Записки психиатра-психоаналитика.

Часть первая
Голубчик, вы понять должны,
врач стал еще любезней, -
что вся история страны -
история болезни.
Владимир Высоцкий.

14 июля 199..года, день Французской Революции.

Сегодня меня посетило странное желание. Я стоял в переполненном вагоне метро и смотрел в пол, чтобы не смотроть на раздраженные потные физиономии людей, которые и без того “достают” меня, как выражается нынешняя молодежь, на приеме в моем диспансере.
Смотрел на красивую лодыжку изящной, словно со страницы модного журнала, девушки, на розовую ступню, оправленную в лямочки босоножки. “Босоножка какая”, - подумалось с умилением. И вдруг -- захотелось взять в рот эту розовую ступню и грызть, грызть, грызть... Откуда оно, это дикое, атавистическое желание? Из подсознания? Наверно, прав был апостол Павел: во мне противоборствуют два человека: плотской и духовный. Но что это желание символизирует? Хорошо, что на следующей станции девушка вышла, иначе я бы, наверно, не выдержал и что-нибудь натворил.

21 июля, Суббота.
Какую же все-таки мысль я оставлю человечеству в наследство? Вот что не дает покоя.
- “Я знаю только то, что ничего не знаю”, - Сократ. Сам бы подписался под этим заявлением.
“Мир спасет красота”, - сказал Достоевский.
“Когито эрго сум”. Всем известно, что это слова Декарта. Это, конечно, если есть чем “когито”.
“Спешите делать добро”, - это говорит “святой доктор” Федор Петрович Гааз.
“Когда идешь к женщине, возьми с собой плеть”, - кажется, так выразился знаменитый философ-нигилист Ницше. Эксцентрично, но сильно.
А что скажу я? С ужасом убеждаюсь, что в голове не осталось ни одной мысли (собственной). “Повторяю зады” (извиняюсь за невольный каламбур) психоанализа или советской психиатрической мысли. Ужас! Я бесплоден, как евангельская смоковница. А между тем, сколько полезных мыслей я мог бы высказать по своей профессии - о разных типах характера, о норме и болезни, о способах лечения - если бы нечто не парализовало мой мозг? Но что такое это нечто?

28 июля. Какая несусветная жара! Над Москвой словно нависло облако смога. От него першит в горле и болят глаза. Может быть, эта жара и сводит меня с ума?
Вот вчера у меня на приеме был больной, который пришел ко мне, дрожа от страха, и уверял, что убил свою жену. Топором. Я не поверил ему, тем более, что жена преспокойно дожидалась в коридоре. Но переубедить его невозможно (бредовых больных нет смысла переубеждать, это азы психиатрии).
Когда жена вошла в кабинет, больной закричал, что он ее не знает, что это совершенно другая женщина, а жена лежит убитая в луже крови на полу его квартиры. После того, как “психовозка” увезла несчастного (не обошлось без рукоприкладства), я долго размышлял об этом происшествии. А что, если желание убийства было столь сильным, что бедняга сам поверил в его реальность? Но страх убить оказался сильнее желания, поэтому на самом деле убийства не случилось. Значит, страх - это хорошо? Это основа нашей цивилизации, иначе, если бы все эти бессознательные желания стали реальностью...

1 августа 199...года, праздник Ильи-пророка.

День “громового” Ильи-пророка, который знаменит тем, что огнем, сошедшим с неба, попалил нечестивых жрецов Ваала. В огненной колеснице он вознесся на небеса, и оттуда, по убеждению “простого народа”, посылает громы и молнии на землю.
Не так ли в течение десятилетий наша наука - родимая наша психиатрия метала громы и молнии на экстрасенсов, магов, вождей “тоталитарных сект”, а они не терпят от этого ни малейшего ущерба, множатся и плодятся, и все в большем количестве. Грустно, девушки. Если бы я объявил себя “колдуном”, по примеру моего коллеги Бориса Тарасова, “Верховного колдуна России, белого мага и пр. и пр.”, то, наверно, был бы сейчас богат и знаменит. И мог бы гораздо больше помочь своим пациентам, которые видели бы во мне великого целителя, а не воспринимали как врача районного масштаба, пусть и очень опытного.
Что же мешает мне это сделать? Совесть, научная честность? А что это такое? Или это чувство стыда, что придется играть чужую роль?
Мои научные убеждения мне настолько дороги (интересно, почему?) что я не хочу их менять - ни на деньги, ни на известность, даже славу... Вот и сижу со своими убеждениями в глубокой ж..., в рай-псих-диспансере. И свои-то знания психоанализа применить толком не могу - может ли наш пациент ходить годами на сеансы анализа и платить эа это немалые деньги? Вопрос риторический.
А может, все мои беды - оттого, что я не могу никак изжить в себе рефлектирующего интеллигента, над которым посмеиваются коллеги, и хорошо, если беззлобно? - Что ты, Григорий, все рассуждаешь, как будто собрался докторскую писать? Психи - они и есть психи. Ничего тут не попишешь - диагноз. Выписывай им таблетки и не беспокойся.
А ведь, кстати сказать, неплохие врачи, прекрасно знают психофармакологию, деонтологию. Но они не хотят ничего знать, кроме основ своей провинциальной науки, заученных ими на какой-нибудь почтенной кафедре Института Психиатрии Минздрава. Неужели они думают, что среди всеобщих потрясений и распада психиатрия останется островком стабильности, где с годами ничего не меняется?
Грустно. Чувство “белой вороны” не покидает меня. Хотел было пройти у знакомого аналитика курс личного психоанализа (без этого мне никогда не получить сертификат признанного психоаналитика), так он запросил с меня 20 долларов за сеанс, а где их взять при моей зарплате районного врача, который так и не научился драть деньги с пациентов? Все только за баксы - и дружба, и понимание, и терпение...

4 августа, во время бессоницы.

Вот еще задача, проблема из проблем: как примирить, соединить две равно дорогие для меня опоры, на которых зиждится моя личность ученого и практика? Имею в виду психоанализ и “ортодоксальную психиатрию”, с ее нозологическим подходом, клиницизмом, классификациями и пр. и пр.
Вот свежий пример. Недавно был у меня на приеме худой, астеничный, долговязый юноша. Типичный внешний вид пациента, вызывающий подозрение на шизофрению. Смысл его жалоб сводился к тому, что он ощущает сильную зависимость от матери, амбивалентные, двойственные реакции: от припадков любви до ненависти, какие-то странные ощущения в теле: “порой все тело как будто горит”, “в организме переливаются столбы астральной энергии” и прочее в том же духе.
Методом интерпретаций и свободных ассоциаций я выяснил, что у юноши “материнский комплекс”, симбиотическая связь с матерью. В то же время психиатр, находящийся в моей голове, по хабитусу, статусу больного, его симптомам определил характерные признаки вяло текущей неврозоподобной шизофрении и потянулся к ручке, чтобы выписать психотропные препараты. В чем же истина -- в том или другом? Или она, как водится - посредине? И выход в том, что назначив лечение галоперидолом и френолоном, я могу избавить юношу от “комплекса матери”? Что это у меня - бред или открытие?

Август 199... года. Без даты.

Нынче утром случился неприятный для меня сюрприз. В почтовом ящике меня ожидало письмо без обратного адреса. В конверте оказался большой плотный лист белой бумаги, фразы послания на котором были составлены из вырезанных газетных букв, как делают анонимы. Чтобы покрупнее и сразу бросалось в глаза. Письмо и было анонимным, но я-то хорошо знал, от кого оно. Это уже не первое послание от моей бывшей супруги. Текст его гласил: (привожу дословно)
Поздравляю с днем рожденья (несчастным для меня). Да накажет тебя Бог! Ты сам знаешь, за что. Ты разбил мое сердце, сломал мою судьбу, и тебе нигде не будет покоя! Будь проклят во веки веков! Аминь.
Инферно.

“Инфернальный” стиль письма безошибочно выдавал диагноз: истерия вульгарис.
Странная эта женщина моя Ирина! Ведь я знаю, что она давно не любит меня, даже скорее всего, ненавидит, и все-таки проклятиями и угрозами пытается вернуть. Наверно, несмотря на мое знание психиатрии, я никогда не смогу понять эту женскую психологию.
Сколько она мне зла причинила, сколько крови испортила! Помню, как еще два года назад она приходила к нашему главврачу и умоляла воздействовать на меня, чтобы я вернулся к ней и порвал с “этой ужасной женщиной”, хотя я никуда и не уходил, просто у меня был короткий роман (на большее я уже не способен).
Теперь же она меня лишила всего: дочери, покоя, квартиры (полгода назад я ушел сам и с тех пор скитаюсь по друзьям, наверно, они меня уже едва терпят, а что делать? Нет денег, чтобы даже комнату снять при нынешних-то рыночных отношениях. Недавно две ночи вообще пришлось ночевать на Казанском вокзале).
Я вынужден быть пассивным, ничего не предпринимать в отношении жены, чтобы ее образумить; так у меня есть надежда хоть когда-нибудь увидеть дочь. Ане всего одиннадцать лет, и жена наверняка сумела внушить ей, какое ее отец чудовище, отвратительный, неблагодарный эгоист. Уже полгода я не видел Ани, видеть мне ее запрещено. Несколько раз набирал свой номер телефона, но Аня, едва услышав мой голос, бросала трубку (до того она боится матери).

1 сентября. День знаний по советскому календарю.
Ругаю себя на чем свет стоит. Какой черт надоумил меня вести эти записки, к тому же непонятно зачем - не для славы же, в самом деле?
Вчера я пошел в кабинет с заполненными историями болезни для отчета к нашему зав. отделением, Юрию Павловичу Баскакову. И конечно, по недосмотру отдал вместе с ними и свои несчастные листочки. Сегодня Юрий Павлович (надо сказать, мы с ним держимся вполне корректно, как и подобает научным противникам) вернул мне мои листочки. Разумеется, сделал вид, что не читал но не удержался тем не менее от ехидного замечания: “Интересно, Григорий Соломонович, а как вы смотрите на нашу психиатрию, ее теорию и практику?
Я скромно ответил: “Как я смотрю на психиатрию, это отражено в историях болезни, регулярно мною вам сдаваемых, которые вы подписываете, а иногда, надо думать, и читаете, в качестве зав. отделением”
Он не нашелся, что ответить. и нахмуренный, вышел из кабинета.
Нехорошо, неприятно. Разойдутся еще слухи по всему диспансеру. Если Юрий Павлович прочитал мой дневник ( а как он мог отказать себе в этом удовольствии?) то наверняка решил, что я немногим отличаюсь от наших пациентов, обитателей дурдома. И так уж Аглая Ивановна и Людмила Прокофьевна на меня косо поглядывают, когда мы встречаемся в буфете или на летучках у главврача. Видно, в обиде, что я не обращаю внимания на их одинокие прелести. Вообще, на кой мне служебный роман? Тем паче, после двух неудачных браков, да и неинтересны они мне вовсе.
Тоже мне, Юрий Павлович -- эталон психического здоровья! А по-моему, - воплощение посредственности. Любимый ученик Снежневского! Покойный профессор его высоко ценил, диссертацию помог сделать, всем в пример ставил. Я думаю, он ничего не читает, кроме “Справочника по психиатрии” и детективов Чейза. Ну, может, еще сборники анекдотов и газету “Завтра”. Почему меня так достают его усмешки - я же знаю, что он серость. серость!
... Но даже смиренный Валентин Федорович, единственный, кто меня здесь всерьез воспринимает, слушатель моих психоаналитических штудий, и тот подумал бы, прочти он мой дневник, что у меня, того... не все дома, или, как говорят, “крыша поехала”.

