся ладушки,
детсад и новые качели...
И сыр, который мыши съели.

БОЛЬНИЦА
(3 стихотворения).
Маше
1.

Как мыслить и о чем писать, когда
жизнь изогнулась сумасшедшим креном,
и хлоркой пахнет мутная вода,
и дохлой рыбы полны невода...
Душа течет потеками по стенам,
больничным стенам каторжной тоски,
сквозной...через события и даты,
выламывая с хрустом позвонки,
она спешит к обещанной расплате -
за совесть и стихи, за честь и стыд,
за боль, перекипевшую в растворе
всего, чей смысл еще не позабыт,
за жизнь, судьбой набухшую, как море -
соленым ветром...Поздно изменять
то, что уже не в силах измениться.
Но для меня смысл прошлого понять -
как заново на белый свет родиться.

2.
Зажав за щекою спросонок
липучий цветной леденец,
что видишь ты потусторонне,
бродяга, бедняга, птенец?
Какие мерещатся дали
тебе за оконным стеклом?
Но скрипки уже отрыдали
и плачут они о другом.
И мутное в кружке лекарство,
и хлоркою пахнет кровать
больничная... Сонное царство,
и сада уже не видать
за окнами в спутанной гуще
колючих осенних ветвей...
Но все же есть райские кущи,
и вечность есть в жизни твоей.
октябрь 1991.

3.
Маше

Ты - в больничной, безличной палате,
на железном осколке беды.
Дождь идет - одеяло на вате...
Дождь идет, и смывает следы.
Замывает следы, замывает,
продолжая в потемках игру.
Засыпает душа, засыпает
и молчит. Только я говорю.
Неужели ты мне не ответишь,
отчего нам так трудно жилось
на одной безымянной планете,
постаревшей от горя и слез?
Отчего - то тюрьма, то больница,
то аптека, то ржавый фонарь?
Это будет все длиться и длиться,
как во сне..только пепел и гарь.
Что расскажет нам самоубийца,
в клетку слов колотящий звонарь?
Я ведь знаю - ты старше, чем звезды,
равнодушные к бедам земли,
чем те сосны, которые вмерзли
в эту землю и корни сплели...
Твое знанье - от Бога, в Котором
наша родина...Тайны ключи -
у тебя, и когда-нибудь, скоро,
я услышу "твой "голос из хора..."
Я умолк. Не молчи, не молчи!

БЛАГОВЕЩЕНЬЕ

На грани воды и земли
прорастает трава,
на грани земли и воды зарождается свет.
В тиши этой гаснут и меркнут любые слова,
и контур теряет расплывчатый. хрупкий предмет.
И если струну ты заденешь
незрячей рукой,
тень звука останется стрелкой на мокром песке,
и в корни деревьев нисходит
нездешний покой,
и ястреб на небе рисует круги вдалеке.

***

Мандалы Агни по миру катит колесо,
радугой блеска профанам глаза ослепляя.
Нам хорошо, нам не надо
ни ада, ни рая.
Бог - это мальчик, который играет в серсо.

Что толковать о наскучившей Богу игре,
если дух выдохся, словно бутылка с шампанским,
и от харизмы несет прогоревшим пространством...
Толку ничуть в разноцветной смешной мишуре.

Бисер игры мы, как зерна, в ладонь соберем,
чтоб принести их на очную ставку с грядущим.
Пусть облетели, как бабочки, райские кущи,
все же остался нам неба высокий объем.

***

Прощай, прощай, - бормочет мне листва
и светоливень в полумраке голом, -
не ты найдешь те главные слова,
которые однажды хлынут горлом
как сгустки крови, как огни беды...
Где твой двойник? Он тянется повсюду
и слизывает слабые следы,
из тьмы веков взывающие к чуду
Нет,ты не свет. В тебе - густая тьма,
размешанная горечью искусства
в такую смесь. что даже смерть сама
не разберет, что там: шестое чувство,
крутая соль пытливого ума,
или потоки вдохновенной лавы...
Не сетуй на судьбу. В ней - свет и тьма,
и не сулит она цветущей славы,
но горечь и печаль. Пусть будет так.
И это лучше, чем вино удачи.
Речей твоих неповторимый знак
крестом ветвей навеки обозначен.

