Ответ.

Ответить на вопрос "Для чего существует творчество?" можно "Да", убрав слова "для чего". Ни Гоголь, ни Ван Гог, ни Шнитке, ни я ничего не делали для того, чтобы разобраться в целесообразности своих поэм, полотен, концертов, рассказов. У каждого автора есть своя непреодолимость, с которой он не может бороться, и Эйнштейн по ядерной цепочке генов-судьбы-психики-предопределённости (Гейзенберга) -- тяготения дошёл от беспредметного младенчества до радикальной концепции мироустройства. Каждого манит своя абсолютно прижизненная сила. Лелеяние мысли о заглядывании вечности в глаза смешно с точки зрения любой точки на небе, до которой никто никогда не доберётся в реальности. Время жизни результатов творения человека -- лишь на пару порядков больше времени жизни результатов муравьиного труда. Вспомню, для примера, Бога: его творениям -- от силы несколько миллиардов лет. А бывшее до него -- нам абсолютно неизвестно. То же ждёт и наши картины: мироздания или маслом.

Биологическое объяснение творчества

Творчество - это такая форма человеческого фотосинтеза: цветущая реакция на медленное солнце. Это - такая данность. Как государственный строй или широта с долготой рождения. Ведь доказано, что творчество - это некие микроорганизмы в клетках, вызывающие болезненно острое мировосприятие: малейшая автобусная остановка грозит обвалиться рассказом о том, что любой маршрут - услужливый шажок к окончанию жизни. А когда нападАют на лужу раздвоенные листья, то эти же молекулы в крови начинают выбрасывать себя толпами на сердце и зачем-то вспоминаешь то, что запретил думать два года назад, а вдруг - нахлынуло с прежним ветром, неожиданно, а ты - без пальто. Каждый в жизни побывает на похоронах матери, но сила боли и отчаянья прямо зависит от расшатанности восприятия, от бесскрытности чувств, с которой ты налегал на день за днём.

Борьба за своё слово под солнцем

Творчество - это словно бы попытка заглушить своё восприятие, проговаривая вслух. Так от одиночного страха в лесу спасаешься своим единственным громким голосом. Ван Гог боролся со светом: стоял по колено в дожде и жадничал уйти от жирной распираемой лужи. Творчество - это попытка мучительного правдоподобия. Ты порываешь с семьёй, где ложная вежливость мамы висит неустанным домоклом и идёшь клеить связи обратно, но уже не изнутри расколотых отношений, а как бы совершая обход: уже не изнутри теневой подмышки, а с наружи мира, от которого отрёкся. Я не могу избить своих братьев за то, что они погрязают в "нормальной работе", "интересном кино". Они виноваты передо мной тем, что я не могу их заинтересовать открытием хиральных молекул или стихами Мандельштама. Творчество – это борьба с данностью, слабо действующее оправдание своего бытия. Тебе просто стыдно не писАть, не играть в театре, не поглощаться теплофизикой, если ты видишь как эти координаты готовы ещё и ещё поддаться под твоим умением.

Технология творчества

Ты и с собой борешься, признавая через текст, краски, формулы, свои границы своими, то есть тебе всё более и более узко в своём и так уже изощрённом восприятии. Неспроста Набоков снял в 60 лет проститутку: он вырывался от своего языка, от комплексов своих предложений, от натренированного видеоряда. Каждая последующая вещь - это и ненависть к предыдущей и использование её на всю катушку. Моя любимая женщина старше меня вдвое. Это - не вызов, не протест, это - осознанная любовь к неизвестности. Прошу прицепиться к словам "осознанная любовь": но это и есть логотип творчества. Когда данная тебе страсть охватывает тебя как орешник грибника и при этом содержится в тебе как ореховый червячок, извилины которого ты полностью осознаёшь и переносишь то в яблоко антоновку, то в янтарный песок балтики, чтобы он оттуда проделал червоточину в пространстве, потому что за открытие такой возможности неделю назад дали нобелевскую премию по физике.

Это как обратная связь в сливном бачке: клапан подачи воды открывается, когда поплавок, его открывающий, уходит вниз за уровнем осушаемого пруда. Нельзя просто транжирить воду, не построив свою систему поддержания данного тебе уровня. Бессистемность в творчестве невозможна. Нужна вечерняя лампочка, помигивание домов за асфальтовым окном. Нужны эскизы, ежедневные тренировки внимания, ни шага навстречу лени, нужно созерцательное бездействие на неделю и дольше. Ощущение несовершенства жизни, сколиоза в ровнёхонькой спине президента, раковых клеточек в широкой улыбке актрисы.

