Почему это неофиты, скажите мне, ради Бога, всегда попадают в какое-то дурацкое положение? Почему они свой собственный идиотизм так охотно принимают за религиозный пыл и жар? Одни это называют бесовским искушением, другие - глупостью. Но скажите на милость, зачем бесам искушать дураков? Они и сами (дураки то есть) легко попадутся в их сети.
Я думаю, вы уже догадались, что я хочу рассказать одну нелепую историю из духовной жизни неофита, приключившуюся со мной по причине детской болезни, которой заболевает почти всякий новообращенный в веру (буддизм, йога, христианство и так далее). Само это обращение, равно как и крещение, я не берусь описывать. Это почти невозможно, это тайна благодати, гласа Божия к человеку, а насколько это дано передать, уже давно описано в религиозных журналах под названием исповедей и духовных дневников.
Но прежде этой истории расскажем несколько эпизодов из духовной жизни неофита (назовем его Миша З.), иначе все последующее будет просто непонятно, или даже покажется почти невероятным. А между тем я человек очень правдивый, просто не способен ничего выдумать, особенно по части автобиографии.
Для простоты начну излагать стилем почти протокольным. 4 января 1979 года, накануне праздника Рождества Христова, я принял святое крещение на квартире одного известного священника, отца Александра Ш., который и стал моим духовным отцом, и с этого момента я почувствовал, что окунулся в глубину духовной жизни, еще не подозревая о ее омутах и водоворотах.
За те полгода, что мой дух возрастал на удобренной ниве неофитства, я немало преуспел в этом занятии, то есть в духовной жизни: практически совершенно бросил выпивать, курить, а также играть в карты, перестал употреблять нецензурные выражения, а если это случалось, сам себя штрафовал земными поклонами, а затем немедленно в этом исповедовался своему духовнику.
С немалым трудом я приобрел молитвослов (тогда это был дефицит) и несколько бумажных иконок (других тогда в церквах не продавали). Эти иконки, прямо сказать, скверного качества, но тогда это было для меня непринципиально, я повесил в красном углу своей общежитской комнаты. Также я приобрел некоторую твердость в вере, привычку к регулярной молитве по утрам и вечерам, и самое главное, - духовного наставника, уже упомянутого отца Александра.
Увы, вместе с греховными привычками я во многом утратил чувство юмора и самоиронии, которые мне казались непозволительными для христианина. Помню, что меня разобидели иронические стишки Вити Милитарева, который в свое время и привел меня в Церковь ( я их воспринимал как издевательство над верой), хотя они были безобидными и отчасти справедливыми:

Кто, скажите, неофит?
У кого смиренный вид,
кто на клиросе поет
и пьянчужкам подает,
кто отрекся от мирских
благ заради благ иных,
кто читает все Псалтырь,
посещает монастырь,
кто мечтает стать попом...
Этот типус вам знаком?

Примерно полгода, начиная со дня моего крещения, меня грызлв моя христианская совесть. Не так, конечно, страшно, как “зверь лютый и когтистый”, о коем я читал то ли у Пушкина. то ли у Достоевского, не помню. Поменьше грызла, вполне терпимо, но зато регулярно. И в результате этой грызни мне стало окончательно ясно, где-то в июне 1979 года, когда я вышел с диссертацией по коммунистическому воспитанию на финишную прямую, какое это отвратительное для верующего христианина занятие, какой это омерзительный конформизм - заниматься научной работой на кафедре педагогики на тему: “Особенности коммунистической идейной направленности у советских студентов в свете принципа партийности и идейности”.
Что делать? - был неотступный вопрос. Мой духовник, когда я исповедался ему в своих “сделках с совестью”, сказал, что, может, это и грех, но надо смиряться и терпеть, коли уж попал Божьей волей на такую неприятную кафедру. Может, я еще принесу пользу в качестве кандидата пед. наук, добавил он.
Меня же такой ответ совершенно не устроил. Я продолжал истязать себя укорами совести (отчасти к ним примешивалось просто физиологическое отвращение от мысли, что надо через месяц-другой садиться и писать такое тошнотворное творение).