11 сентября 199... года.
Записываю с большим трудом: рука дрожит, голова кружится, давление скакнуло со 120 до 180, сильнейшее сердцебиение... Позвонил в диспансер и сказал, что плохо себя чувствую и на работу сегодня не приду. Отпустили. Хорошо, иногда у нас можно отпроситься без лишних формальностей. Но по порядку.
Сегодня в восемь утра нас с другом, у которого я ночую, разбудил длинный звонок в дверь. “Откройте, милиция!” Впопыхах одеваясь и застегивая рубашку, Павел бросил мне: “Ну, что ты опять натворил?” Я только пожал плечами.
Ну, открыли. Вошли двое в милицейской форме. За ними топтались соседи по площадке, старички одуванчики. Старший по званию представился:
— Лейтенант Кузнецов. Здесь у вас временно (он с нажимом произнес это слово) проживает Гиндис Григорий Соломонович?
- Это я, - отвечаю. - А в чем, собственно. дело? (У самого сердце так и застучало).
— Вот понятые. Будем производить обыск. Оружие, наркотики есть? Лучше сразу выкладывайте.
Павел начал что-то возражать, но он его оборвал:
— Вас это не касается. Будем смотреть имущество Гиндиса. Где он проживает?
Я провел незваных гостей в десятиметровую комнату, где уже месяц ночую на раскладушке, показал на пиджак, висящий на стуле, полочку с книгами, и два чемодана, стоящие в углу: “Вот все мое имущество”. - “Как это все?” - удивился лейтенант Кузнецов.
— Остальное осталось у жены, - объяснил я. - Не верите, позвоните ей.
Что-то похожее на сочувствие промелькнуло в глазах Кузнецова.
— А почему обыск, что это такое? Я ни в чем не виноват..
— Потом узнаете, я не следователь. Еременко, начинай!
Они проводили обыск лениво, скорее для проформы. Выпихнули на пол и переворошили содержимое двух чемоданов: три пары белья, несколько рубашек, носки, портсигар, пара потрепанных книжек и прочее. Аккуратно сняли книги с полки и простучали стену, очевидно, в поисках тайника. Кузнецов обратил внимание на письмо от жены, которое лежало в пиджаке.
“Что это?” - “Один душевнобольной писал, я же психиатр”, - ответил я. Не хватало еще Ирину впутывать в эту историю. Письмо лейтенант забрал, хотел было взять и пишущую машинку, но я запротестовал.
— Поймите, я же научный работник, это мое орудие производства.
— Ну ладно, оставьте, - разрешил Кузнецов.
Ограничились тем, что изъяли еще перочинный нож. Я всегда брал его в командировки, им удобно открывать консервные банки.
На прощание господин (или товарищ, как там у них принято в их конторе) Кузнецов взял с меня подписку о невыезде из Москвы и вручил повестку.
— Явитесь 15 сентября в 32 отделение милиции, к следователю Нефедьеву по делу № 1428. Там указан адрес. Распишитесь
— Какие ко мне могут быть вопросы?
- Там вам все объяснят. До свидания.
Вели они себя вполне корректно, что странно в наше время, но осадок остался, очень все это неприятно. В чем я виноват? Чувствую, как-то это связано с моей бывшей женой. Но как? Понять не могу.

17 сентября 199... года.

Тяжелый день. В атмосфере магнитные бури. Еле-еле заставил себя пойти по вызову милиции. До отделения дошел, весь промокший. Шел проливной дождь, а зонт оказался дырявый. Другого у моего друга для меня не нашлось.
Дежурный милиционер указал мне на кабинет Нефедьева. Я вошел. Маленький лысоватый человек с погонами майора сидел за столом и что-то писал. Майор был, видимо, большой зануда, о чем свидетельствовал лежащий на столе учебник уголовного права.
Я представился, пожал протянутую руку.
- Почему меня вызвали, по какому вопросу? В чем обвиняют?
-- Успокойтесь? никто вас не обвиняет, дела на вас нет. Да садитесь же! Просто нужно выяснить некоторые обстоятельства. И дело-то пустяковое. Просто гражданка прибежала, нашумела, заявление вот написала... на вас, между прочим.
- Какая гражданка? И при чем тут я?
Майор явно любил темнить. Вместо ответа он вдруг спросил: “В каких отношениях вы находитесь в гражданкой Муравьевой Ириной Николаевной?”
- Это моя бывшая жена. Вернее сказать, мы еще не разведены, она все отказывается. Но фактически сказать, бывшая. Никаких отношений я с ней не поддерживаю. Полгода уже не видел.
- Так это она на вас и заявила. Вот, почитайте, - майор протянул лист бумаги.
В заявлении многословно и путано рассказывалась жуткая история о том, как 6-го сентября вечером, в 10 часов, И. Муравьева возвращалась с работы, в темной арке соседнего дома на нее напал “не то маньяк, не то просто хулиган”, несколько раз ударил по лицу и в грудь кулаком, что привело к легким телесным повреждениям и “неизгладимой моральной травме”. Забрал сумочку с мелочью и скрылся. В конце заявления говорилось: “Считаю, что нападение на меня с целью напугать и ограбить организовал мой бывший муж из мести, в связи с чем прошу привлечь гр. Гиндиса Григория Соломоновича к уголовной ответственности и заставить его возместить мне моральный ущерб”.
Кончив читать, я обалдело уставился на следователя. Он молчал и изучающе смотрел на меня.
- Это же полный бред! Чепуха! Я давно живу совсем в другом районе Москвы. (Да уж, побегали наши ребята, пока вас искали, - вставил Нефедьев). Зачем мне кого-то подсылать к ней, у меня и денег таких нет. чтобы заплатить хулигану. И какое может быть чувство мести, когда между нами давно нет ничего общего? Да мне наплевать на нее!
- Как же так нет? А квартира? - осторожно ввернул майор. По его тону было видно, что он и верит мне, и в то же время... не совсем.
- Какая квартира? Я от нее давно отказался, как благородный человек, когда ушел из дома полгода назад. Я готов развестись с ней без всяких материальных претензий. Хотел бы -- давно подал бы на размен квартиры, но из-за дочери не хочу этого делать. Я в квартире пока прописан, больше негде - вот и все.
- Да успокойтесь же, Григорий Соломонович! - не выдержал Нефедьев.-- Вы пока еще даже не подозреваемый. Мы с вами проводим не допрос, а ознакомительную беседу. Но поскольку вы с женой в конфликтных отношениях, мы обязаны проверить и эту версию тоже.
Он взял с меня обещание никуда пока не уезжать и попросил зайти через недельку: (“впрочем, мы вас сами вызовем”) — “Может, найдем этого хулигана. Хотя описания личности нет, она его не запомнила, темно было. Маловероятно.”
Когда я вышел в коридор, мимо меня по отделению провели (вернее, проволокли) какого-то парня. молодого наркомана (глаза стеклянные, черные взлохмаченные волосы, похоже — кавказец), он упирался и что-то выкрикивал.
- Вот посадят в камеру с таким -- убьет ведь, пожалуй, - подумал я.
Липкое чувство страха не проходило. Не отпускала и внутренняя тряска. На углу в коммерческом киоске я взял стакан водки и выпил его почти залпом, закусив пакетом чипсов.
А что, если моя жена придет еще раз в милицию (наверняка ведь придет), посулит майору крупный куш ( она, к счастью, правда, скуповата), и он начнет с удвоенным усердием разрабатывать версию моей причастности? Глядишь, и свидетели найдутся... Никогда я так остро не чувствовал безысходность моей ситуации. Ни квартиры, ни денег, ни перспектив на нормальную жизнь... Ничего. Слезы сами наворачивались на глаза.
Если бы я мог опуститься на ее моральный уровень! Уж я бы знал, как с ней разделаться. Подослал бы к ней пару крепких молодцов с бритыми затылками... Но тут же остановил разгулявшееся было воображение. Нужно оставаться моральным человеком, хотя бы ради Ани -- единственного существа в мире, которое я по-настоящему люблю. Вопреки всей этой мерзости. Терпение, терпение. Но как паршиво на душе. Если бы я верил в Бога, было бы легче, наверно. Но где ее взять, веру?

21 сентября.