Кто-то настойчиво привозит бессловесную карлицу в коляске на станцию "Пражская" и оставляет под столбом. Карлица молча мигает на жадных и жалостливых. Она загнана в глубокую скорлупу своей беспомощности, её одинокая нога свешивается как сопелька в чулке. А я, а ты, здоровый рабочий, 500 баксов оклад, с приятностью идущий на поезд домой, оказывается, ни чем не счастливее и не богаче большеголовой карлицы, зажавшей очередную медную тыщу в лапке. Я сижу в чуть менее заметном из-за огромности инвалидном кресле и качаюсь, и вам напоминаю о 80летнем пределе - крае кресла, за который каждый неминуемо канет рано или ещё раньше

Вопрос 2. У человека, набравшего воздух в легкие для вопроса, за пазухой не бывает пусто. Вот Вам в ладонь мой камень: раздел "Манифест" на 1977.ru пока не заполнен, но характерно уже и то, что место под него оказалось зарезервированным. Ваш первый ответ благополучно вываливается из всякого интервью. Такое требуется издать отдельно. Формат листовки. Мужской, резкий, заставляющий себя уважать диктат мысли. Но жестоки Вы не только к себе. Творчество, вырастая из "своей абсолютно прижизненной силы", из фотосинтеза семян-индивидуумов -- "ни Гоголь, ни Ван Гог, ни Шнитке, ни я", -- постепенно охватывает со всех сторон кольцом-лесом, в котором сам Бог вдруг проглянется сквозь деревья в тулупе дляпримерного дровосека. При таком раскладе убранные "для чего" моего вопроса кажутся мне в большей мере главными членами предложения, чем оставленные "творчество существует". С последним ясно. С ним ясно все до тех пор, пока оно Ваше, "твое" творчество. Но "ты" в Вашей речи обманчиво: оно, разумеется, далеко оставило позади тесное "Вы", навязываемое интервью-этикетом, оно то тронет за рукав по-дружески ("ты и собой борешься"), а то ткнет локтем в грудь ("ты, здоровый рабочий") -- общечеловеческое оно, миллионоличное "ты". Это Ваш адресат и истинный собеседник. Или ученик скорее? Ваш ответ ведь по жанру скорее проповедь, а не исповедь. Правильно ли я поймал интонацию? Но не бывает наставничества без "для чего"...

Ответ.

Ложь обыденного языка

Да, не проговариваемое "для чего" - существует, но его цель, как уже доказали века писательской, научной, художнической славы, достигается в странной мере. Рассказываю: вот я пришёл на работу. А Лёша, тоже сотрудник, говорит мне, подпаивая свои проводки к разъёму, сгрудившись вокруг паяльника, дымок Алладина обещает прочную пайку; при виде меня он говорит из своего глубокого положения: "привет! (игра в радость) Как жизнь молодая!?!". Не важно даже, что это он - на три года младше. И я знаю, что в течение дня обязательно услышу подобное. Вот что в этом страшного, вот отчего во мне всё поднимается и желает вавилонского разделения, чтобы он болтал себе, а я бы не понимал, что: его слова были произнесены, но в них не было того смысла, который он думал он в них нёс. Я понимаю, что это - просто утренний размен руками, не означающий как когда-то жест миролюбия и безоружности. Я понимаю, что он просто не знает что говорить со мной и это - его лишь лишняя попытка неумелого обращения. Но какая бравада! Какая сидит в этом тоне молодость! Задор! С какой головой он ныряет в слова, словно бы должные подбодрить меня. При всей энергичности вопроса, его слова абсолютно старчески. Абсолютная непригодность языка к описанию действительных желаний и чувств пронизывает голос Лёши. И столь велико племя людей с вырожденным языком. Карлик-язык. Меня это жутко задевает и заводит.

Мама, спрашивающая: "что ты завтра вечером будешь делать?" - не для того, чтобы узнать про меня, а для лоббирования своей просьбы о вбивании ряда гвоздей вдоль застеклённой лоджии. Так почему ко мне не обратиться с прямой просьбой? Почему унижать меня ежедневно маскарадной маской заинтересованности, под которой неизбежно лицо лишь собственного рубашечного интереса? Отчасти я хочу вывести подоплёку на чистую воду, чтобы пескарь стал пескарём, а не размытым карандашом в ивовом омуте.

Манифест 1977.ru

Мне чётко и ясно: как шло отмирание плодотворных сперматозоидов языка. Огромное языковое поле слишком подвижно. Именно это пока является причиной отсутствия "манифеста" нашей Литературной Службы 1977.ru. Мы, с подправленным в МГТУ сознанием, очень болезненно воспринимаем шаткость даже своей возможности путём языка добраться до членораздельного осознания бытия. Эйнштеновские постулаты слишком завораживают фантастичностью и реальной исполнимостью этой фантазии. Изменение массы тела при околосветовой скорости своим реальным существованием отбросило за спину тот язык, который мог лишь описательно оперировать с миром. Стихотворные структуры бытия Мандельштама, сверхточность Платонова оказались позади факта реального искривления пространства вблизи массивных тел. Поэтому наш манифест должен выглядеть как сознательная сдача позиций перед действительностью науки и уход в псевдоаскезу квазиреального языка.