И вот однажды ночью, лежа без сна и глядя в давно немытый потолок, я испытал(нет, не борьбу с плотской страстью, о чем вы, наверно. подумали) а некое мистическое озарение. Я чувствовал, что это мысли, внушенные мне свыше, не знаю, самим ли Богом, или ангелом-хранителем. В этом озарении внутренний голос поведал мне, телепатически, что ли, что мне надо, не ведая сомнений, не слушать своего духовного отца, все наконец бросить и вступить на путь религиозного служения -- сначала прислуживать в церкви в качестве псаломщика, а потом попытаться стать духовным пастырем. Зря, что ли, у меня талант и профессия психолога? Это переживание было совершенно ясным ощущением откровения.
Когда я, приехав домой в уральский город на каникулы, объявил всей семье о своем “окончательном решении”, все они -- мама, бабушка, и разумеется, папаша, были, как бы это выразиться? -- просто в каком-то трансе. Любимый сын и внук, с таким трудом, с пятого захода поступивший в аспирантуру, все бросает? И ради чего? Ради какого-то мифического “духовного служения”? Сцены моих объяснениях с родными были почти душераздирающими. Если не шекспировскими, то уж точно, словно из романов Достоевского.
Особенно негодовал мой отец -- коммунист с тридцатилетним стажем. Его чахлая астматическая грудь просто разрывалась от возмущения. Он просто был готов меня растерзать. Как?! Сын твердокаменного марксиста, верного ленинца - и во власти религиозного дурмана, опиума для народа? Убежденность в моем сумасшествии была полнейшей. Только этим можно было объяснить мой поворот на 180 градусов. Ну и еще, конечно, происками ЦРУ. Мой отец был убежден, что так называемая Православная церковь - это псевдоним мощной американской спецслужбы, а я попал в нее под гипнотическим влиянием американского резидента, который замаскировался под попа и уже немало советских юношей и девушек втянул в свои сети.
- К психиатру ты все равно не пойдешь, я тебя знаю. Но я же не могу видеть, как ты гибнешь на моих глазах. Превращаешься в святошу, - так он мне говорил. - Самое лучшее - написать письмо в КГБ и явиться с повинной. Объяснить, что с тобой произошло, и товарищи из органов тебе помогут, откроют тебе глаза. И твоего попа - “духовника” выведут на чистую воду. Там такие психологи работают! Вспомни хотя бы о Максима Исаеве, замечательном нашем разведчике! А сколько еще таких, с горячим сердцем и чистыми руками! Они тебе помогут, освободят от вражеского влияния, ты окончишь аспирантуру и станешь настоящим советским педагогом, без всяких там религиозных заскоков! -
После этой тирады мама накинулась на отца с кулаками, разбила об пол чашку и в истерике заявила ему: “Если напишешь в КГБ, то немедленно вылетишь из дома. Ты что, не понимаешь, что это донос?”
В общем, все мольбы, увещевания и угрозы на мня никак не подействовали. Как истинный неофит я был непреклонен и твердо помнил завет Иисуса Христа, в Евангелии от Матфея это звучит примерно так: “Кто хочет идти за Мной, отвергнись отца и матери своей, возьми крест и иди за Мной”.
Ну, а потом, в Москве, был еще тяжелый разговор с моим шефом, Георгием Евгеньевичем. Помню, словно это было вчера. Почему-то мы сидели и разговаривали в его машине “Запорожец”, инвалидной системы (шеф был инвалидом войны и получил машину бесплатно). Почему мы сидели в машине, может, он боялся прослушки? Лил страшный дождь, вокруг было пустынно (хотя машина стояла в 100 метрах от высотки МГУ). Мы сидели в “Запорожце” и тихо разговаривали, словно Борман со Штирлицем (или Мюллером, сейчас не могу вспомнить). Шефы выглядел плохо, казался нервным, тяжело дышал и посасывал валидол. Я думаю, он был испуган за меня, но больше за себя (как-никак Георгий Евгеньевич был секретарем партбюро факультета).
- Я уже знаю, по факультету гуляют нехорошие слухи, что ты попал в какую-то секту. Ко мне уже подходили, не буду называть имен. Я пытался тебя защищать, говорил, что у тебя нервный срыв. (интересно, откуда он это взял? - подумал я). Короче говоря, мне жаль тебя терять. У тебя светлая голова, могла быть блестящая диссертация. Но все равно защититься никто не даст, и думать нечего Ученый Совет уже предупрежден. Кандидат наук по педагогике - религиозный сектант! Абсурд! Да я верю тебе, что ты не фанатик, но пойди объясни это им!”