Где-то я читал, что у животных, в отличие от человека, никогда не бывает психических болезней. Или можно иначе сформулировать: человек - это животное, способное к сумасшествию и к самоубийству. Конечно, я слышал, что животные, например. собаки, сходят с ума, и это не то, что вирус бешенства, набрасываются на своих хозяев, видимо, в состоянии своеобразного психоза. Но это все-таки исключение.
И второе: наверно, собаки безумеют оттого, что слишком близкий контакт с человеком; на них, несчастных, действует болезненная человеческая психика, какие-то “психические флюиды”. Можно из этого сделать и такой вывод: в каждом человеке дремлет ген психической болезни, каждый потенциально способен к сумасшествию.
А что, если моя любовь к одиночеству, одиноким раздумьям, явно шизоидный склад психики, порой навязчивые желания вырваться из социальных рамок и ограничений - все это уже признаки пограничного состояния, и даже более того - первые симптомы болезни? И завтра на меня неожиданно навалится жуткая тоска, эндогенная депрессия (симптомы которой мне так знакомы!), тяжелая, как могильная плита?
И ведь даже бюллетень не получишь! Где же его взять? Не идти же в диспансер по месту жительства? Там мне скажут: “Врачу, исцелися сам”, а потом и приходи... хе-хе, за бюллетенем”. Что же мне, на учет становиться? Я же пока что не сумасшедший, что бы там ни полагал Юрий Павлович, да хранит его Господь.
.... Нервы совсем расшатались. Как будто мало этой “коллективной паранойи”, которая царит на улицах. Как это часто бывает, борьба с безумной общественной системой, которая нами правила 70 лет, сама приобретает форму безумия.
Но я не об этом. Я - убежденный персоналист, и мне неинтересно анализировать массовидные реакции и выяснять, что там стряслось в коллективном бессознательном нашего этноса. Пусть этим занимаются аналитики, социальные психологи и этнологи, которые изучают психологию толпы.
Сегодня мне позвонил NN, почти что единственный оставшийся у меня друг, и сообщил ужасающую новость о моем знакомом Петре Федоровиче Белякове. Прекрасный клиницист, ученик Ануфриева. (Нота бене: Петр Федорович -- тезка несчастного русского императора Петра III).
.... Неладное начали подозревать еще в августе, после заседания кафедры. Там он сидел застывший, с отсутствующим взглядом, по временам впадая почти что в абсанс. Не произнес ни слова. И потом, на его столе нашли листок бумаги, весь исчерканный рисунками с горящими кострами, волчьими мордами и лицом мужчины с крючковатым носом, вытаращенными глазами, и мефистофельской бородкой. Сверху донизу листок был исписан прыгающим, неузнаваемым почерком. Можно было разобрать лишь две фразы: “Я один в стае волков. Горю, как в огне. Боже, за что мне это!?”
Его коллеги убеждены, что с ним -- тяжелейший приступ психоза Бредово-деперсонализационный синдром. Неделю его уже нигде не могут найти. По слухам, он заперся у себя на даче в Снегирях. Вероятно, имеет место нарушение половой идентификации (говорят, соседка по лестничной клетке видела его в дверях квартиры... одетым в женское платье). Безумно жаль этого талантливого человека. Конечно, врачи из Кащенко сделают все возможное, но... Болезнь, изучению которой он отдал столько сил, ума, таланта, все-таки сама его настигла.
Уверен, дело здесь не только в индивидуальном складе личности. Многие психиатры, особенно те, кто как бы чувствует “запах шизофрении”, не застрахованы от этих флюидов, микробов психической заразы, которые словно носятся в воздухе психиатрических учреждений.
Я сам замечаю, что на фоне стресса, эмоциональной неустойчивости у меня появляются какие-то дикие аффективные реакции вымещения агрессии на пациентах, которые мне неприятны (никогда этого прежде не было).
Так, два дня назад был на приеме самый обычный пациент -- неопрятный субъект с жирными, сальными волосами, одутловатый, неприятный для меня. Целый час, если не больше, рассказывал. как его ненавидит жена и хочет его смерти. Он запирается от нее на ключ в своей комнате, но слышит все: как она приводит домой любовников и занимается с ними разными непотребными делами. Однажды он не выдержал и даже ворвался к ней в комнату, застал ее полураздетой (понятно, дело-то было в час ночи, - заметил я), - но любовник, по его словам, успел улизнуть. Видимо, через окно, (это с восьмого-то этажа!) То он слышит от нее угрожающие фразы: “Все равно я тебя отравлю!” - И прочее в том же духе.
В какой-то момент я почувствовал такую злобу к нему и его глупостям, что схватил стоявшее пресс-папье, ударил им по столу и закричал: “Вон из моего кабинета!” Пациент вылетел словно пуля.
А вчерашней истеричке, которая меня совсем замучила своими стенаниями ( чего ей стенать? Муж - бизнесмен, “новый русский”, всем обеспеченная, элитная особа, в шелках) я по ошибке выписал не те назначения. Прописал ей схему лекарств, которые вместо транквилизации, успокоения от ее несуществующего стресса почти наверняка приведут к обострению маниакального состояния и затем, очень может быть -- к делирию. То есть, по-русски говоря, к бреду, а дальше, понятное дело - госпитализация, уколы, аминазин...
Конечно, в этом случае можно сослаться на усталость. нервное мое состояние....Но зачем себя обманывать? Я-то хорошо изучал Фрейда, читал, конечно, его “Психопатологию обыденной жизни”, Не бывает случайных ошибок, оговорок, описок... Все они — глубоко закономерные проявления подсознания. Я уверен: это мое подсознание хотело причинить боль этой несчастной женщине, жаждало наслаждаться ее мучениями. Откуда этот садистический комплекс? Что это - обратная сторона моего мазохизма?
Надо что-то делать с собой, на что-то решиться. На что? Надо пройти курс личного психоанализа. Но как, где? Ведь это с тоит больших денег.

1 октября 199...г.

Сегодня ночью я проснулся от мысли, меня поразившей. Свобода - это психопатология. С точки зрения социума, разумеется. Как бы ни доказывали обратное рационалисты, марксисты и вообще философы, стоящие на почве объективной реальности, я вам говорю: это психопатология, только другая. чем у психически больных. Свобода - “страшный дар Бога человеку” (Достоевский). И этот дар человечество не выдерживает уже много тысячелетий. Разберемся. Все люди в мире опутаны страшными цепями множества зависимостей (скучно их все перечислять, и так ясно). Быть зависимым - норма. Еще раз, для тупых - НОРМА. А следовательно, быть независимым, то есть свободным - патология.
Свободны только мистики и душевнобольные. Потому что мистик зависит только от Бога, душевнобольной - от своей психической болезни. Эта субстанция - Бог, психическая болезнь. - в большей мере находится внутри, в моей душе, чем извне. Мистик больше всего ощущает Бога как некое присутствие в своей душе, а не как изображение на иконе. Значит, и первый, и второй самодостаточны, почти что свободны. Зависимость же (биологическая, социальная и т.д.) для них настолько ничтожна, что они ее даже не замечают (ну разве что. если очень голодны). Вся их душа - в ином мире. Но свобода для мистика - это радость. свет. а для душевнобольного - проклятие, казнь. Почему так? Тут я еще что-то не додумал.
Но стоит обычному человеку (например, мне) попытаться ослабить хомут зависимости, начинается бешеное противодействие. Словно весь социум, начиная от президентов и кончая уборщицами (есть у нас такая в подъезде, пьющая агрессивная особа) ополчается против тебя. Помню, давно еще я. молодой аспирант, попытался на заседании кафедры усомниться в одном из положений теории Снежневского. Что тут началось! Тошно вспоминать. И я сдался. Понял, что лучше прослыть чудаком. чем бунтарем.
Может, потому я и ушел от жены, что боялся стать зависимым? А измена жены с этим ничтожеством, модным художником, была лишь предлогом? Зато теперь мне никто не мешает ввести мои записки, не лезет с глупыми вопросами, не мельтешит перед глазами...

4 октября 199... года. Йом-Кипур, Судный День по еврейскому календарю.

В этот день моя мать, ныне, увы, уже покойная (мы жили тогда на Урале - город Молотов, бывшая Пермь, послевоенное детство) всегда зажигала свечи и читала поминальные молитвы - “Кадеш”. Белая скатерть лежала на столе, и горели восковые свечи... Ребенком я тоже читал молитву вместе с ней, почти не понимая смысла древнееврейских слов, но проникаясь их музыкой. мелодикой... Потом я вырос, все это куда-то ушло, исчезло...
Для меня этот день сегодня тоже - судный. Я, наконец, после долгих колебаний решился позвонить своей бывшей жене, чтобы попытаться уговорить ее забрать это злосчастное заявление из милиции. Хотя больше меня не вызывали, но на душе все равно тревожно.
Жена быстро взяла трубку. Она словно ждала моего звонка.
— Это ты? Что тебе нужно?
-- Ира, зачем ты написала такое заявление? Неужели ты думаешь, что я на такое способен?
-- После всего, что случилось, я уверена, ты на все способен. Почти наверняка это ты подослал ко мне этого хулигана. У меня был такой стресс!
- Ирина, но ты сама в это не веришь! Ты говоришь это со зла!
- Насчет “зла” давай не будем. А ты знаешь, Аня тоже убеждена в твоей виновности, что ты руками этого хулигана совершил этот негодяйский поступок.
- Не может быть!
- Сейчас ты сам в этом убедишься.
И в трубке возник тоненький, испуганный, родной голосок моей дочери.
- Папа, зачем ты это сделал? Маме было так плохо, она всю ночь плакала. Как ты мог такое сделать? Я больше не хочу тебя видеть, папа...
Меня словно подкосило. Я хотел что-то крикнуть, объяснить, что это неправда... и не мог сказать ни слова. А в трубке снова появился голос Ирины.
- Что, убедился? Значит, я предлагаю такой вариант - я заберу назад свое заявление, а ты вернешься, наконец, в семью. Я готова все забыть, простить. Будем снова нормально жить, без твоих выкрутасов. Хватит дурить, тебе уже за пятьдесят, неужели еще не нагулялся?
— Ирина, ты же знаешь, я не могу вернуться. По многим причинам.
- Ну, тогда пеняй на себя. Я могу сделать твою жизнь совсем невыносимой. Есть много способов. Или, вот еще вариант. Я забираю заявление при условии, что ты, наконец, выписываешься из квартиры. Это же моя квартира!
- Я не могу выписаться, не могу юридически стать бомжем (хватит того , что я уже фактически бомж). Я обещаю. что не буду посягать на твое имущество.
- Что толку в твоих обещаниях? Где твои гарантии? 12 лет назад ты мне обещал счастливую жизнь!
Я бросил трубку, не мог больше продолжать этот разговор. На душе невыразимо горько. Если мой ребенок меня предает... Что тогда остается? Я в полнейшем тупике, из которого нет выхода. Или нет, есть еще выход: можно уехать куда-нибудь, как можно дальше. Я еврей, у меня есть такая возможность. Иллюзий я не питаю, но хуже уж точно не будет.

12 октября 1999... года.

Давно не вел своих записок - было не до того. Несчастья посыпались на меня как из рога изобилия ( хотя, наооборот, рог изобилия символ богатства и м счастья. Ну да ладно, пусть остается.)
Во-первых, я сильно простудился; последнюю неделю лили холодные дожди, что с моим дырявым зонтом губительно. 6 октября даже выпадал мокрый снег. Ужасно это ощущение мокрого снега под воротником пиджака! Заложило всю носоглотку... перхаю, как из пустой бочки, словно простуженная лошадь (это я на Урале в детстве, вместе с деревенскими мальчишками пас лошадей, там видел, как лошади кашляют, жуткое зрелище). Дня три было лихорадочное состояние, сильный озноб, невозможно жуткое. Ставлю градусник -- все нормально. Психосоматика, нарушение терморегуляции как симптом невроза. Да, невроз у меня сильный, это уж точно. Недавно вообще появились навязчивые страхи (но это отдельная тема).
Конечно, можно было бы взять бюллетень, но что толку? Какие пить таблетки, я и так знаю, только при таком образе жизни ( если это вообще можно назвать жизнью ) они мало ч ем помогут.
Болеть хорошо, когда есть дом, теплая постель, а где у меня это? Ладно, хватит жалоб, опишу дальнейшие события.
Во-вторых, три дня назад я лишился последнего пусть и ненадежного убежища. Павел ( я его не виню, наверно, он устал от меня, моего нытья) отказал мне от дома. Может, его напугало явление милиции, не знаю. Дело в том, что к нему вернулась жена. После полугодового отсутствия. Как-то там они помирились, Бог его знает. Я в их дела не вмешиваюсь. Он мне так и сказал: “Будем заново начинать семейную жизнь. Придется тебе, Гриша, удалиться. Извини”. А куда удалиться-то? Еле его упросил. чтобы оставил пока мои два чемодана и полку с книгами. Скривился “Жена будет недовольна”, но оставил. Ну, и куда мне теперь пойти? Никаких друзей, я уже писал, совсем не осталось.
Есть у меня знакомая пара, лет тридцать пять обоим. Милые симпатичные. уютные люди, Миша и Наташа. филологи-переводчики. Переводят американцев. детективы, получают за это скудные деньги. Еще есть у них дочка, такая резвая девочка лет семи. Как я к ним приду, она ко мне: “Дядя Гриша. покатай меня!”
Ну, приду я к ним - что толку? Они меня будут угощать чаем с вареньем, клубничным, между прочим, а сами внутренне страдать, что не могут ночевать оставить - не в шестиметровой же кухне? А я буду мучиться, что нагружаю их своей депрессией (куда от нее деться?), натужно шутить...
Все-таки не выдержал - пошел. Даже с бутылкой красного десертного вина. Ну, так оно все и было. Было хорошее, душевное общение, я даже на часок забыл о своей депрессии. Выпил, опьянел (целый день не ел), читал им свои очень старые юношеские стихи, в пандан настроению. И так не захотелось уходить из этого теплого дома! Чувствую, они словно читают мои мысли. Мялись, жались, переглядывались, потом Наташа робко так: “Григорий Соломонович, оставайтесь. Куда вы пойдете, на ночь глядя? Как-нибудь уложим, потеснимся (на полу, что ли, в семнадцати метрах?)
Даже слезы подступили от этой доброты, кое-как сдержался: “Нет, пойду. Не хочу вас обременять. У меня свидание”. (Что это я, какое свидание?) Хотелось им сказать: знаете ли вы, что это значит. когда человеку некуда пойти? Как это страшно? Ну, пусть это сказал Мармеладов, пусть плагиат, но эти слова очень точно отражают мое состояние. “Некуда пойти” - это не только в том смысле. что жить негде. Это бы еще полбеды. Это в философском, метафизическом, что ли, плане. Голый человек на голой земле. Внутри как-то голо, пусто, полная бесприютность. Как это бывает при начале психической болезни, - от внутренней пустоты весь мир деревья. люди, дома, небо, - становится каким-то пустым, полу-реальным, словно нарисованным.. Как будто это не со мной, а с каким-то героем Антониони происходит. Вот-вот, именно. Может быть, я и вправду схожу с ума? Наверно, это тоже выход из моей безнадежно запутанной (кто же ее запутал? Я ли сам, Дьявол, Бог?) ситуации.