Видите, как всё близко, как восьмерит колесо с узковатой тропинки разговора лишь о литературном творчестве. Разговор лишь о нём придал бы большую остроту из-за узости цыганской иглы, но надо спешить признать свою не-совершенность прежде потомков, которые в столь технически обеспечиваемом мире придут, я думаю, к следующему виду творчества. Сверхсинтезу. Они как-то смогут проявить и использовать стихи Мандельштама не как мы, лишь ощущая их пересекаемость с действительностью, со взрывами сверхновых, с конечностью основных атомов, позволяющих по форме шаровой жабы судить о марсианском рельефе. Будущие люди перепоймут материал сегодняшних стихов, картин, музык, проз - как наше сегодняшнее предвидение того нового непредставимого сегодня жанра познания бытия, того нового вида сверхсинтетического творчества. Сегодня уже есть его проблески.

Ставятся документальные спектакли, воспроизводящие лекции Нильса Бора, музыканты, исполняя музыку, в определённых паузах должны про себя читать стихи, вписанные меж нот, развивая зрительскую чуткость к малейшим фОнам жизни (Луиджи Ноно). Первый поличеловек Леонардо видел всё идущим из одного глубокого корня. Волны были для него и интерференцией и ловкой драпировкой, которую надо вписать и в платье и в формулу Гюйгенса-Френеля. Кино столетие назад съело живопись, театр, литературу, музыку. Музыкант и писатель сегодня - это некая архаика. Некое послабление тысячелетней истории. Нет, они останутся: как камертоны чистых искусств. Их со временем причислят к "наивным". И придёт время, когда наука окончательно свяжется с тем же кинематографом, и новые неопровержимые мощности и возможности заиграют в руках будущих творцов. Сейчас же не зря творится информационный шквал. Выходить из этого мира писатели пытаются: множат сюжеты, как бедный Павич. Но это не всегда выходит ловко, потому что человечество верно привыкает в множественности исходов, к реальной относительности времени. Литературная Служба 1977.ru уже поняла как важно сегодня с детсада преподавать не счётно-палочную логистику, а облегчённо доносить релятивистскую модель мира, на которой остановилось сегодня человечество. И мы потеряны для истории как узловая точка перехода в другое семейство творчества, но ценны и бережны как переходный мостик со стороны старого Ньютоновско-Пушкинского света на Эйнштейновско-Мандельштамовский.

Апология языка

И, чтобы не прослыть отвлекающимся без конца, завершу ответ с начала. Лёгкость родителей при употреблении слов разлагающе действует на сознание ребёнка. Это сравнимо с насильно усвоенной школьной программой по физике, при абсолютном незнании: что происходит внутри кожаного мяча, когда его надуваешь или непонимании: почему кусок льда дольше не тает под одеялом, тогда как человеку под одеялом - тепло. Вся пошлость происходит от того, что человек принимает некую данность (словесную, физическую) - не как нечто удивительное и требующее хоть небольшой рефлексии, а как нечто определённое как курс валют или, что зимой холодно. И я, как любой художник, пафосно говоря, встаю на защиту своего ощущения, не желая обкрадывать действительно не заслуживающую этого реальность.

Людям кажется, что их слово "яблоко" само собой содержит потенциальную червивость, недозрелость, переспелость, бочок. Огромнейшая ошибка состоит в том, что всем кажется полное соответствие предмета и его имени. Ну хорошо, перенесись на другую планету, встреть предмет, который не поддастся ни малейшему описанию через тысячи прихваченных из дома слов. Останется сесть рядом с не называемым по-твоему предмету и плакать над своей беспомощностью. И здесь, в детском рыдании над своим бессилием забраться и победить царя-горы, ты можешь обрести действительное, своё личное название предмета: - грыАльт или кратрОгнис - и тогда ты вспомнишь прежние свои слова и поймёшь как был высокомерен, употребляя материнскую фразу "что, как дела?", ты вспомнишь, что тебе не было на самом деле дела до дел своего сына: ты просто подменяла, скрывала свою любовь или раздражение такой пустышкой, которая абсолютно вредна любому младенцу в рот.

Я хочу честности, не хочу разгадывать сканворды с картинками, но наоборот: идя от слова к реально бьющемуся чувству. Но так как все люди - люди, то и самый физически близкий мне - я сам - тоже такой же лицемер и сволочь. Контуженный ущербным языком. И это - своего рода профилактика мира, начатая с себя. Не соври! - бонус-заповедь. Именно заблуждение о равновесии чаш, где справа - дело, слева - слово, питает скотину по имени "пошлость". О, как она мала, конечно, в масштабах жизни и беспределов Вселенной, но мы, заключённые крохотной голубой каморки за звёздным холстом Папы Карло, именно эти мелочи и ощущаем как крупные удары лжи. Называем это злом, хотя то, что тебя увольняет начальник из-за твоего очередного отказа поехать с ним на пикничок, но под другим предлогом - это сверхсмешно. И от ощущения униженности в такой момент тебя спасает лишь жалость к его скудельному сознанию, злобно доживающему под рубашкой с запонками.