В общем, совет шефа совпадал с моими планами: уйти из аспирантуры, взять академический отпуск по здоровью или просто уйти по собственному желанию, где-нибудь отсидеться в медвежьем углу, (правильно, поезжай на Урал. года на два. лучше на три, чтобы о тебе забыли), и потом, если мои мысли по поводу диссертации изменятся и мои связи с сектантами прекратятся, попробовать защититься в каком-то другом месте (“Если за тобой других хвостов нет. Если что-то по линии органов - все бесполезно”).
На такой сдержанно-оптимистической ноте мы расстались. Через месяц мы еще посидели на квартире шефа, распили с ним бутылку водки на прощание, и с тех пор три года не виделись. Позже один приятель мне рассказал, что вся эта конспирация ему не помогла: он получил строгий партийный выговор “за отсутствие бдительности и недостатки в идейном воспитании аспирантов”.
Ну, а теперь, обозрев некоторые жизненные вехи пути неофита, вернемся к церковному сторожу Мише З., в морозный декабрьский вечер 1982 года, вскоре после того, как отгремел Всесоюзный траурный марш и отстрелял прощальный артиллерийский салют по выдающемуся ленинцу, Генеральному секретарю ЦК КПСС Л.И.Брежневу. Миша З. стоял в толпе молящихся - шла большая церковная служба, в этот день был престольный праздник храма “Знаменье Божьей матери”. Сейчас шла лития, на весь храм разносился зычный бас протодьякона: “Господу помолимся!” Было торжественно, но очень душно и жарко. Миша З. вышел, протолкавшись через толпу, в церковный двор освежиться, вдохнул поглубже морозный воздух, посмотрел на остро сверкающие в темном небе звезды....
На своем пути к духовному служению неофиту пришлось перенести немало испытаний и “превратностей судьбы”, как писали некогда в старых романах.
После ухода из аспирантуры за три года я пытался устроиться чуть ли не в три десятка московских и подмосковных церквей в качестве псаломщика. Духовник мой, отец Александр, даже дал мне две-три рекомендации к знакомым батюшкам, но, правда, предупредил, что устраивать он меня не будет и пробиваться мне придется самому. Когда я приходил в храм, события развивались по двум основным сценариям.
В первом, более частом, настоятель, как правило, пожилой седовласый священник, проницательно взглянув на мою слишком интеллигентную длинноволосую бородатую физиономию, ласково говорил: “Извини, дорогой, мест нет. Конечно, приходи к нам помолиться, попеть на клиросе, но обещать ничего не можем”. Во втором варианте меня приглашали походить, почитать молитвы (часослов, Псалтырь) на утренних и вечерних службах, иногда еще - подпевать старушкам в хоре, поскольку мужских басов в будничном хоре явно не хватало. Часто еще предлагали наставника в виде молодого псаломщика, например, выпускника филфака. От них я узнал тонкости церковнославянского языка. Я ходил с неделю-другую в храм, испытывая жуткие мучения от вставания по утрам и хронический недосып. Чтение мое обычно нравилось: я хорошо, бегло умел читать по-церковнославянски, с нужными интонациями, неплохо знал ход службы, утрени или вечерни. Хуже обстояло дело с пением: со слухом всегда было плоховато, даже из школьного хора меня когда-то выгнали за неуспеваемость. Хотя старушки меня и поругивали за плохое пение или опоздания, но обычно относились хорошо, и часто угощали печеньем или конфетами с поминального кануна. (Для непосвященных - канун - это такой стол, на котором зажигают свечи в память покойных во время панихиды, а также поминают их печеньем, конфетами, булочками и прочей снедью. (некоторые особо ревностные батюшки это запрещали как пережитки язычества).
Потом происходило следующее. Настоятель (отец Владимир, Федор, Петр и т.д.) меня хвалил за усердие и благочестие, предлагал заполнить стандартный листок по учету кадров, принятый во всех советских учреждениях, ну, и после этого просил зайти “недельки через две” для соответствующего оформления.
Я приходил, полный надежд. Отец настоятель, отводя глаза в сторону, как-то стесняясь, видимо, говорил: “Извините. юноша, псаломщика у нас уже взяли”. Далее следовал вариант один. Или просто, без затей: “Вы нам не подходите”. Иногда на прощанье давали рублей десять- пятнадцать за службу.