***
Булату Окуджаве
И как на живую нитку,
положишь жизнь на весы
в последней своей попытке
у краешка полосы...

Что справа пойдет, что слева -
небесный решит Совет.
Последний кусочек хлеба,
последний в руке билет.

Последний вагон на Север,
а может - иной маршрут?
Ты будешь, как злак, просеян -
полову в печи сожгут.

Ты думал и строил планы,
загадывал наперед...
Последняя крошка манны
тебе упадает в рот.

Что слева падет, что справа -
вопрос под шестым ребром...
и ангел слетит устало
(положено по уставу!)
и - нет, не ударит гром,
а просто листок помятый
закружится, как живой...
И запах цветов и мяты
витает над головой.

Перечитывая Мандельштама

1.
Не уйти нам от страшной грядущей поры.
Это будет с тобой наяву.
Я - трамвайная вишенка вечной муры.
Кто мне скажет. зачем я живу?

С этой Музой чахоточной ты не шути.
не заметишь, как голову - в пасть!
И зажав рукавичку в замерзшей горсти,
тщетно ищешь. где лучше упасть.

Мы с тобою поедем на “а” и на “б”,
третьим будет, наверное, черт.
Слишком мало осталось - судьба, о судьбе...
Слишком много воды утечет.

Этой мертвой воды ты налей мне в стакан,
этой темной воды за великий обман
выпьем молча, как пьют на поминках друзей.
Ты забыл обо всем, - дуралей. ротозей...

Подломилась строфа, словно мартовский лед...
Все пройдет...Все пройдет?

2.
“Нет. не мигрень. но подай карандашик ментоловый...”
Хинная горечь и тусклое серое олово
мне нашептали слова эти
темные. бурые...
И замирает душа. точно куст перед бурею.

Куст ежевичный. - а ягоды птицами склеваны....
Как тебе дышится в доме,
чумном и оплеванном?
Фортку б рвануть! - Только ставни-глаза заколочены.
И накипает слеза, как в строке многоточие.

3.

Звенящее дыхание весны
апрельские расплескивают скверы,
а ты забудь об этом и усни,
осанне почек лопнувших не веря.
Пусть, как ладони, сонная листва
собою обнимает сад и рощу,
и с губ впотьмах срываются слова,
полночным хором выбежав на площадь.
Ведь новый век и рдяность пухлых щек
уже не примут в круг своих беглянку,
душа не встрепенется под плащом,
и ты не выйдешь утром спозаранку...

“Бывало, я, как помоложе, выйду...”
Окончены земные все дела,
но ты иди, не подавая виду,
как будто за плечами два крыла,
превратностям погоды не подвластен,
иди, как шел, вокруг оси земной, —
слепой надеждой будущего счастья
в глазах прохожих ветреной весной.

ПЕТЕРБУРГ

1.
Топорщатся на перекрестке,
в Неву отбрасывая тень,
дома - нескладные подростки,
на солнце греясь целый день.
А на мосту гремят трамваи,
звенят звонки наперебой,
корягами чернеют сваи
в воде. эеленой и рябой.
И терпеливые, как вдовы,
всегда серьезные. без слов,
с перил свисают рыболовы,
не веря в будущий улов.
Мне неотъемлемою частью
пейзажа кажутся они,
как парапет мышиной масти,
как фонари и плеск волны.

2. Павел 1.
Готовы к преступлению убийцы.
Свеча мигнула в замковом окне,
и скоро сердце перестанет биться
в упавшей, как подушка, тишине.
Они идут, не ведая сомненья.
и в черное закутаны дома,
и сладковатый трупный запах тленья
таит в себе, как ножны - шпагу, тьма.
Они идут походкою усталой
и томною, как щеголь на балу,
и пахнет в переулках снегом талым,
и тихо мышь крадется по столу.
Крыльцо, и дверь, и лестницы ступени...
Не ослабеет сильная рука,
и мечутся уродливые тени
от пола до лепного потолка.
Бросок, и хрип, и рухнувшее тело
ударилось затылком о кровать.
Пока оно еще не охладело,
его в мундир решили одевать.

И зверем диким выгнулась столица,
и замок тенью мертвеца застыл.
и царские надменные глазницы
смотрели вверх, стеклянны и пусты.
Был властный рот гримасой изувечен,
сложили руки на груди крестом,
и в час, когда зажгли у гроба свечи,
взошел отцеубийца на престол.