(Хотя жалость - это лишь другая фасовка высокомерия.(?) И ты отмеряешь себе сам: лишь своим затаённым творчеством противостоя ложному довольству и спокойствию.)

Вопрос 3. Мандельштам, в отличие от Эйнштейна, не открывал людям глаза на общие, принадлежащие всем и каждому, как неудержимый фотон, как разменный мц-квадрат, истины, но "всего лишь" пробовал дышать своим кислородом в чужой, задушенной атмосфере. Его "я" забирает слух смело среди самых "эйнштейновских" восьмистиший: "И я выхожу из пространства / В запущенный сад величин / И мнимое рву постоянство / И самосознанье причин..." Однако, его поэтическое, индивидуальное "я" оказалось в итоге устойчивее многих вещей в двадцатом веке, в том числе, прочнее на сгиб как самой физики, так и тех физиков, что вывели для утехи диктаторов новый вид смерти из квантовых теорем. Личная ситуация художника всегда сложнее, но и редкая победа его достойнее. Художник призван навязывать себя, как целое, миру, частью которого он является. Есть ли какие-нибудь оправдания творимой им при этом несправедливости? Это мой общий вопрос. Но в наводимой им ряби колышатся и конкретные, например: Набоков, Павич, Не-знаю-кто-но-бесспорно-гений составляют части того же мира, что и упомянутый "тоже сотрудник" со сломанным языком. Не облегчает ли Литературная Служба 1977.ru себе жизнь тем, что берется исправить заодно и последнего, а не только первых? Т.е. тем, что к невозможному прибавляет осуществимое? Не остается ли в остатке сам автор в качестве единственного предмета творчества?

Ответ.

Я не совсем понял вопрос о несправедливости художника. Но отвечаю на некое
ощущение Вашего вопроса.

Общее мнение.
Отсутствует

Важно сказать, что отвечаю я в одиночестве, то есть под заявлением о борьбе с "обыденным" языком не все участники Литературной Службы 1977.ru подпишутся, хотя его действие и испытывают на своих работах: в юридической конторе, в компании по разработке радипередатчиков, в офисе. Ответы – это некая отсебятина в обход несуществующего общего мнения Литературной службы 1977.ru. Все участники Службы вместе идут своими путями языка, музыки, трудоустройства, мироисповедания. Наше объединение - интуитивное, чувственное. Но держащееся на неукоснительном развитии и вкладе каждого.

Почему не возможен литературный аскетизм

Я плохо объяснил про раздражающее действие дежурного языка, за которым человек остаётся как за не им изобретённой одеждой, как в не им построенной квартире. Человек рождается уже в удобную готовность и её обольстительность внедряет в сознание ощущение некоей нерушимости, вечности родной страны, семьи, горизонта. А ведь солнце может и не взойти. 118 заложников театрального центра не успели это узнать, но показали всем. И сведённая до неузнаваемой банальности транслируется мысль о шаткости мира, в котором мы живём. А эту шаткость на деле чувствуют доли людей. Даже я не всегда её осознаю. Может, это так природа (Бог?) подсуетилась, чтобы с течением жизни тебя оставляли одни мысли и втекали другие? Я просто сильно потерян. Я бы рад постановке меня в угол, чтобы кто-то взял и наказал, но ОБЪЯСНИЛ причину и цель деления клеток внутри меня. То, что я не обрываю связь с бытовой жизнью, не окунаюсь полностью в творчество связано с несколькими важными:

1 причина
моя работа начальником цеха на заводе по производству чистого неона является поставщиком той реальной жизни, по которой я могу тосковать, но которую наблюдаю в 70летних стариках, резво таскающих по складу ноги и баллоны (70кг). Я - не достаточный философ, чтобы воспроизводить черты и отношения в некоем покойном месте, лишённом суеты и мелочных разъездов, ночных смен, монотонности. То есть моя дача, когда я туда попадаю летом один - даёт мне силы: эта земля, в которую можно днями лить заботу, а она не устанет принимать. Но потом - опять хочется в метро, и при возвращении остро чувствуешь автобусный менталитет, убогость рекламного пафоса. То есть необходимо участие в жизни. Но участие своё приходится огораживать некоей замкнутостью с сотрудниками, чтобы их неудержимое и бесцельное бытие не отравляло мои ощущения. Я как-то устроен так от природы, что разговаривая с человеком и забываясь, тонко подстраиваюсь под его направление жизни, языка. Когда это направление сильнО, непривычно - я становлюсь лучше, в меня входят неизвестные пластинки. Я - меломан. Но когда человек не обладает собранностью сознания и души, то мне становится, когда всё завершается, плохо. От меня отняли время, а ничего взамен не пристало.