Потом я, конечно. понял (мог бы и раньше понять, но слишком был наивный), что всему виной моя подмоченная биография и дружба с некоторыми неугодными для “Софьи Власьевны” людьми, и все прочее. Ведь все анкеты, включая кадровые листки на сторожа и уборщицу, сдавались на проверку и утверждение районному уполномоченному из Совета по делам религий (иными словами, в филиал КГБ). Нередко мне отказывали и без всякой анкеты, может, у настоятеля были свои стукачи-информаторы или своя особая интуиция на такие дела, не знаю. Поэтому даже работа церковного сторожа, пусть даже с испытательным сроком, мне показалась манной небесной!
А теперь покончим в авторскими отступлениями и прямиком - к делу.
Итак, Миша З. (то есть я) вошел во двор церкви, полюбовался звездами, поговорил с нищими на паперти и по естественной нужде направился в маленькую будочку с надписями с буквами М и Ж.
Там я обнаружил черноволосого, коротко стриженного парня лет 25, который стоял, привалившись к подоконнику, и курил в окно. От него исходил легкий водочный запах. Одет он был в стеганую капроновую куртку. какие-то серые брюки и дешевые советские ботинки с войлочным покрытием. В общем, ничем не выдающийся парень, если б не наколка на кисти правой руки: сердце, обвитое змеей и пронзенное большим кинжалом, что, видимо, указывало на близкое знакомство с уголовным миром. Он сразу вступил в разговор, видимо, чем-то мой облик на него подействовал. - Тебя как зовут, браток? Миша? А меня - Володя. Ты что, в церкви служишь? Тогда у меня к тебе дело... - и уже на церковном дворе, держа меня за плечо, поведал мне свою незамысловатую, но чем-то тронувшую меня историю.
Оказалось, он совсем недавно из зоны, месяца еще не прошло. Сел за кражу, получил три года.
(- Как сел? Да поспорили мы с пацанами на бутылку водки, что я киоск ограблю, не побоюсь, ну и подломил палатку на улице.. А наутро уже взяли. еще пьяный был). Про свое житье в лагере он почти не рассказывал. (Ну, х...во, конечно. было, но ребята меня уважали. Никого не обижал, с ментами не дружил, умел за себя постоять...)
Дальше разговор был такой: - Понимаешь. ты мне не поможешь? Да нет, не деньгами, у меня есть пока башли. Хочу отстать от этой жизни, да вот как - не знаю. Может. мне в Бога уверовать? Крестик у меня уже есть, вот, на шее висит. Только я про это ничего не знаю, ничего то есть церковного. Вот зашел в церковь помолиться, а молитв не знаю. Что-то читают, ничего не разберешь. Расскажи мне о Христе что-нибудь. Может, молитвам научишь? -
При таких словах пришельца из мира зон и лагерей моя душа ощутила некое воспарение и трепет. Этот парень просит меня о помощи, о духовном просвещении, может быть, даже о спасении души! Я всегда чувствовал призвание к миссионерству, к тому же почитал его священным долгом христианина.
Мой духовник часто говорил, что все христиане призваны к апостольству, что об этом апостол Павел много писал. Тем более люди книжные, интеллигентные. - Только надо проповедью о Христе заниматься осторожно, чтобы не нарваться на этих, - добавлял он и тыкал пальцем куда-то вверх, явно не имея в виду “Небесную канцелярию”.
Проявить мое стремление к евангелизации мне почти не удавалось. Я общался почти исключительно с религиозной молодежью, знакомясь с ней в церквах и на квартире моего духовника. (У нас была своя компания в семь-восемь человек, которая собиралась вокруг отца Александра Ш.) Несколько неверующих моих прежних друзей, чаще всего агностиков, воинствующих атеистов среди них не было, к моим словам относились несерьезно, даже иронически.
Как человек неглупый и к тому же психолог, я понимал, что нужен глубоко индивидуальный подход. “Публичная проповедь”, столь популярная во времена апостолов, в наше время развитого социализма чревата большими неприятностями. Я хорошо помнил, что случилось с моим другом Колей М.