3.

Напластованием эпох
и грубой глиной неолита
ложился снег, как тяжкий вздох,
на грани глыбы из гранита.
Как комья глины, тяжело,
и как подстреленные птицы,
ложились хлопья на крыло
на землю северной столицы.
Снег все заваливал окрест
и сван ткал могиле братской,
предчувствуя картечный треск
и лужи крови на Сенатской.
Устлал он плотно валуны
и мостовые и надгробья,
чтоб завтра марля белизны
вся пропиталась свежей кровью.
И залепил зрачки он глаз
пророческих и глаз крылатых,
чтоб не увидел Всадник час
грядущей бойни и расплаты.

4.
Четверка коней на фронтоне
Большого театра
в пустое пространство летит,
закусив удила.
Копыта их гулко
грохочут по рытвинам марта.
Меж ними и нами дорога,
как вечность, легла.
И кажется - только закроешь глаза,
чуть задремлешь, -
и сразу услышится яростный
толот и храп,
и снова в сугробах у Зимнего
прячется Герман,
и руку на Всадника поднял
бунтующий раб.
Бунтарь и безумец! как много
в классическом звуке
для русского сердца, быть может,
навеки слилось!
Некрасов навязчиво просится: "...стонет от муки.",
и черным по белому пишет
упрямая злость.
Пусть медный рожок нам судьбу
напоследок предскажет,
когда, заслоняясь от ветра
озябшей рукой,
к себе на Обводный спеша по Канавке Лебяжьей,
ты солнца увидишь восход над
широкой рекой.


5.

В нежной лепке лица - ощущенье
земного причала.
Неизбежность конца - это тоже
возможность начала.
Над болотами дней, светосмыслами
высветив выси,
Редкой цепью огней
пробегают, проносятся мысли.
Это, веки смежив,
про себя ты мотив повторяешь.
Недоверчива жизнь,
и разгадки ее ты не знаешь.
Между светом и тьмой
зыбка так и неверна граница...
Чтоб остаться собой,
надо кончиться иль измениться.
Не разжать мертвых губ,
не спасти от татарского плена...
Дом - как выжженный сруб,
словно венчик, кровавая пена.
И свинцово вода отливает
в зацветших каналах.
Это будет всегда -
желтый дым, трупы листьев в канавах.
Медный Всадник. как встарь,
в яром беге над площадью замер.
Пуст священный алтарь...
Это - время кончается... Амен!

6.

Дом этот так нескладно скроен,
так закопчен его фасад,
что кажется - он был построен
заимодавцем под заклад
своей души, насквозь прогнившей...
И двор колодцем - погляди!
Кирпич в потеках, жир застывший,
стена глухая позади...
И чей-то бледный острый профиль
из комнатки чердачной вслед
мне бросил взгляд, и запах кофе
из лавочки напротив...Нет!
И разве в прошлом я столетьи?
Что, ночь, ты сдуру наплела?
но я боюсь - вдруг выйдет третий -
Раскольников из-за угла...

7. БЕЗВРЕМЕНЬЕ

И жизнь взрывается, как порох,
ломая веку позвонки,
смиряя волчий нрав и норов
ночами страха и тоски.
И неизбежность нашей встречи,
и преданность, и доброту
взрывной волною он калечит,
отшвыривая в пустоту.
Каким неутолимым горем
вознаградить его ущерб,
когда над сушей и над морем
царит один двуглавый серп?
Нет, лучше отойти и сдаться,
и по будильнику вставать,
и ни к чему не прикасаться,
не погибать, не восставать...

Пусть ужас бытия и тленья,
и века дьявольский смешок
влачит с собою поколенье,
на горб взваливши, как мешок.

МОСКВА

1. ЧЕРНЫЕ ПТИЦЫ

Хмурой волчицею смотрит столица.
Тучи косматые над головой.
Серое небо и черные птицы,
черные птицы над красной Москвой.

Вот они реют и машут крылами.
Хриплый их крик предвещает беду.
Не отогнать, не заклясть их словами.
Тенью густою покрыт, я иду.
Тихо и страшно, и площадь пустынна.
Словно над мертвым, часов этих бой.
В отсветах зарева небо застыло,
куполом смерти сошлось над Москвой.