2 причина
я живу в сомнении. Иногда я точно чувствую, что все увлечения человека - его вгрызание в литературу, в термодинамику - обогащая его на этом пути неимоверно, лишают его возможности всеохватывающего ощущения мира. Его-то мне и хочется (по самому большому счёту). Выбирая литературу, я полгода делаю рассказ. Я прихожу после девяти часов работы, сплю пару часов и сижу ночью, воссоздавая то первоначальное ощущение, ту тему, то настроение, которое с силой пыхнуло во мне или произошло со мной. Но вот я написал рассказ. И отложив его, я испытываю жуткое разочарование. Я не верю сам своим словам: тем, которые с такой неумеренностью подбирал. И я поражаюсь, я не понимаю: как я мог переписывать эту часть четыре раза, как я мог написать втрое больше того, что включил в конечный вариант. Странно, но человеческая поддержка твоей нужности: друзья из Литературной Службы 1977.ru, любимая - они тебе своими языками отчасти вправляют мозги, говоря о воздействии текста на них и какие там неточности, ошибки. То есть для творчества социум является необходимым условием своего продолжения: в Бродской форме нобелированного изгнанника или в страшном виде потасканного и невостребованного свои временем Мандельштама.

Общие черты ощущений в науке и искусстве

Мои чувства не позволяют и в лаборатории, где я в простоях работы вожусь со своей установкой для кандидатской диссертации, понять полноту картины бытия, которую дают физические законы. Но вот, я узнаЮ, что Роберт Майер, первый сформулировавший закон сохранения энергии, был врачом. Плывя на корабле, он разговаривал со штурманом и тот рассказал Роберту, что море после шторма нагревается. Штурман говорил об этом без удивления. В его набор это чувство не входило. Все матросы знали, что море нагревается после шторма, но только в появившемся Майере этот факт произвёл какую-то заключительную реакцию, и он понял, что тепло появляется при совершении работы. Первое рождается из второй. И наоборот. И я переживаю эту его мысль, эти тонкие аберрации вдохновения, сознания, ощущения всеобъёмности моря и понимаю, что науку делают по тем же невыразимым немым законам вдохновения и откровения.

Получается, что связи бытия открываются в том выбранном секторе, в который ты углубляешься ледокольным утюжком. Но наука изучает материальную подкладку божественного, а творчество - интуитивную, антропологическую подслойку бытия. Ведь, явись мы в мир улитками, наши возможности и пути сделали бы стратосферу дальним космосом, а трёхдневное спаривание - поэтическим актом. Я боюсь признаться, что вся моя жизнь - не имеет преткновения в будущем. Да, Майер открыл пути Эйнштейну, Планку, нам. Но сознание как-то непроизносимо ждёт какой-то глобальной конфеты за свои чудеса. Какого-то реального признания на уровне вселенных. Я боюсь, что мои претензии плавно, с первых стихов в 14 лет, росли, и теперь мои амбиции мне же могут заслонить необъятную для искусства часть бытия. Я просто чувствую ущербность одного пути, но вижу и его славу и то спокойствие и уверенность в правильности похода сюда, которые подождут меня, если всё же выберу. Когда у меня убудут силы на интерес к происхождению вселенной, к нутру чёрных дыр, я приму точку зрения Бога или сам сформулирую ответ, ещё слабо обозначенный внутри меня. А пока мне скучны болтовни о литературных процессах: творчество слишком шаткая область. Хотя и в науке столько возможных подтасовок и неверностей. Ведь до середины 19 века (!!!) верили, что тепло и холод - это разные вещи. И модель теплорода, как некоей невидимой жидкости, содержащей тепло, главенствовала. Это фантастика, что за 50 лет до теорий Эйнштейна люди строили на основе верных наблюдений неверные модели. И то, в чём сейчас нет сомнений - обнаружит их в себе через время. В этом смысле - выбор между прозой и бозОном - выбор между двух, в конечном счёте, шатких систем.

Ненужность творчества

Я чувствую, что творчество - это настроение. Это твоё личное странное необъяснимое ощущение правильности того, что ты просидел три часа и написал фрагмент рассказа. Ты чувствуешь эйфорию, ты чувствуешь, что ты на месте (нет, правда, точного Бога, которому бы эти твои состояния и их результаты были бы точно нужны, но может "нужность" - не прилагаемое к творчеству слово. Это слово вообще попахивает техногенным рационализмом, когда из костей умершего надо выварить мыла и помыться, чтобы не пропадало зря). Тебе почему-то хочется разбередить себя, вытащить свои ощущения от нищего старика-побирушки: то как он ходит и потрясывает головой ты передашь на сцене, его судьбу ты почувствуешь, описывая и представляя. И ты точно не ошибёшься. Ты создашь форму своей собственной старости. Поэтому говорят и бояться, что написанное сбывается, потому что интуиция или какая ещё часть тебя слишком правдива и реалистична. Вся правильность твоей траты времени заключена лишь в твоём личном ощущении. Ты смог передать открывшееся понимание, ты смог воссоздать вчерашнее настроение от старухи с яблоками, барахтающейся под дождевиком в поисках безмена, ты смог - и чувствуешь правильность. Ты видишь, что это - хорошо. И почему-то этого достаточно. Но в иное время ты не можешь найти причин оправдания своего такого мировоспроизводства.