После поездки в Почаевскую лавру на Украину летом 1980 года (мы там были вместе), он, обуянный религиозным пылом, начал проповедовать своим сотрудникам на работе (вообще за ним и раньше замечали разные странности). Потом, уже через год, кажется, в августе, он пришел на площадь перед Курским вокзалом, встал, держа в руках большу. икону Иоанна Крестителя, на возвышенье у фонарного столба и начал такую речь: “Братья! Покайтесь, ибо приблизилось Царство небесное”. Прохожие, которые спешили на поезда, внимания не обращали, но постепенно все-таки собралась небольшая кучка зевак. Кончилось дело тем (сомневаюсь, что были уверовавшие) через минут сорок-пятьдесят психовозка увезла его в больницу Кащенко, где психиатры установили, что у молодого человека острый приступ шизофрении. Я его потом навещал в больнице.
Быстро поборов промелькнувшие в голове сомнения, я пообещал Володе рассказать как можно больше об Иисусе, но сначала, сказал я, надо пойти дослушать всенощную, настроить себя на молитвенный дух, а потом мне еще надо сдать смену своему напарнику, Федору Петровичу.
После службы Володя уговорил меня поехать к нему на квартиру, где он снимал угол у немолодой женщины, и там продолжить нашу увлекательную беседу на религиозные темы. По дороге мы заскочили в гастроном на проспекте Мира. Мой слабый протест против бутылки портвейна был немедленно пресечен (Володя объяснил, что надо угостить хозяйку, да и отметить наше знакомство). Мы купили классические “Три семерки”, а может, “Кавказ”, которые в те годы в изобилии по поставляла наша винно-водочная промышленность. До горбачевского указа против алкоголизма было еще далеко. Про себя я подумал, что это обстоятельство может сильно осложнить мою миссионерскую задачу.
Пока мы с Володей едем в метро то ли в Медведково, то ли в Бибирево, отвечу любопытствующим узнать, чем же закончилась эта история. Нет, не обратил я бывшего зэка к вере! Не обратил и не мог обратить, ибо слабой была моя духовная сила, и порок оказался сильнее добродетели, но тем не менее, замечу, Господь меня хранил и не допустил пасть окончательно.
По дороге в метро я попытался рассказать Володе о Халкидонском догмате (конечно, в доступном виде), о богочеловечестве Иисуса Христа, об отношении божественной и человеческой природы в Его Божественной Личности. Но бывший зэк, немного послушав, сказал, что сейчас трудно говорить о таких сложных вещах, и перевел разговор на практическую почву (какие у меня условия работы, сколько я получаю в месяц, а нельзя ли самому устроиться церковным сторожем, без прописки, конечно, после того, как он окрестится). Всерьез обещать я ему ничего не мог, сам работал всего месяц и то, вне штата, но сказал, что попытаюсь поговорить с настоятелем, хотя и не был с ним близко знаком.
Володя при этих моих словах насупился и стал каким-то неразговорчивым.
Дверь нам открыла хохяйка квартиры - толстая тетка лет пятидесяти с круглым блинообразным лицом, курносым носом и какими-то серыми, жидкими и коротко стриженными волосами. Глазки у нее были маленькие и бесцветные. Одета была она в домашний сатиновый халат. Имени я ее не помню, поэтому буду называть просто - “тетка”.
Лицо тетки засветилось неподдельной радостью при нашем появлении, особенно при виде бутылки портвейна.
- Давайте, мальчики! За встречу! - торопила она.
На столе, словно по волшебству, мигом появились: большая миска салата “оливье”, соленые огурцы, полкило крупно нарезанной любительской колбасы по два девяносто (о салями тогда мы не знали), и бутылка водки “Русской” (по три шестьдесят две). Само собой, фужеры и стаканы.

- Володя, когда же беседовать будем? - тревожился я, уже почувствовав неладное. Но не бежать же, в самом деле?
- Подожди, сначала выпьем за знакомство. потом поговорим. - отмахнулся бывший зэк.
Разлили: Володя с теткой - по сто грамм водки в тонкие фужеры, я - полстакана “семерок”. - Ну, ребята: чтобы елось и пилось, чтоб хотелось и моглось! - игриво предложила тетка и загадочно на меня посмотрела.
Выпили. Почуяв вдохновение после напитка, я начала рассказывать Володе и заодно тетке о Рождестве Иисуса. Кстати сказать, был Рождественский пост, и я немало тревожился по поводу пития спиртного и вообще разгула.