14 октября 199... года.

Чтобы не забыть -- последние мои дела с милицией. Дней пять назад меня опять вызвали в милицию. Повестку принесли прямо в диспансер. Только этого еще не хватало!
Пошел, несмотря на простуду и кашель. Угнетает полное молчание жены. Что она еще задумала? Даже про деньги не напоминает на содержание Ани, хотя я ей задолжал за два месяца. Ее фраза “есть еще способы” не выходила из головы.
По дороге в милицию загадал: (я теперь частенько это делаю, сложился даже своеобразный ритуал) если я в поездке встречу ровно двадцать человек в военной форме, именно военной, не милицейской, а потом еще перед входом в здание отделения повернусь три раза на одной ноге вокруг своей оси на 180 градусов, (такое вот фуэте), то все будет хорошо, все сбудется, чего я хочу, конечно, в пределах возможного.
По дороге на станции “Новослободская” насчитал десять военных, стараясь никого не пропустить, и рядовых, и офицеров. Потом на переходе на “Менделеевскую” насчитал еще пять. Пора бы остановиться - в автобусе еще встретятся. И вдруг... входит на “Тимирязевской” целый взвод солдат с капитаном во главе. Я, придерживая на бегу распахнувшийся портфель, опрометью бросился из вагона (услышав вслед яростные крики), и едва успел заскочить в соседний вагон.
В автобусе насчитал ровно пять военных (милицейские чины, как я упоминал, в счет не идут). Перед зданием отделения я повернулся ровно три раза вокруг с своей оси глядя в землю, словно ища упавший предмет. Вроде отлегло...
Майор Нефедьев был на посту. Он пожал мою влажную от пота руку (простуда!) и испытующе спросил: “Вы что, Григорий Соломонович, в масонскую ложу поступили? Там много.. гм... ваших соплеменников. Я наблюдал из окна ваш странный ритуал”.
Я попробовал отшутиться, но вышло неуклюже. Зачем меня вызвали? Я не мог этого понять. С полчаса шел совершенно бессмысленный разговор: “Как дело моей жены? - “ Дело идет, но если посмотреть с другой стороны, то стоит на месте”.
Я уже собирался уходить, как вдруг майор проницательно взглянул мне в глаза (ох уж эти приемы из чекистских романов!) и сказал: “Григорий Соломонович, вам надо срочно договориться с вашей женой, чтобы она забрала иск. Это очень важно. Сами понимаете, дело на нас висит. А закрыть его мы не можем, просто не имеем права - Муравьева к нам приходит, ведет себя резко. скандалит. иск забрать отказывается. Вы ведь психиатр? Бывает. психиатры хранят психотропные средства у себя дома, даже приторговывают ими, то есть совершают уголовно наказуемые деяния. Не удивлюсь, если на вашей квартире найдутся лекарства из диспансерной аптеки...”
Меня передернуло так, что даже Нефедьев это заметил.
- Что с вами, вам словно больно? - участливо спросил он.
- Вот, ударился локтем об стол, ушибся. - пробормотал я.
Продолжать разговор не имело смысла. Я быстро попрощался и вышел на улицу. Мысли так и кипели в моей бедной голове. Перейдя улицу, я присел на скамейку в ближайшем сквере напротив отделения милиции . Промокший ботинок почти утонул в луже, но я не замечал этого. Ветер теребил полы распахнувшегося плаща, забирался за воротник, но я не чувствовал холода. Я мгновенно понял “тонкий намек” Нефедьева. Несомненно, он в сговоре, заодно с моей женой, Ириной. О, она не пожалеет денег, чтобы меня уничтожить! Вдвоем они могут все: ПОГУБИТЬ МЕНЯ, оклеветать, посадить с тюрьму, да мало ли что еще...Я в ловушке. Я вынужден сдаться, капитулировать, пойти на любые, самые унизительные условия. Что же делать? Научи, Господи, в которого я не верю. научи меня. Нет, есть еще один выход: сойти с ума (не насовсем, а хотя бы на время), стать неуязвимым для них, избежать преследований Нефедьева, моей жены, всех злых сил роковой судьбы, ополчившихся против меня.
Да разве я уже не схожу с ума? - подумалось мне. Я уже почти перешел эту грань. Мои навязчивые страхи. ритуалы, чувство, что все окружающее - какое-то ненастоящее, иллюзорное.. Сегодня, впервые за несколько дней заглянув в зеркало, я с ужасом понял, что мое лицо стало каким-то измененным, деформированным: заострился нос, еще больше впали щеки, вытянулся подбородок... из зеркала на меня почти чужое лицо, и я чуть не вскрикнул. “Я, я, я - что за глупое слово! Неужели вот тот - это я?”
...Да, отлежаться, перезимовать в больнице, в клинике Ганушкина у меня есть знакомый врач, зав. отделением. Не ломать себе голову, где ночевать сегодня или завтра, подлечить вконец расшатавшуюся нервную систему, выспаться элементарно, наконец... Работать я не в состоянии, могу только формально отсиживать часы в диспансере. Два-три месяца в больнице - а потом все уладится, как-нибудь образуется.

Окт. 199... года. Без даты.

Третью ночь ночую на вокзале. Решил идти на Ленинградский - там почище и публика другая... как бы это выразиться? культурнее, что ли.
Пришел в 11 часов вечера на вокзал. вынужден был заплатить дань за вход “стражам порядка” и прошел в зал ожидания. Со стороны я выглядел вполне благопристойно, никто и не подумал бы, что бездомный, - ни дать ни взять, -- дирижер, который отправляется в Ленинград (вернее, в Петербург) дирижировать концертом в филармонии - слегка помятая артистическая шляпа, романтический черный плащ... И в моей душе этот оркестр играл не вальсы Штрауса, которыми увеселял прохожих бродячий скрипач в подземном переходе, а “Петрушку” Стравинского - тему любви и смерти паяца, марионетки.
Зал ожидания был полупустой, пассажиров теперь не так много, без особого труда найдешь место, где примоститься.
Вокзал жил своей обычной ночной жизнью, по радио объявляли прибытие-отправление поездов, туда-сюда ходили уборщицы с гудящими уборочными машинами, иногда по рядам полусонных пассажиров проходили нищие разного возраста и пола с той же гнусаво-нескончаемой песней про беженцев, которым “нечего кушать”. Но им почти ничего не подавали (искусство кражи здесь было в большей чести, чем ремесло нищенства).
Я смертельно устал. хотелось спать. Не обращая ни на кого внимания, я устроился поудобнее, сел верхом на своей портфель (чтобы его не сперли) и с наслаждением закрыл глаза. По внутреннему экрану сетчатки поплыли какие-то тени - предвестники сна...
Мне казалось, что я снова юный, восемнадцатилетний, Я сижу на вокзале своего родного города. Перми ( красивый вокзал старинной архитектуры), и жду своего поезда Пермь-Москва, который унесет меня навстречу новой жизни. Я еду поступать в мединститут, и мама, еще не старая, сорокалетняя, с аккуратно уложенными каштановыми волосами, провожает меня...
Еще в полусне я почувствовал сильную тряску. Мы уже куда-то едем? Но почему так трясет?”
Открыв глаза, я увидел перед собой в тридцати сантиметрах поросшую седой щетиной физиономию, пожилого мужика лет шестидесяти, от которого исходил сильный алкогольный дух. Ниже физиономии была широкая грудь. обтянутая камуфляжной формой, оплывший толстый живот, ну и все остальное. Мужик тряхнул меня так, что я окончательно проснулся.
- Вставай, убирайся с моего места! - заорал он. - Я в Афгане воевал, защищал родину, а ты... Пошел вон, жидовская морда!
Он сильно ударил меня кулаком в грудь, и я бы свалился на пол, если бы не скамейка. Весь ужас бездомной жизни последних месяцев, унижений, шантажа, усиленный генетической родовой памятью, бросился мне в лицо. Импульсивно (хотя я совсем не герой по натуре и дрался второй раз в жизни) я со всей силы ударил по этой ненавистной физиономии. Что-то хрустнуло (кажется. зуб), губы окровавились, мужик зашатался... и вдруг рухнул, придавив меня своей тяжестью.
Пока я барахтался под навалившимся на меня почти бездыханным телом, подбежали два милиционера. Ругаясь, они подняли мужика (он успел-таки двинуть меня ногой) и повели в отделение при вокзале. Вернее, бомжа поволокли, я же степенно шел чуть впереди. Замыкала шествие пожилая тетка, привлеченная в качестве свидетеля.
Не разбираясь, что к чему, дежурный поместил нас обоих до утра в КПЗ.
Содержимое карманов (расческа, кошелек со ста тысячами, бритвенный станок с лезвием, носовой платок и прочая мелочь) пришлось сдать под расписку. Портфель тоже пришлось оставить. Бомжу и мне досталось по деревянному топчану без одеял и подушек. Он сразу захрапел, я, как ни странно, тоже быстро сомкнул глаза и спал без всяких сновидений.
Утром составили протокол. “За драку в общественном месте” взяли штраф, лишив меня последних ста тысяч, и отпустили с миром. К счастью, телегу в диспансер обещали не передавать (свидетели видели, что я оборонялся.) Видимо, у меня наступила защитная реакция в виде отупения: ничего почти не чувствую после этого происшествия. Никаких эмоций. Поплелся на работу. В голове ничего - пустота...

17 октября 199...года.