Северный ветер все злее и злее,
сырость брусчатки кровавит закат.
Холод штыка у стены Мавзолея.
Черные птицы над нами летят

2. Иван Грозный.

Все ушло, есть только этот вечер,
душный, как перина на пуху...
Три витые восковые свечки
у иконы Спаса наверху.
Есть старик, от боли одичавший...
В горле сжат, зубами стиснут звук.
Первенец его, как лист опавший,
валится из помертвелых рук.
Есть глаза, набухшие от муки
влагою невыплаканных слез,
и в охвате запоздалом руки
прядь ласкают слипшихся волос.
Бог не спас - так чем отец поможет?
Кровь из раны хлещет - не унять!
Разве что на мягкое положит...
Мягко стелешь - жестко будет спать.
Что Москва, и жизнь моя, и слава,
если нету сына моего?!
И убийца на ковре кровавом
стиснул в пальцах голову его.

3.

Где в бронзе и в гипсе подобья
асфальт пересохший жуют,
и смотрит на нас исподлобья
веками заезженный труд,
где камень булыжный - надгробья
спешат небоскребы забыть,
дыша конструктивной утробой
на древних церквушек горбы,
где грим положивши подложный
и вытряхнув пыль из ботфорт.
царапает ражий художник
по-старому новый офорт.
где все- точно в черных романах,
и красных мастей шулера
нам кажут на мутных экранах
забытое нами вчера,
где мечет судьба и старуха
крапленые карты свои,
и ветер доносит до слуха,
как молится Спас на Крови,
где зреет нарывом огромным
гнильцою попорченный плод,
в тиши кабинетов укромных
колдуя нам сны наперед,
где плавят мартены и домны
нам сталь для величья страны,
пройду я бродягой бездомным
с какой-то другой стороны.

4. Московская весна.

Покуда время куксится
и нагло шпоры лязгают,
скажи, словесность русская,
с кем поделиться ласкою?
Покуда власть-закройщица
подкидывает уголья
и флагов лес топорщится,
как в огороде пугала,
пока Москва плакатами
оклеивает пустоши,
над куполами катится
салют сорокапушечный,
пока она расцвечена
огнями эпохальными
и на каштанах свечечки
горят, как в ночь пасхальную,
пока сидят за рюмочкой
и гвалт гудит столицею,
дюбовь несет на блюдечке
нам фея круглолицая.
пока искусство тужится
и век гремит медалями,
бежит весна по лужицам
орешки грызть миндальные,
покуда птичьи щебеты
хвалы разносят щедрые,
пойду дорогой-щебнем я
дарить деньгами медными
прохожих...

5. Москве

Ты, вечно молодая и старая Москва.
как от твоих сиреней кружится голова!
Стоишь ты, руки в боки, не знаю сколько лет,
под ветром выпуская весь свой кордебалет.
Веселых переулков, зачуханных бомжей,
домов многоочитых в десяток этажей,
Лубянки и Ордынки, садов. где я бродил,
студенточке курносой чего-то городил:
совсем не Мефистофель, а просто домовой
с разметанной по ветру, немытой головой:
и в двадцать лет бездельник,
и к сорока - юнец,
с московской колокольни заливистый скворец...
С одной ученой книжкой под мышкой, налегке,
счастливою монетой, зажатой в кулаке.

Я ничего не должен тебе, моя Москва,
грузину и еврею - ты всем даешь права.
И все хочу я вызвать тебя на разговор,
чтоб вечно продолжался давнишний этот спор,
чтоб дворик твой московский мне виделся вдали,
среди холмов цветущих иной, Святой земли.

6.

Я сорок с лишним отдал городу,
где нищих любят, словно пьяных,
где нож в ребро, и бесы - в бороду,
и гневный рокот фортепьянный, -
иль гром с небес, иль просто выстрелы,-
гремит в арбатских переулках,
и по ранжиру все расписаны
указом пахана и урки.
Где жить с тобою было проще нам,
чем Мандельштаму и Цветаевой,
где лианозовская рощица
и островок необитаемый.
Там марш державный помнят площади,
там птичий гам и куст сиреневый, -
но скоростью бомбардировщика
даль непочатая измерена.