Но успел рассказать только вторую главу, и то половину, Евангелия от Матфея.
- Не нагоняй скуку, про это я и так все знаю! Хочу танцевать! - визгливо заявила тетка.
Среди наваленных грудой на обеденном столе пластинок: ВИА 70-х, “Самоцветы”, “Земляне”, “Цветы” и прочее, она выбрала одну, поставила на вертящийся диск дешевого “Молодежного”. Бодрый голос Льва Лещенко запел:
А эта свадьба, свадьба, свадьба
пела и плясала....
Стол с недоеденным салатом и рюмками отодвинули к стене. Тетка с Володей пустились в веселый паляс. Я же, сидя в углу. свесил голову и предался мрачным раздумьям. Обращение заблудшей души в веру явно провалилось. На душе было муторно и неприбрано, как и на столе. заваленном грязной посудой. Хотелось тут же встать и уйти, но выходить на темную улицу и тащиться через всю Москву домой я был явно не в состоянии, да и теплилась какая-то надежда на чудо.
Чтобы заглушить голос совести, я налил себе полстакана водки и выпил одним махом, заев соленым огурцом. Пьян, мол, был. какая уж тут религиозная миссия!
Потом, чтоб не казаться белой вороной, затаившей какие-то недобрые помыслы против хозяев, я встал на вдруг ослабевшие ноги и пошел танцевать. Как раз заиграли слоуфокс, который мне когда-то так нравился:
О. эти черные глаза меня пленили....
Тетка прижималась ко мне, сияя пьяной улыбкой, своим противным толстым животом и оплывшими грудями. я невольно отодвигался от нее в ритме танца....
Я вдруг резко остановился и угасающим сознанием как бы увидел себя со стороны. Какой ужас! Что бы сказал мой духовный отец, увидев такую картину! Ухватившись за живот, я сослался на недомогание и пошел посидеть в углу и осмыслить происходящее. Тетка дружески хлопнула меня по плечу. едва не свалив с ног.
Потом мы все сидели за столом, допивая портвейн. Володя что-то рассказывал про свою жизнь, тетка поддакивала, я же изредка вставлял реплики типа: “чтоб не было мучительно стыдно...м-да.. за бесцельно
прожитые годы” или “какой ответ дашь на Страшном суде?” что почему-то вызывало смех.
Покончив в портвейном и водкой, опять пошли танцевать. Как ни странно, наверно, включилось второе дыхание, появилось какое-то веселье, в коем мистическим образом участвовали и ползающие по столу чашки, и дребезжащие фужеры... Что за “полтергейст” такой?
Между тем давно пробило полночь. Неудержимо потянуло ко сну. Я еще успел нацарапать на клочке бумажки свой телефон, чтоб назавтра же заняться володиными делами. (К счастью, он так и не позвонил).
Выбор места ночлега в однокомнатной квартире был невелик. Володя предложил мне улечься втроем на широкой двуспальной кровати, тем более, добавил он, тетка не против. Но я сразу отказался - от неприязни к этой пьяной немолодой некрасивой женщине да и потому, что убежденно считал нарушение заповеди о блуде смертным грехом. Тогда мне постелили тулуп на полу, на котором я растянулся прямо в одежде и почти сразу провалился в сон.
Наутро, стараясь не будить спящих, я быстренькое умылся, оделся и улизнул. Морозный воздух быстро отрезвил, хотя голова трещала после вчерашнего. События прошлого дня казались каким-то наваждением, бесовским мороком или, говоря проще. просто дурью.
Через два дня я, конечно, исповедался о случившемся отцу Александру. Как ни странно, он не особенно ругал меня, иногда посмеивался, пощипывая свою скудную бородку. Отпустив мне грехи, он наложил на меня епитимью: прочесть десять раз “Отче наш” и ту главу из Послания апостола Павла, где говорится, что “ни пьяницы, ни блудники не войдут в Царство Божие...” И на прощание сказал: “Вообще-то у тебя есть способности к катехизации. Я читал твой “Апологетический этюд”, очень толково. хоть и популярно. Так что действуй. но общайся с интеллигентными людьми. С деклассированными элементами нужна особая подготовка”. И благословил меня, помазав лоб елеем. В знак своего благоволения.
июнь-июль 1997.