Девять часов вечера. Два часа назад закончился прием, а я все сижу в своем кабинете, от нечего делать перелистывая истории болезни. Есть над чем подумать с точки зрения психоанализа. Вот хотя бы этот трансвестит 25 лет. Но мысли не идут. Какой-то ступор. Мне совершенно, абсолютно некуда идти. Час назад уже подошел было к выходной двери, потянул ручку и... вдруг ощутил такой страх перед освещенной улицей, людьми (словно они все, совершенно все про меня знают), что вернулся назад, в кабинет. Тихо. уютно. Ровно гудят лампы дневного света. Цветы на окнах, шторы, словно ты дома... давным-давно. Нет, никуда я не пойду, останусь здесь ночевать. Утром проснусь - и за работу.
...Повесил ключ на доске в регистратуре, попрощался с охранником (он дремлет в своей комнатке возле лестницы) и незаметно вернулся назад. Отпер дверь своим ключом. Ну, можно устраиваться на ночлег. Процедурная кушетка - отличное ложе. Горчичники мне бы сейчас не помешали, жаль только, поставить их некому. Можно перед сном Юнга почитать, у меня с собой в портфеле его книга “Конфликты детской души”. Так... интересно, о чем он там пишет.
“Голос глубин - это голос более полной жизни, более полного и объемного сознания. ... Боязнь, которую ощущает большинство людей перед голосом глубин, не столь уж детская, как можно подумать... То, что доносит до нас голос глубин, есть, как правило, нечто недоброе, даже злое. Внутренний голос доносит до сознания то, чем страдает целое, т.е. народ (к которому принадлежит каждый или человечество, частью которого мы являемся.) Если Я уступает полностью внутреннему голосу, то его содержание действует так, как если бы они были дьяволом, т.е. следует катастрофа.
Если же Я уступает лишь отчасти и может спастись от полной поглощенности путем утверждения самости, то оно может ассимилировать внутренний голос, и тогда окажется, что зло было лишь злой видимостью, а в действительности...”
Как загадочно пишет Юнг! Что такое этот голос глубин? А что, если и в моей душе звучит этот голос, надо только уметь услышать его, распознать в нелепых, полубредовых ситуациях моей жизни?
Что-то не могу заснуть. Выпью таблетку радедорма и поставлю будильник на 8 утра. Все. “Один слон, два слона, три слона...”

Последняя запись.

Две недели, как я в психбольнице. По странной прихоти судьбы попал именно в ту больницу и в то отделение, где заведующий - мой знакомый. Хоть в этом мне повезло. Сегодня первый день. как я в состоянии писать, и то с трудом. Впрочем, наступила частичная амнезия, и я мало что помню.
... Помню - утром меня разбудил яркий свет. Открыв глаза, я увидел в двух метрах от себя главврача, а рядом - старшую медсестру. Его холодные глаза под толстыми стеклами очков смотрели с почти нечеловеческим выражением, как смотрят на отвратительного моллюска - слизняка, медузу... Я закричал... дальше - провал. Зав. отделением мне рассказал, что когда меня привезли в больницу, я был в каталептическом ступоре (я вышел из него только через десять дней). Весь скрученный, сжатый в комок, глаза широко, невидяще раскрыты, не реагировал, не отвечал на вопросы, и только что-то неразборчиво бормотал. Врачи могли разобрать только одну фразу: “Зачем? Что я вам сделал, зачем вы меня мучаете?!”
Отдохну в больнице, отосплюсь. Не надо думать. что будет завтра. Завтра будет то же самое, что сегодня: режим, прием лекарств, прогулка, сон, пережевывание пищи. Все нормально. Вот только эти тяжелые нейролептики, от которых голова становится словно чугунная и все заволакивается туманом, и еще язык шершавый и распухший...

Записки психиатра
( часть вторая)

25 декабря. Западное Рождество.
Мажептил все-таки - ужасно тяжелая вещь. Третий день уже после укола никак не могу прийти в себя. Глаза застилает красноватый туман. Ощущение такое, словно тебя долго дубасили по голове пыльным мешком, и пыль эта осела в клетках мозга - в коре больших полушарий, подкорке... Как печная сажа (я помню, мы топили печь в детстве, в Перми) оседает на чистом белом снегу, и он становится грязным, каким-то ... оскверненным.
... Два дня назад в палату пришел санитар, попросил пройти с ним в процедурную. Я даже не стал сопротивляться. Зачем? Бесполезно.
Пришел. Медсестра, Галя - полная женщина с рыбьими глазами - кивнула мне, указав на стул: “Садитесь”.
Я сел, закатав рукав больничной пижамы, покачал рукой резиновую грушу. Она перетянула предплечье резиновым жгутом и стала набирать в шприц прозрачную жидкость из ампулы. Два кубика. По упаковке сразу понял, что это мажептил, и попытался протестовать.
- Это же мажептил! Зачем он мне?
- Ничего не знаю. Игорь Владимирович так назначил. Больному Гиндису -- мажептил. Два кубика внутривенно.
В коридоре дежурил санитар. Я представил себе скандал, его последствия ... и смирился.
- Делайте ваш укол.
Она равнодушно ввела иглу в вену (вены у меня крупные, хорошие) быстро опустошила шприц. Хорошо работает. профессионально.
Зачем же он все-таки назначил мне мажептил? Обычно его дают только тяжелейшим шизофреникам и то, если другие средства фармакотерапии бессильны. “Голоса” меня не беспокоят. Максимум, что у меня есть - это реактивный психоз(допускаю). Скорее всего, тяжелый невроз. Какой может быть смысл в мажептиле? Если это, конечно, не мера наказания. Судя по состоянию наших больных, один месячный курс мажептила разрушает, атрофирует целые участки мозга. Постепенно больной превращается в полуидиота, сохраняя внешне упорядоченное поведение. Что делать? Иначе больного совсем замучают галлюцинации.
Может быть, меня совсем хотят извести? Чтобы “не выносил сор из избы”? Но сейчас же не времена карательной психиатрии! Или они уже возвращаются?!
А может быть и другое. Что, если моя жена (бывшая, конечно, у нас с ней все кончено) меня “вычислила”, выяснила через диспансер, где я нахожусь, приехала сюда, в отделение, подкупила врачей или убедила их, какое я чудовище? Она ведь может прикинуться такой овечкой! Такая актриса!

5 января.
Вчера пытался представить себе лицо жены... и не смог. Какое-то сплошное серое пятно. Зато Анечка то и дело всплывает в памяти - но почему-то маленькая, лет пяти. Ее смех, медно-рыжие локоны, топотание ее маленьких босых ножек по полу. А сейчас ей уже 14, подумать только! Вчера приснилось, что она каким-то чудом проникла в больницу и увидела меня. В таком состоянии, после мажептила! Она молчит и ничего не говорит, только смотрит. Смотрит и плачет, а я даже не могу назвать ее по имени - забыл! Так стало страшно, что во сне я не мог дышать... и проснулся.

8 января, второй день Рождества.

Получил “рождественский подарок”. Хоть одно радостное известие на фоне моей безотрадной жизни. Сегодня меня вызвал к себе зав. отделением и, сияя торжественной улыбкой, сообщил, что ему звонил следователь, майор Нефедьев. Расследование дела о нападении неизвестного хулигана на гражданку Муравьеву прекращено. Моя бывшая жена пришла в милицию и забрала заявление. Видно, решила меня пожалеть. Какое благородство!

13 января, канун старого Нового Года.

Вчера двух пациентов из нашей палаты -- худого, всегда угрюмого астеничного юношу (тяжелая эндогенная депрессия) и старика Федора Ивановича, с длинной седой бородой, неопрятного вида - направили на элекктрошоковую терапию. Психиатры любят применять электрошок, особенно при нынешнем дефиците лекарств. Подумать только -- родственников просят доставать аминазин!
Сеанс электрошоковой терапии, поясню для непосвященных, делается так. Больного укладывают на особую процедурную кушетку, голову помещают в специальный подголовник, руки и ноги привязывают ремнями к кушетке. Потом на голову надевают шлем с электродами, которые проводами подключены к аппарату высокого напряжения постоянного тока.
Все это сильно напоминает американские фильмы, сцены, где приговоренного к смертной казни служители Фемиды привязывают к электрическому стулу, а приглашенные на зрелище с удовольствием (по крайней мере, некоторые) наблюдают за этой процедурой.
Самое тяжелое, что наркоз давать нельзя - клетки мозга должны быть активными. По электродам пропускают ток в течение 10-20 секунд в 500-600 вольт, тело сотрясают мощные волнообразные судороги, как при большом эпилептическом припадке (по сути, та же самая клиническая картина). Между зубами вставляют пластиковый зажим, чтобы не прикусил язык.
Глаза закатываются, сознание теряется, изо рта идет пена. Смотреть на всю эту картину крайне неприятно. Может, кому-то и приятно. Допускаю.
Идея метода - в том, что такая мощная встряска всего организма и особенно мозга (похожие вещи случаются и от инсулинового шока) заставляет нейроны коры перестроиться, заработать по-новому, как бы вышибает из депрессии. Отчасти это помогает, но платить за это приходится дорогой ценой.
Почти во всех развитых странах Европы и Америки электросудорожная терапия запрещена как травмирующий пациента метод. Но у нас, при нашем-то дефиците лекарств, неумении применять новейшие средства психотерапии... это один из ведущих методов лечения. Увы!

25 января.
Время как будто остановилось, словно стрелки на моих сломанных наручных часах. Дни наползают один на другой, сливаются в один серый ком заоконной ваты. Они неразличимо похожи, как вареные яйца, которые нам дают на завтрак, неизменно и пунктуально - каждый день по одному яйцу, как две половинки одного и того же подгнившего яблока. Такое ощущение, будто мира за стенами больницы больше нет, я не могу даже мысленно попасть в него, представить себя в другой обстановке, с близкими людьми или сидящим в научной библиотеке... Пространство, когда-то вольное, широкое, пространство-простор, сжалось до размеров больничного коридора, (иногда - двора), до шаркающего шороха тапочек, до запаха кислой капусты из пищеблока, до палаты, набитой людьми-нелюдьми.
Да и мысли сами - какие-то вялые, сморщенные, как сухой осенний лист, сонные... Эмоциональное отупение, безразличие. В телевизоре - сплошные фантомы, призраки. Фантом - президент, фантомы - олигархи.... Из всех эмоций осталось одно чувство - тоска. Удивительно, как еще с колоссальным трудом удается записать то немногое, что приходит в голову. Писать приходится с осторожностью, больные подозрительны, то и дело заглядывают в листок: “Что ты там пишешь? Не про меня ли?” Боюсь, как бы не отняли, не изорвали....
Казалось бы, я сам психиатр, мог бы рассчитывать на особое к себе отношение, на льготный режим, на сочувствие коллег. Но увы!
Зав. отделением - мой давний недоброжелатель. К главврачу больницы Кащенко на прием не попадешь, да и бесполезно -- мы давно были в натянутых отношениях.
В глазах врачей отделения читаю то безразличие, то злорадство. За что они так, что я им сделал? Только один молодой врач-ординатор, выпускник 2-го меда, ко мне хорошо относится, тайно сочувствует. Пожал давеча руку в коридоре: “Читал ваши статьи. Потерпите, Григорий Соломонович!” И, засмущавшись, убежал.
А может быть, так и нужно, так богу (или судьбе?) угодно, чтоб я не выделялся ничем, был вместе со всеми, с гурьбой и гуртом, почувствовал себя, наконец, в шкуре психбольного. Ведь они тоже люди, хотя и психически больные. Как мы, врачи, часто забываем об этом! Почему, за что человек душевно заболевает - это тайна природы, не нам, психиатрам-материалистам, об этом судить.
Сегодня этот славный юноша, ординатор, подарил мне пачку чая “Брук Бонд”. Это же целое богатство! Пойду, заварю себе чифирь, взбодрюсь.
Странное ощущение: я как будто раздвоился. Одна моя половина - врач-психиатр, профессионал, оценивающий поведение и действия коллег (правда, все хуже - сказываются лекарства), наблюдающий за происходящим. Другая - больной, похожий на всех остальных, депрессивный, заторможенный, на которого я смотрю -- изнутри и в то же время словно со стороны. Между одним и вторым моим Я - стенка, которую пробить очень трудно.
С каждым днем все больше чувствую, что отношение к нам ( (и ко мне тоже!) со стороны врачей - как к объектам, за которыми положено вести дневник ежедневного наблюдения. Например: больной В. целый день неподвижно сидит в позе лотоса на кровати, больной А. безостановочно, что-то бормоча, ходит взад-вперед по коридору и т.д., за которых персонал получает зарплату. К объектам относиться спокойнее -- душа не болит. Но ведь мы личности, личности! Где же заветы гуманистической психиатрии, куда они подевалась? Или их никогда не было, и этический кодекс - миф?!