7.
Наступает пора подведенья
итогов и вех
опостылевших знаки
чернеют снегами России.
Не согреет тебя
волкодавом изодранный мех.
Отчего немотой должен ты
расплатиться за всех -
просто мальчик арбатский,
совсем не пророк, не Мессия?
Седина бородата, и бес
искушает ребро,
и счастливый пятак,
что зашит у тебя за подкладкой,
сам собой побуждает
усталое, злое перо
нацарапать строку
в ученической тонкой тетрадке.

***

День стал длиннее, жизнь - короче.
Горячечные мысли к ночи
куда-то улетают вскачь.
За стенкой слышен детский плач.
Над головой долбят Шопена,
и пышная пивная пена,
вскипая, сохнет на губах...
Какой Вивальди или Бах
Изобразят нам эту фугу?
Щекой прижавшись друг ко другу,
мы будем трепетать вдвоем,
покуда вместе не умрем,
иль не воскреснем вместе, - в быте,
корыте, стирке, тьме событий,
в улыбке детской, в пустяке, -
в прожилке на твоем виске.

И.Бродскому

Как странно, словно бы в подзорную трубу,
душе, которая прозрачнее алмаза,
смотреть на куклу мертвую в гробу.
Она парит, невидимая глазу,
под потолком и чувствует: судьбу
не обыграть, не отменить указа,
не перечесть, что вынес на горбу.
Зачем они так плачут и стоят,
объединясь одною общею болью?
Я здесь, я с вами, поседелый брат,
и сквозь меня (куда?) глаза глядят,
припухшие, туманясь слезной солью.

Пора и в путь. Несложен инвентарь
и невелик - лишь лира и букварь,
чтоб выучить язык, которым Небо
заговорит с ним. На Его алтарь
он принесет свою горбушку хлеба.

Еще помедли здесь, еще услышь,
как воля Божья и пространства тишь
сворачивают кокон без усилья,
как колыбель, в которой жить душе,
пока над ней на новом рубеже
не развернутся ангельские крылья.

***

Не грезя о солнечном юге,
мы будем с тобою близки
от первого хохота вьюги
до самой последней строки,
от черных больничных отрепьев
до рая из детского сна...
Наверное, Гришка Отрепьев,
отведав у Мнишка вина,
влюбился так в польскую панну,
что Риму готов был Москву
отдать, когда пели “Осанну”...
Успенский собор...Дежа вю.

Не так ли нас кровь Самозванца -
иль Дмитрия? - жжет и поет,
отступником манит назваться.
когда тебя давит и гнет
груз веры московской, старинной...
Не вера - уклад родовой.
И в споре меж Русью и Римом,
как Петр Чаадаев, отринув
завет роковой. гробовой,

под легкое иго Христово
к подножью Святого Петра
склонить и колени. и слово,
затеплить лампаду и снова
жестокий удар топора
принять - за надежды и совесть,
за тихий немеркнущий свет.
за то , что старинная повесть
о голоде, Смуте и крови -
не старый. а новый сюжет.

ЛИТУРГИЧЕСКОЕ

Запоет. засияет, заплещется
неба светлая голубизна...
Словом Божьим неложно обещана
нам блаженная чудо-весна.

Чтоб в глубоком колодце неправедном
горним воздухом жизни дышать,
чтоб смывая растленность, как паводок,
родником заиграла душа.
Знаю - только осолившись дочиста
огневой литургией лучей,
я пойму благодать Твою Отчую
и Отечество славы Твоей.
И восхищенный Богом в незнаемый
край святых непостижных чудес,
как могу не поверить я в знаменье,
как могу я отринуть Твой крест?!
Словно глину, меси меня, Господи,
разминай мою душу, как воск,
проведи через бури и пропасти,
вознеси на скалистый утес,
в черной муке оставя, испытывай..
Мрачной бездны на самом краю
и тогда благоларным я мытарем
Аллилуйя ! Тебе воспою.

* * *
И сад, и мгла, и снова дождь идет,
и снова снег, и ветер после смерти -
твоей, чужой ли - все равно, поверьте,
о чем-то, обеспамятев, поет.