Юмор в коротких штанишках

Не декларируя себя как радикального писателя, целенаправленно открывающего новые возможности языка, созвучные современности методы письма, я делаю это лишь по причине всё той же большой улыбки, в которую превращается любой нимб при долгом вглядывании в своё отражение.

Вопрос 4. Писатель -- это меньше, чем человек. Гениальность как гиперразвитие частной функции в ущерб богатому организму, дар как витиеватость ущербности. Признаюсь, я хочу высмотреть эту мысль в Вашем ответе, пусть и с потерей правильной оптики, но в расчете на дополнительное дыхание для вопросов. Вот, что меня волнует. Когда Набоков встречает весну в Фиальте, "раскрываясь как глаз", то чеканной, прекрасной формулой этой он словно бы запечатывает из двух дарованных нам органов зрения второй, неназванный, чье участие в деле в конечном итоге придает деталям объемность. Но останемся на мгновенье при наших двух, удержим всю линию горизонта: "как" письма и "кто" личности связаны меж собою интимно. Есть какая-то бойль-мариоттова неизбежность в том, что барочная плотность шитья Лолиты была скормлена массам именно в икс-икс веке, в то время как разреженная фактура Преступления-&-Наказания (бородатого опекуна нимфетки на правах пародируемого оригинала) стала казаться неперевариваемой, особенно после вхождения в шорт-лист школьной программы. О глубинах Достоевского можно спорить, но бросается в глаза то, что универсалией, бестселлером, снимком души уходящего века стал роман о специальном чувстве специального персонажа. Что-то мешает мне объяснять этот факт как локальный флэш просвещения на фоне кромешного краха всего человеческого в эпоху диктаторов и идеологий. Для меня это худшее возражение Набокову из всех, что можно придумать: есть времена, когда стыдно писать бестселлеры, времена, выбитые их суставов, калечащие своим признанием и любовью. Генералиссимус писательских легионов "одноглазый" ВН -- мне хотелось спросить Вас о нем. Вопрос этот у меня давно грелся, еще до интервью, я лелеял его про запас как какого-нибудь starring gast, подобрал цитату из Вашей "самоописи" ("Безосновательно бредил Набоковым с 1994 по 2000 год, потому что никого больше почти не читал"). Но теперь мне жаль тратиться на простое украшение, я вставлю его в оправу: мне кажется, что век Набокова миновал, эпоха фасетчатого зрения и ботанических восприятий ушла именно потому, что писатель -- это всегда мало, ущербно. Это картонная маска, если за ней не прячется человек.

Ответ.

Достаточно тонкая история моего сознания в Набокове (во Христе). Сегодня (я давно не открывал Набокова) в ответ на вопрос о "человечности" Набокова (я с большой аккуратностью советую брать в свои руки чужие слова: слово имеет разную содержательную силу для розно живущих) я снова открыл "Лолиту". Я буду говорить с большой поправкой на себя, так как каждое теперешнее состояние обладает той или иной окраской субъективности, и вчерашнее неприятие может назавтра очутиться в любимом кармане. Итак, я и до и вне поставленного передо мной внешним миром вопроса о "человечности" Набокова, пытаюсь понять насколько её мало у меня. Я смотрю абзацы "Лолиты", и я впервые вижу как сильно заглубился набоковский яд в ходЫ моих мыслей!

Меня мучительно стало доставать временами ощущение моей бесчувственности. Я вдруг действительно признал, что поверяю мир эстетическим, таким геометрическим, визуальным мерилом (я понимаю, как грешу против всё же существующих - честно переболевших, пройденных, открытых - частей моей прозы). Я, к действительно начавшим мучить вопросам, подходил через язык, от языка. А это в моём случае стало двойственно ужасно-благотворно. Плюс - в том, что машина языка очень крепко была мной вылизана, её притёртые детали сами образуются из замечаемого, из мелочей, из памяти. Но минус того, что я лишь в языке находил ответы и там же только и ставил вопросы, а не в обыденной жизни - и есть само содержание минуса. Поясню: (иногда начинаю думать, что не прав, наговариваю на себя, и что художник идёт к своему пониманию не только через разум, но и через инструмент своего мастерства) я не имел человека, который бы сильно противодействовал моему увлечению Набоковым. Наличие отца, думаю, какую-то философичность могла сообщить моему сознанию, а может и нет. Я совершенно не читал никаких философских книг. Я не понимал их вопросы, я не чувствовал их необходимости. Для меня это, действительно, было тяжело для понимания. И вот я думаю сейчас, подозреваю, что не только нишу восприятия, нарочитого радования мелочам, языковую нишу создал во мне Набоков: он и мои нравственные позиции сформировал.