1 февраля 199.. г.

Не могу уснуть. В палате душно, отвратно, запах грязных носков и плохо вымытого тела. С койки в углу раздается густой, тяжелый, с какими-то подвываниями храп. Один такой храпун - тощий, лысоватый мужичок с сивой клочковатой бородой - может свести с ума целую палату (кроме тех, кто уже принял большую дозу снотворного и спит мертвым сном). О-о, не я один страдаю! В сторону койки летит стоптанный тапок. Меткий бросок - прямо в голову. Больной дико озирается, привстает. Глаза бессмысленные, борода задралась к потолку. Потом голова снова падает на подушку и продолжает хрипеть, издавая носом отвратительные звуки.
Придется тащиться к дежурной медсестре Танюще выпрашивать аминазин (хорошее снотворное, имадал, к примеру, не даст - бережет для блатных). Принял - через десять минут провалишься в благословенное небытие, а потом целый день ходишь с тяжелой, чугунной головой.

15 февраля 1999...г.

Вчера у меня случилась неожиданная встреча.
Я прогуливался, в шестом часу вечера, предаваясь своим невеселым размышлениям, по дорожкам огромной больничной территории. Так, без всякой цели. Как выздоравливающему, мне уже разрешили выходить на прогулку без этого человеческого стада и унизительного конвоя. Был один из тех редких дней в феврале, когда в разрывах облаков просвечивает голубое небо и солнышко возвещает о близкой весне. “Сегодня Сретенье”, - как будто кто-то сказал у меня над ухом. Сретенье - встреча.
... Огибая угол 14-го женского отделения, я увидел за сеткой прогулочного дворика группу больных женщин, человек в 20. Они слонялись туда-сюда, спорили (до меня доносились их визгливые, возбужденные голоса). Несколько девушек помоложе курили, присев на корточки, как делают зэки или солдаты. И отдельно от всех, в темном углу дворика под раскидистым тополем -- маленькая женская фигурка. Что-то меня в ней заинтересовало, я подошел поближе. Она обернулась, увидела меня и почему-то бросилась навстречу. Застыв, она стояла, с силой вцепившись пальцами в проволочную сетку. Теперь я увидел, что это - молодая женщина лет 30 с небольшим, одетая, как все, -- в темном платке, телогрейке с номером желтой краской на спине, серых суконных ботах. Из-под платка выбивалась длинная русая прядь. Было в ней что-то необычное, что отличало ее от остальных обитательниц этого загона. Может быть, то, что она была довольно красива, несмотря на лицо, отекшее от лекарств, на страдальческую полуулыбку.
Когда я подошел еще ближе, и нас разделяло всего 2-3 метра (и проволочная сетка заграждения), она вскрикнула: “Григорий Соломонович, это вы? Это вы! Вы не узнаете меня?”
Да, я узнал ее! Это была Ольга, моя бывшая пациентка. Два года назад я много возился с ней, подбирал лекарственную схему, провел даже несколько сеансов психоанализа.
В этот момент солнечный лучик осветил ее лицо, и блекло-серые глаза стали сияющими, ярко-голубыми. Страдальческая гримаса превратилась в настоящую улыбку.
- Это же я, Оля! Ваша пациентка. Но как вы здесь.... с таком виде... в такой обстановке?
- Конечно, Оля, я узнал. Страшно рад. Ну а что касается вида... не обращайте внимания.
- Григорий Соломонович! Какое счастье, что я вас встретила! Мне столько надо вам рассказать.
В это время женщины стали сбиваться в кучу и строиться.
- Девочки, девочки, пора домой. Хватит гулять, - захлопотала пожилая медсестра, как птичница, которая сзывает зазевавшихся кур.
Ольга побрела следом за другими, но у выхода из дворика оглянулась и помахала рукой. У меня почему-то защемило сердце.
Что она хотела мне рассказать? Зачем вообще эта встреча? Никогда мне еще не приходилось с моими пациентами разговаривать в таких условиях.

16 февраля.
Почти всю ночь не могу уснуть. Все время вспоминается эта встреча Что же необычного в этой женщине, почему она меня так притягивает?
... Она была мне интересна именно как человек, как личность, наконец, просто как красивая молодая женщина. Иногда я мог часами разговаривать с ней, так что в коридоре скапливалась очередь в пять-шесть человек.
С клинической точки зрения в ее случае не было ничего особенного: банальная циклотимия, - периодические колебания настроения, пограничное состояние. Периодическая раскачка маятника: от эйфории к депрессии. Но неглубокая.
По профессии и, видимо, призванию она была филолог-переводчик. Занималась английской литературой двадцатого века. Довольно талантливая. Она читала мне стихи Элиота, Одена в собственных переводах. Ей-богу, лучше, чем у Маршака, (по моему скромному мнению).
Давешнее обострение было на почве стресса. Кажется, семейные неприятности. Муж-бизнесмен. Но у нее же была отличная ремиссия. очень длительная! Такие длятся годами. Что же произошло? А если приступ?
...Помню один случай двухлетней давности. После одного напряженного сеанса психоанализа Ольге внезапно стало плохо: резко подскочило давление, предкризовое состояние. Пришлось даже вызывать медсестру из процедурки, сделать укол эуфиллина. Я проводил ее до дома, она жила в Новых Черемушках. Прощаясь, Ольга пригласила зайти к ней домой “на чашку чая”. После недолгого колебания я отказался: этический кодекс психотерапевта, строгая жена... Кто знает, если бы я тогда принял приглашение... может быть, вся жизнь пошла бы иначе, и я не оказался бы сейчас в больнице?
... В голове вертелись какие-то образы: зеленые спирали, пылающие круги-мандалы, слова.. и вдруг я понял, что ко мне приходят строчки. Надо же, давным-давно, с юности не писал стихов! А сейчас они пришли, незваные.

Не знаю. где очнусь, в какой стране -
в тюрьме, больнице, сумасшедшем доме,
но вечно буду помнить о весне,
в какой с тобой мы встретились.. о доле,
что мы, как хлеб, делили вместе... Мир
крошился, распадался, кровоточил....

Дальше не было сил продолжать. Страшный мир, лишенный смысла, ломающийся на куски, распадающийся на части, полностью завладел сознанием (или это уже не сознание?) Картины разрушений, бессмысленного уничтожения людей... Страшные видения, как на картинах Босха, - Страшный Суд, который начинается уже здесь, на земле. Великий шизофреник, как он все угадал!
Что может спасти этот мир? Только любовь, невозможная и все-таки реальная.
Неужели я влюбился в нее, в моем-то возрасте? Разве это любовь, а не бегство от одиночества? Но эти ярко-голубые глаза, этот обиженный рот, и радость в ее голосе, такая бьющая через край радость..
Сама больная, что она может мне дать? Разве она может меня спасти в этой ситуации? Ничего не разрешилось, все еще туже запуталось. Ее саму надо спасать, это ясно. А если для этого мы и встретились?!