О чем-то, что даровано судьбой,
о чем-нибудь, оставленном, как милость,
в трущобах жизни прожитой...Постой!
О чем-то, что в тебе не воплотилось...
Не воплотилось. Ужас серых дней
и голых веток в октябре ненастном
ведет твоим пером. Очнись, испей
причастье света, баловень несчастья.
Не можешь, нет? Глаза туманит ложь
и по сердцу скребет наждак бессилья.
Что выберешь - так ты и проживешь.
Но если за спиной тугие крылья -
они тебя поднимут - над тобой,
над гробом, над грозой, над снегопадом,
над бедной, нераскаянной страной
и адом, что растет с тобою рядом,
и понесут, куда - не знаешь сам...
Ты только им доверься, не жалея
себя...И так угодно небесам.
Так вот о чем немотствует аллея
закатных лип, растерзанных дотла
ветрами века в октябре суровом...
И нет нужды, что жизнь уже прошла,
когда она вот-вот начнется снова

РОЖДЕСТВО

Посвящается Сан-Францисскому хору
собора “Всех скорбящих радосте”

День будничный, каких немало...
Спеша. дорогою прямой,
качаясь в транспорте, устало
ты возвращаешься домой.
Пустынна улица, пустынна.
Мороз, безмолвие. зима.
Вмерзая в снег, прохожий стынет,
угрюмо щерятся дома.
В них - добродетельные шторы,
экранов голубая муть,
и на глаза привычны шоры,
пьют чай, скучают. разговоры...
И что-то хочется вздремнуть.

Едва раздевшись, лезешь в кухню,
где снедью холодильник пухнет,
начнешь котлеты уминать,
потом, трясясь гриппозной дрожью,
экрану глянешь прямо в рожу -
чего ж на зеркало пенять?
И развалившись на диване,
помешивая чай в стакане,
чтоб с пользой провести досуг,
приемник включишь ты, зевая,
шкалу подвигаешь, и вдруг -
весь ералаш грошовых мыслей
сминая, трпетно чиста,
земли и неба бескорыстней,
в квартирке тесной, в горних высях
явилась Божья красота!

Звездой полночной Вифлеема
пресуществляя естество,
через затверженные темы
и социальные системы,
через границы, треск и вой, -
через предписанные сроки,
благопристойные пороки
летит на крыльях Рождество!

Через кремлевские куранты,
чины. карьеры, аксельбанты,
ума и советс и стандарты -
хвала, о Господи, Тебе!
Через дома умалишенных,
портреты, речи и колонны
хор Сан-Францисский окрыленно:
Тебе, Спаситель наш, Тебе!

Через изъеденную пресность
и неизведанную местность,
через скандальную известность -
здесь к сердце к сердцу как одно!
Через примерные анкеты,
через фальшивые заветы,
через сановные банкеты -
все светом жизни сметено!
И значит, можно верить в чудо,
и жить, и голос ждать оттуда,
и глаз не опускать. когда
в трудах, тревогах и изменах,
в халтурных крупноблочных стенах
сияет нам Твоя звезда!

1975, 1999.

Оглавление

1. Шепотом.
2. Зима.
3. “Стучи, стучи, моя машинка...”
4. “Горбатая корка хлеба...”
5. “Погаснет в доме свет...”
6. “И это снится мне...”
7. “И вечный свет, растаявший в окне...”
8. “И теряя друзей, торопясь за спиралями.
9-11. Отъездный цикл
1. “Возвращаются птицы...”
2. Уходящему.
3. Птицы летят.
12. “Ты останешься вечно сидеть...”
13. В дороге.
14. “Когда бы грек увидел наши игры...”
15. Римские мотивы.
16. “За то, что не рожден предателем...”
17-19. Больница (три стихотворения).
1. “Как мыслить и о чем писать...”
2. “Зажав за щекою спросонок...”
3. “ты - в больничной, безличной палате...”
20. Благовещенье.
21. “Мандалы Агни по миру катит колесо...”
22. “Прощай, прощай, - бормочет мне...”
23. “И как на живую нитку...”
24-26. Перечитывая Мандельштама.
27-33. Петербург. (7 стихотворений).
34-40. Москва. (7 стихотворений).
41. “День стал длиннее, жизнь - короче...”
42. “Как странно, словно бы в подзорную трубу...”
43. “не грезя о солнечном юге...”
44. Литургическое.
45. “И сад, и мгла, и снова дождь идет...”
46. Рождество.