В ЛитИнститут я попал уже в последние годы любви и цитирования Набокова. И там я держался на семинарах настороженно и никого не было: ни ровесников из семинара, ни Есина, кто бы донёс до меня больше, чем то, что Набоков сильно меня подмял под себя. Мне это лишь льстило: я не понимал проблематики. Выставление на первый план жизни творчества (по Набокову) я незаметно и отчётливо перенял как действующий образ мыслей и распределял свою душу именно так. И расставался с женщинами потому, что чувствовал, когда перестаю быть свободным для писательства. Именно проза - стала нетленной нитью. И Кузьма Востриков, будущий организатор Литературной Службы 1977, в 1997-2000 годах добродушно высмеивавший мои пятиразовые на дню апелляции к Набокову, не мог и не сумел бы, думаю, донести главную беду прихода к проблематике бытия через язык.

Может быть, я наговариваю на себя лишнего, объявляя себя бесчеловечным. Вялости моих проявлений, порой, может быть другое объяснение. Есть психологи на этот счёт. Не хочу лезть и втягивать за уши маму в ореол, бывших невозможными для разговора с ней, проблем, вопросов. Сейчас я чувствую как плохо и бедно я чувствую. Я абсолютно не кокетничаю. Как и не взываю о помощи. Мне страшно хочется иметь микрофон откровенности. Но у меня первого же может закончиться запас правды жизни. И снова полетят сильно внешние слова. Я чувствую, что брожу не совсем на месте и не совсем ясно, что я имею в виду. Я имею в виду, что возможность сопереживать порой не со мной. Я читал Лолиту и чувствовал механику возникновения образов на мышечном уровне: я видел откуда это взялось, и если можно переносить обратно от образа на когда-то живого писателя, то я вижу картину, возникшую не на сетчатке Набокова, а скорее - в мозжечке (не помню за что этот отдел отвечает).

Набоков сильно кривил моё сознание. Он был действительно каким-то суррогатным папой. Сам я, смутно чувствуя правильность "Идиота", пытаясь ввести через себя в жизнь какие-то человечные восприятия, не смог преодолеть декларативное неприятие Достоевского как художника. Так говорил Набоков. Я переставал быть самоличным. Набоков сильно и ярко говорил о литературе, о творчестве и мне просто не с кем больше было соглашаться. (Я не могу в таком маленьком ответе поднять целый пласт, проникавший в меня годы и годы. Это как влияние Гогена на Ван Гога - дело не одного десятка страниц, а лучше - одной Ван Гоговской жизни. Я сейчас лишь очерчиваю отдельности.)

Да, сегодня я почувствовал холодноту "Лолиты". Это - и жизненная холодность. Мне смешно, маленькому богу, судить людей: насколько они человечны. Но, видя в учителе конечные образы, я, кажется, знаю их мозговую подоплёку. В тексте Набокова нет прилюдного страдания. Ему претила страстность выплёскивающаяся. Его герои - одиночки, мастурбирующие на своё одиночество. Мне безумно страшно и не хочется так писАть о Набокове. Можно взять это в кавычки шутки. Но то, что Набоков был бессомненен столько моих лет, теперь вызвало новые чувства отторжения. Не языка, нет! Чего-то в себе. Если бы открыли школу человечности - я бы пошёл. Я знаю о том, что накинутся христиане, крича меня к себя, но я уже не с ними. Набоков правильно меня отучил от возможности группового секса с Истиной. Я не отказываю Набокову в его причастности к верному пониманию жизни, нет! Не было бы тогда его тончайше изогнутых поворотов. Просто, может быть, я всё так же люблю его, да! Как учителя, которого нельзя и невозможно повторить в себе и проросшие его семена должны гибридизировать, чтобы выжить и зажить уже моей непредвзятой душой. Сейчас я чувствую так.

Вопрос 5. И все-таки, тем не менее, несмотря, не слушая, не извиняясь... Земля падает, огонь устремляется в небо, вездесущий эфир пронизывает вселенную -- всякому элементу положено свое место. Ваше место, по собственному признанию, -- вблизи нового текста. Вы назвали творчество настроением: "твоё личное странное необъяснимое..." Победа это или уступка? Размах или смирение крыльев? Есть ли у Вас претензия? Насколько она велика? Что за планку Вы себе назначаете? Что Вы сделаете для взятия высоты?

Ответ.