17 февраля 199...г.
Сегодня особенный день. Каждая подробность его врезалась в память. Словно время, застывшее подо льдом, растопило яркое солнышко, и время рывками, на всех парах понеслось к неведомому финалу. Где я очнусь через несколько дней, в каком месте - неизвестно.
Но по порядку.
Утром, сразу после ежедневного формального опроса больных по поводу их сна и самочувствия меня разыскал мой “сочувствующий” Игорь (о коем я уже упоминал), завел меня в подсобку, где хранится инвентарь (швабры, ведра и пр.) и с таинственным видом вручил записку.
- Вера, медсестра, передала из 14-го отделения. Только, говорит, Григорию Соломоновичу лично. И чтобы никто не знал. Не нагорит ли вам, доктор, за подобную переписку?
Буркнув “спасибо” моему другу, я поспешно развернул вырванный из блокнота листок. Сразу узнал нервный почерк Ольги. В записке было всего три фразы: “Умоляю вас, приходите в клуб в пять часов вечера. Это очень важно! Буду ждать вас в комнате, где живопись. Ради Бога! Ольга.”
Отпросившись из отделения “на прогулку”, я пошел в больничный клуб (гуманистические нововведения! Раньше он был постоянно заперт). Погода была мерзкая: по лицу секла снежная крупа. Черные тополя сиротливо шумели ветками на ветру.
В двухэтажном клубе царило оживление: здесь разучивали постановку в празднику 8 марта. Искусство лечит душу, даже такое убогое, как в психбольнице. Еще со двора услышал увлеченный зычный голос Вадима Борисовича, известного врача-психотерапевта (психотерапевтический театр - его последнее увлечение)
Сбившись в кучу, десяток пациенток разного возраста и двое молодых людей пугливо слушали указания режиссера-врача.
- Кто же так объясняется в любви? Что за манерные позы! Да знаю я, что вы заторможены, что вам трудно двигаться. Но это же не Малый театр! (Почему доктор так не любил Малый театр - неизвестно).
Бочком пройдя мимо “артистов” и избегнув участия в постановке, я быстро, сколько позволяла моя спотыкающаяся походка, поднялся н второй этаж, в мастерскую. Ольга вместе с другими пациентками расписывала декорации к пьесе. Увидев меня, она засияла и поспешно бросив кисть, схватила меня за руку.
- Пойдемте, найдем местечко, где поговорить. - Местечко нашлось только на чердачной лестнице, черного хода, заваленном разным хламом.
- Сейчас я вам все расскажу. Вы даже не представляете, что услышите.
Сидя на пустом ящике, и нервно наматывая на палец длинную развившуюся прядь, она рассказывала свою историю, - повесть о неудавшейся семейной жизни, об одиночестве... Я слушал ее с замиранием сердца. Видно было, каких усилий ей стоит удержаться от слез, как она вся сжимается, чтобы не заплакать.
... Ее история, хоть и редкая, была уже довольно типичной для нашего времени. Я слышал несколько подобных случаев от своих коллег, читал о таких вещах в газетах, особенно “МК”. В наше время всеобщего морального одичания и преступной безнаказанности, психиатрия, похоже, из средства политического устрашения становится (сколь широко - не знаю), средством достижения экономических целей и разрешения семейных конфликтов. Особенно если в ход идут деньги. Особенно большие деньги. А психиатры тоже хотят хорошо жить, к тому же цинизма им не занимать.
... Несколько лет назад, когда Валерий занялся крупным бизнесом, на рынке недвижимости (агентство “Московские окна”, знаете?) он резко изменился, очень сильно. Его дела быстро пошли в гору. Я просто поражалась. Наверно, такая ломка личности - неизбежная плата за успех. Раньше он был совсем другим - интеллигентным, внимательным ко мне и дочери. Иногда мы даже ходили вместе на концерты в консерваторию. Красивый - высокий лоб, римский профиль... немного не от мира сего, как большинство математиков-мехматян. (Его еще покойный Колмогоров высоко ценил). Еще в 70-х, когда он работал в Институте проблем управления, он такую АCУ разработал - все коллеги только ахали! И бизнес его начался с того, что с друзьями он придумал новейшую систему поиска информации, получил патент на изобретение, потом продал ее иностранцам... Честно заработал начальный капитал, только мозгами, без махинаций.
А теперь я боюсь, что его бизнес на грани криминала, если не прямо контролируется мафией. Он ведь меня не посвящает в свои дела, особенно после одного случая...
- Ольга, вы говорите, что он очень изменился В чем? - осторожно спросил я.
- Он стал совсем другим. Отстраненным от меня, жестким, даже жестоким. Он не считается с моим мнением (я умоляла его свернуть дела, боялась за него, сейчас ведь полно заказных убийств), погружен только в свои дела, Чувства жалости, сострадания для него теперь просто не существуют. Он говорит, что это -- условие выживания. Его окружает совсем другая среда, к которой я испытываю отвращение и страх. Даже запахи его изменились (Я ведь, знаете, как кошка, очень чувствительна к запахам. Вот собаки, например, я читала, по запаху распознают, как человек к ним относится.) Раньше от него пахло табаком “Капитанский” (он любил трубку) и почему-то морем, наверно, из-за бассейна с морской водой, в который он ходил. А теперь пахнет шикарным одеколоном “Куртуаз” и коньяком “Наполеон”. Запах удачи и больших денег.
- Этот образ жизни Валерия: крутой бизнесмен, джип “Чероки”, охрана, шикарная четырехкомнатная квартира с евроремонтом на Новокузнецкой ... он мне совсем не по душе. Валера требовал, чтобы я соответствовала его деловому имиджу, покупал драгоценности (она машинально провела рукой по шее), жемчужное ожерелье, серьги с бриллиантами. Я не просила, это было его желание - дорогие вещи, вся эта роскошь. Приемы, презентации... но мне все это не нужно. Он обижался, что я не хочу быть светской дамой... а я хотела. наверно, несбыточного - чтобы все было, как раньше. Между нами начались ссоры - по пустякам, по любому поводу. Наверно, у него есть другая... не может не быть при таком образе жизни, но дело даже не в этом. Дело в том, что только через десять лет я поняла, как мало между нами общего. Я верующая, хожу в церковь, а для него вера, православие - пустой звук. Я несколько раз упрашивала его пойти к священнику, посоветоваться с ним - он только смеялся. Если б не дочка Маша, ей уже 12 лет - я бы давно уже развелась.
И вдруг, после того, как на почве стресса, семейного разлада я опять впала в тяжелую депрессию, целыми днями не вставала с постели, даже не умывалась. не причесывалась - он опять изменился, стал внимательным, заботливым (Если бы я тогда поняла, что это игра! Но так хотелось в это поверить.) Он возил меня к лучшим врачам - психотерапевтам, два сеанса было у самого Кашпировского. Были сеансы иглоукалыания, биоэнергетики...
Я слушал ее и поражался: как же похожи наши судьбы! Меня довела до тяжелого стресса и больницы жена, ее - муж... И там, и здесь - трагедия одиночества и обманутого доверия.
- Я стала уже выздоравливать, - продолжала она, - даже начала выезжать на природу с этюдами - я столько лет не рисовала! Я начала радоваться жизни... общение с дочкой мне уже не было в тягость... и вот, после новой семейной ссоры - опять навалилась жуткая депрессия, это было уже прошлым летом, в самую жару, может, это еще способствовало... Такая глухая депрессия, такая тоска, что начались суицидальные мысли, что я, как Марина Цветаева в последний год жизни, искала глазами крюк, на котором можно повеситься. Меня убедили, что психотерапия уже бесполезна, что мне помогут только очень сильные лекарства, разные новейшие методы лечения депрессий. И в самом деле, даже в храм в это время я не могла войти, что-то меня словно выталкивало оттуда. Валерий и его родственники, в первую очередь брат с женой, убедили меня лечь на лечение в больницу Кащенко. Муж привез к нам домой врача-психиатра из больницы, Давидовского, он убедил меня, что меня положат в особое платное отделение санаторного типа, что будут использовать самые новейшие методы лечения... Я никак не могла предполагать, что за этими словами кроется какое-то двойное дно. Обещаний было очень много.. и я им поверила. Валерий казался таким искренним, таким заботливым... К сожалению, и мой духовный отец, к которому я обратилась за советом, тоже посоветовал мне лечиться в больнице. Я понимаю, что он не мог разобраться в этой запутанной ситуации, я и сама в ней не могла разобраться.
На две-три минуты она замолчала, умоляюще глядя на меня ярко-голубыми глазами. Я тоже молчал.
Вдруг снизу закричали: “Ольга. ты где? Тебя ищут, иди скорее Я знаю, что ты здесь”.
Она стиснула мою руку: “Вы придете завтра, в это же время? Я должна вам все дорассказать. То, что я здесь - это все Валерий”.
Еще бы я могу не прийти! Ясно, что Ольга попала в большую беду.
- Конечно. приду. Теперь все будет хорошо. обещаю вам.
До своего отделения я добрался без приключений. Все вроде спокойно, происшествий нет.
На ужин, как всегда, - макароны с подливкой и индийский чай непонятного происхождения.

18 февраля. День спустя.
Три часа ночи, а я ворочаюсь на своей койке и не могу уснуть. Ночная лампа в плафоне под потолком заливает палату мертвенным синим светом, и в этом свете лица спящих кажутся неживыми. Что-то бормочущие, стонущие, живые мертвецы. Зомби, которыми управляет непонятный им самим дух болезни.
В душе - настоящий хаос, целый клубок чувств: и жалость - нежность к этой женщине (может быть, даже любовь?) и влечение, насколько это позволяет ослабленное лекарствами либидо, и тревога за нее и за себя, и недоверие к ее словам... Верить или не верить - вот в чем вопрос. А почем у я собственно, должен ей верить? Только потому, что она моя бывшая пациентка? Ну и что с того? Почему я должен применять к ней презумпцию здоровья?
Да, она не лжет, она искрення, я в этом уверен. Но искренность здорового человека и людей с психическими отклонениями - это разные вещи. И вообще я тогда мог ошибиться в диагнозе, проглядеть начало болезни... Или эта болезнь развилась у нее позднее? Сейчас у ней явно видны следы маниакального возбуждения (или это - следствие психотравмы?) Очевидно, ее крайне предвзятое отношение и к мужу, и к врачам, на грани бреда отношения или преследования. Я видел этого Валерия раз или два, вроде вполне приличный, интеллигентный человек, без иезуитской хитрости, которого искренне волновало состояние жены. Может ли человек так переродиться за короткое время? Да, может, я знаю массу таких примеров. Но поверить, что этот человек, пусть даже с деньгами, связями, может всеми манипулировать, всех подкупить (или запугать?) И где - в старейшей больнице Москвы, базе Института психиатрии, которая под особым контролем? Или теперь все возможно, а он просто отстал от жизни?
В общем, масса аргументов - за то, что ее рассказ плод ее расстроенного воображения. Процентов на 80. Против - то, что все-таки шизофрении у нее нет, я в этом уверен. И еще - моя медицинская, нет, житейская интуиция, вопреки логике даже, что все. ею рассказанное - это правда
Она может втянуть меня в опасную авантюру, - ее мольбы о помощи, темные намеки насчет побега... Ради того, чтобы не потерять все, верней, то немногое, что еще осталось, я должен отстраниться. Я помогу ей, но - на расстоянии. После выписки пойду в НПА. Независимую ассоциацию психиатров, попробую добиться их независимой экспертизы (пустят ли их сюда?) А не трусость ли это? Мысленно я видел ее глаза, которые говорили: “И ты хочешь меня предать? “
.. Наутро. измученный сомнениями, я все-таки решил выждать, не встречаться с Ольгой, и вместо встречи с ней в клубе, воспользовавшись протекцией Игоря, пошел на прогулку по территории. Задумавшись, я сам не заметил, как дошел до ворот больницы. С удивлением увидел, как метрах в двадцати от ворот, среди двух-трех скромных “Жигулей” припарковался роскошный джип. Да, тот самый джип “Чероки”, о котором рассказывала Ольга. Но я удивился еще больше, когда из джипа, вслед за бритоголовым охранником, вылез Валерий. Да, я не мог ошибиться, именно Валерий. А вслед за ним, в норковой шубке, вышла женщина с прекрасным букетом алых роз в руках. Неужели?! От изумления я даже протер глаза. В сгущающихся сумерках я не мог рассмотреть черт лица этой женщины, тем более ее загораживал Валерий. Я почти не мог разобрать слов их разговора, но ее облик, интонации. звуки ее голоса. жесты - все до странности было похоже на мою жену. Неужели это в самом деле она? Но тогда все, рассказанное Ольгой, выглядит совсем иначе! Трудно, конечно, поверить, но бывают же в жизни почти мистические совпадения. Напряженно пытаясь разглядеть, я не заметил, как подошел охранник и грубо толкнул меня: “Чего стоишь, высматриваешь кого-то? отойди, нельзя здесь стоять!” Когда я снова оглянулся, женщина уже скрылась из вида, а мимо меня по асфальтовой дорожке шествовал в сопровождении охранника Валерий. Конечно, меня он не узнал. Я потрясенно стоял, не зная, что делать. Заговорить с ним - о чем? Очень может быть, что он давно уже встречается с моей женой - или это все же не она? Где они вообще могли познакомиться? А если она? Тогда я в опасности не меньше, чем Ольга. Я вдруг совершенно уверовал в правдивость Ольгиного рассказа - так на меня подействовала эта нечаянная встреча. Нет, к черту сомнения, я должен ее увидеть! Как можно скорее.
На следующий день я был на том же месте. Ольга выглядела хуже: под глазами - синие круги, руки дрожат (“от лекарств”, - пояснила она).
Торопясь, она продолжала рассказывать:
- Дальше было то, что действительность грубо и резко опрокинула все мои ожидания. Больничная палата оказалась западней, которая захлопнулась. Сначала, в самом деле, было санаторное отделение, двухместная палата, разные приятные процедуры, вроде массажа. Приходили даже психологи, предлагали какие-то тесты. Но потом мне сделали какой-то укол, после которого мое состояние резко ухудшилось. Появились какие-то фобии, страхи, я стала пугаться людей, входящих в палату, кричать, вздрагивать от каждого шороха. Я убеждена, что врачи были в сговоре с Валерием, он очень многое может. В тот момент мне просто было очень плохо, я не понимала своего состояния. На консилиуме объявили, что наступило резкое ухудшение, объяснили его причины какими-то латинскими словами, и перевели вот сюда. В 14-е отделение.
- А все-таки, почему вы туда попали? - спросил я.
- Даже не знаю толком... какие-то хитрости. Правда, я много не помню, у меня были провалы в памяти. Позже врачи, например, Элла Францевна, зав. отделением, говорила мне, что у меня было сумеречное состояние сознания. Со мной на самом деле творилось что-то странное: пространство палаты то сужалось, то расширялось, лица больных врачей казались искаженными, карикатурными, я разговаривала с людьми, которые словно приходили ко мне в больницу, хотя врачи уверяли, что там никого не было...Вы можете объяснить, Григорий Соломонович, что случилось? Раньше со мной такого никогда не было.
- Объяснить-то я могу, но что толку? - подумал я. - Они вкололи ей с какой-то целью сильный галлюциноген, чтобы вызвать психотический приступ. Очевидно, чтобы иметь основания утяжелить диагноз, вероятно, заменить циклотимию на МДП или даже шизофрению. Да, по всей видимости, Валерий Б. ее муж - очень могущественный человек, если врачи, знать бы. кто именно. могли на такое решиться. Это же преступление, подсудное дело.
Разумеется. ничего этого я Ольге не сказал.
- Знаешь, Оля, сейчас об этом думать - только расстраиваться зря. В психиатрии есть много еще неразгаданных тайн. Может внезапно наступить даже у абсолютно здорового человека приступ настоящего безумия. Да, но что же было дальше?
- А дальше я попала в самую тяжелую, так называемую “смотровую” палату. Для наблюдения за наиболее тяжелыми больными. Там постоянно дежурит медсестра и у дверей сидит санитар. Чтобы не случилось чего-нибудь. В палате, кроме меня, было еще четыре пациентки, на редкость жуткого вида. Помню, одна из них, уже пожилая, похожая на огромную бородавчатую жабу, когда она заглатывала очередной банан (ей часто приносили бананы) двойной подбородок как-то отвратительно колыхался, а на губах пузырилась слюна. Она все время молчала, только по раз двадцать на дню повторяла куплет народной песни “Пойдем, Дуня. во лесок, во лесок....” Сексуальная неудовлетворенность, что ли? А вторая, тощая женщина лет сорока, похожая на актрису, (да она и была актрисой МХАТА) все время ходила по палате взад-вперед, трагически заламывая худые руки, как на сцене. Иногда она пристально смотрела на меня, так что не по себе становилось. А на второй день случилось ЭТО.
- Что это? - почти закричал я.
- Да ведь она меня убить хотела. За что - не знаю. Ни за что. Сумасшедшая ведь. Меня просто ангел-хранитель спас. В самое глухое время, часа в три ночи, словно кто-то в ухо сказал. громко так: “Открой глаза, скорей!” Я открыла, ничего не понимаю - в полуметре от меня ее лицо, белое, как простыня, и пальцы. тонкие, но сильные, уже на горле. Страшная боль. Я разжала ее руки, неистово закричала.... Сразу все сбежались - и медсестра эта, сонная тетеря, и санитар, и даже дежурная врачиха. Санитар схватил за руки, медсестра - с другой стороны, и увели куда-то. Больше я ее не видела. Говорят, таких, особо опасных, переводят в самое тяжелое отделение, там их колют, пока совсем смирными не станут.
Это странно, но страх быстро прошел. Может быть, потому. что психбольница вообще притупляет ощущения. Самым тягостным было именно бесчувствие. Скорбное бесчувствие - главнейший признак депрессии. Меня на следующий день (надо думать, убийство в их планы не входило)перевели в общую палату. И потянулись тоскливые дни, похожие один на другой. Мне было то лучше, то хуже. но из депрессии я выйти никак не могла. Даже сильные лекарства не помогали. Никаких новейших методов лечения не было, все это было обычное хвастовство Валеры. И тогда Элла Францевна (звучит почти как Эльза Кох, правда?) назначила мне три сеанса электрошока в течение десяти дней. Не буду рассказывать, что это такое, вы это сами прекрасно знаете (в ее голосе прорывались слезы).
( Я записываю сейчас по памяти, и только отчасти передаю ее беспорядочную, возбужденную речь, со многими неправильностями, оборванными фразами и т.п.)
- Ну. а что же ваш муж? - задал я вопрос, хотя роль мужа мне уже была ясна.
- Муж? - Сейчас я не могу понять: кто он мне? Он приходил довольно регулярно, каждые две недели, вернее, приезжал на своем любимом джипе “Чероки” и с охраной. Если б вы видели, как на него смотрели наши врачихи! Хозяин жизни!
Никакой поддержки я от него не чувствовала, наоборот, я думаю, он старался погасить мою веру в себя, в выздоровление. Зачем? Это я узнала позднее. ....Вот он приходит, посидит молча, с миной притворного сочувствия на пухлом лице, вываливает передо мной целую кучу фруктов: апельсинов, киви, авокадо, бананы.... Чего там только не было! У этих несчастных больных женщин с их жалкими передачками только слюнки текли. Однажды одна не выдержала, подбежала к нам и цапнула со стола банан. Валера засмеялся и кинул ей второй. Как обезьянке в зоопарке. Думаю, он ко всем нам так и относился.
Так, перебрасываясь незначащими фразами, он посидит полчаса, а потом с коробкой дорогих французских конфет исчезает в кабинете заведующей, Эллы Францевны. Наедине они проводили довольно много времени. О чем они договаривались? Уходя, он всегда меня обнадеживал: “Потерпи еще, родная. Еще один курс антидепрессанта, две-три недели - и тебя выпишут. Ты понимаешь. раньше времени я тебя забрать не могу, твое состояние очень сложное. запутанный случай....” Его целью было убедить меня и врачей(вернее, это они вместе меня убеждали). что я тяжело больная. И ведь убедили, до того, что, что я согласилась пойти на медкомиссию. три недели назад. Мне там дали инвалидность второй группы. (Зачем вам работать, когда у вас муж такой богатый...) Какое им дело до моего мужа!
Теперь я точно знаю, что он хочет развестись со мной. Зачем я ему нужна - любви давно уже нет, имиджу светской дамы я не соответствую. да и не хочу соответствовать. Он уже шантажирует меня, что после моей выписки он начнет дело о разводе. Он отнимет у меня все, даже моего ребенка. мою девочку! Она приходила сюда ко мне, несколько раз, тайком от него, он ей запрещает, говорит, что это будет травмировать ее психику. Я считаюсь психически больной, он наймет лучших адвокатов. при таких-то деньгах. А со мной никого нет, только Бог. Но я боюсь. и Он отвернулся от меня. Что же мне делать, Григорий Соломонович? Мне страшно! Остается один выход - бежать отсюда, как можно дальше. Я заберу свою Машеньку, мы уедем в деревню, к знакомому священнику, я буду писать иконы.... Я так давно не писала икон! Я смогу, я сильная....Вы мне поможете, правда?!
Я не успел ответить. Вдруг она порывисто вскочила с ящика, - затрещала. посыпалась какая-то рухлядь (я тоже машинально встал), и прижалась мокрой щекой к моему лицу. Ее губы были горячие и сухие. Минуты две мы стояли молча, обнявшись. Я гладил ее худые дрожащие плечи, в голубых глазах, всего в нескольких сантиметрах от моих, плавали возбуждение и страх...
Когда мы наконец отлепились друг от друга, она обвела блуждающим взглядом пространство черного хода и внезапно вскрикнула: “Разве ты не чувствуешь? Здесь невозможно быть, здесь пахнет смертью!” - и ринулась вниз, к выходу, я - за ней.
В ту минуту мне было наплевать на доктора Зигмунда Фрейда с его тайнами либидо и Эдипова комплекса, психиатрия была для меня пустым звуком. Я был только любящим - вопреки невозможности, я любил эту несчастную и безумную женщину (хотя я все равно не согласен с диагнозом “шизофрения”, я уверен, это реактивное состояние). Я чувствовал, что один во всем мире могу ее спасти.
Cейчас, когда я пишу эти строки, ко мне вернулась способность рассуждать и анализировать. Я знаю, что у нас нет будущего. Да, я пытался объяснить Ольге ситуацию, убедить ее, что с произволом врачей надо бороться по-другому, что есть такая Независимая ассоциация психиатров, что я выйду из больницы и найду ей независимых экспертов, которые назначат комиссию и помогут снять тяжелый диагноз (слово “шизофрения” я старался не упоминать). Все было бесполезно. Она ничего не хотела слушать. Она никому и ничему не верит, кроме своего “батюшки” и одной верной подруги, которая согласилась ей помочь. Могу ли я оставить ее, всеми покинутую, наедине с бедой? Да, я согласился помочь ей в ее побеге и бежать с ней вместе. Нет. это реально. мы можем бежать из больницы. Завтра эта надежная Ольгина подруга принесет нам одежду, в укромном месте мы переоденемся и с толпой посетителей незаметно выйдем из ворот больницы Кащенко. Но что будет дальше? Даже если все получится и мы заберем девочку (она ровесница моей Ани) тем более Валерий за границей, обделывает свои дела в Германии. и благополучно доберемся до деревни, в которой ей обещали приют.... Но все равно. девяносто шансов из ста, что ее муж. мстительный и жестокий, найдет нас, при его связях, хоть на краю света. Уверен, что его, бизнес связан с мафией. И тогда... страшно даже подумать, что будет тогда. Но что еще остается в этой безнадежной ситуации? Если ей не помочь, у нее будет чувство, что ее все предали, и она просто покончит с собой, и это будет на моей совести... Ничего больше не будет - ни нашей любви, ни бегства, ни освобождения.... Ни-че-го. Весь мир - огромная психиатрическая больница, и хватит ли короткой жизни на исцеление?) Но кто же тогда Сам Бог - Врач ли он или Санитар, пресекающий все попытки к бегству? Господи, если Ты есть, кто бы ты ни был, помоги нам! А может быть, спасение все-таки есть?
P.S. Эту рукопись мне, врачу-ординатору 15 отделения Игорю Самарину, передал на хранение сам Григорий Соломонович. Он объяснил это так: “На всякий случай”. Через два дня охрана больницы задержала его возле проходной вместе с одной пациенткой. Неудачная попытка побега. Могла ли она быть удачной. при его-то характере и нерасчетливости? Григория Соломоновича перевели в другое отделение, с усиленным режимом, а оттуда — в загородный филиал больницы. Больше я ничего о нем не знаю. Может быть, ему все-таки. после лечения, удастся вернуться к нормальной жизни и работе7 Очень хочется в это верить. Пациентку, как говорят, выписали через две недели “под опеку мужа”.