Виды планок и их бессмысленность

Думаю, что ни один живший и живущий человек, независимо от величины его светимости не жил под каждодневным грузом своей сверхцели. То есть некое, пусть даже точное и сильно развиваемое человеком направление есть в нём как некий полу-проговоренный полу-данный смысл. Но в то же время, чтобы оторваться от событийности и обхватить как можно более широко всю мелочность, величие и будничность человеческой души, надо в события-то и погружаться и быть среди них начеку. В таких случаях всегда чувствуешь себя подсмотрщиком. Неким запоминателем, общающимся из корыстных желаний: подглядеть и понять: что заключено во взгляде разнорабочего семидесяти лет, когда он даёт тебе сухую бугорчатую руку, полную прожитого. Чтобы что-то заметить надо забывать, что ты - какой-то там особенный, потому что амбал с бритой или мохнатой головой перешибёт тебя одним сапогом, несмотря на то, что ты только что понял, почему из него так прёт неизрасходованная сперма агрессии. Ты должен быть в курсе простых побуждений и глубоко их понимать. Так и сопротивляешься между подступающими желаниями прижизненности и внежизненности.

Теперь - о планке, которую вешаешь на высоте двух своих ростов или по щиколотку. То, что ты усаживаешься и пишешь - уже есть поднятая величина участия в жизни. Ты ей как бы воздаёшь. Тебе может быть не слишком хорошо на работе сидится, и ты бы сидел и мучался тупым настроением в груди, но ты пересиливаешь себя, делаешь фокус восприятия и пишешь некоторое количество текста. Это - если есть возможность. Занятость, включённость в процесс получения гелия, неона, ночная смена с чаем за чаем, ведение курсового проекта в мгту - необходимы как куски здоровой жизни, лишённой больших давящих мыслей. Ты как бы идёшь по лёгкому лугу и потом, когда есть время, - сворачиваешь в монументальные посадки елей (олицетворяющих в данном сравнении - творчество). И именно из насупленной тьмы ёлочных бровей четче осознаёшь всю пройденную лёгкость и запахи луга. Но вернусь от ботаники: то, что ты усаживаешься и пишешь - это твоё первое возвышение над окружающим. Когда какую-то мысль или чувство я не отпечатываю на письме - она улетучивается, оставляя поверхностный след. Ты каждым словом пытаешься закрепить реальность и её глубину за собой. Следующая высота – это общественная известность. Начинается с газеты ("Бауманец", "Литературная Россия"), со сборников ("Вестник Литинститута").

(Вот написал кусочек библиографии и, глядя из какого-то завтрашнего дня, снова покажется это мелким, но тут я различаю мелочность космическую и практическую. С точки зрения Юпитерианцев, их 300-летних жизней - любое моё побуждение и проявление - жалкое трепыхание в глубоком стекле аквариума. Но практически, по-земному, - это не мелочность. Ты чувствуешь за собой право быть услышанным. И мелочишься с библиографией. И бросаешь этим заниматься с открытием твоей плотины для большего числа людей.)

Общественная известность - это и есть тот следующий уровень, который извне позволяет ещё на какое-то время перестать сомневаться в том, что слова твои действительно - востребованы настолько, насколько твой пророк внутри чувствует. Потом, конечно, настаёт и момент, когда уже и героин мировой известности не утешает. И Гоголь едет лечиться из благоговеющей страны, а у Маркеса - просто болезнь мозга. Физический износ.

Ты как бы соревнуешься с жизнью.. Без как бы:
Ты соревнуешься с жизнью за право личного обладания телом, волей. Фатум ты хочешь преодолеть. Ты знаешь, что мог бы сидеть сиднем сегодня вечером, не писАть, но ты написал и этим поставил точки там, где их бы не было. Поэт Дмитрий Веденяпин сказал, что творчество - это реальный способ противостоять смерти. Мне во время этой фразы было минус полтора года. Я тогда лишь интуитивно это ощутил. Теперь я более уверенно чувствую и знаю, что это - так. Ты борешься с тысячами смертей: с тем, что ты мог бы не проговорить, не понять, не заметить, не подвести черту. Ты словно множишься как туфелька. И через 1024 деления заполняешь своим потомством солнце. Это слишком красиво и, спустившись на землю, снова могу перестать так понимать тему дальнейшей своей жизни.

Вот я сейчас днём написал рассказ про сына, которому снится сон. И, делая это, я чувствовал как проникаю во время, в некую материю, им называемую. Но теперь - опять не чувствую этого. Я опять иду упаковывать оборудование, потому что наша фирма расторгла договор аренды с "Гелиймашем", и я собираю вентиля, редукторы, манометры, приборы, уплотнения, хомуты etc. Но я знаю, что правильнее ощущал, когда писАл рассказ. Я пока овладеваю инструментарием личного пользования: для непрерывного восприятия действительности "правильно". И проза осуществляет мою тренировку. Почему-то (хочется ведь рационально прояснить для себя тучу вопроса) язык, когда попадаешь в его, другую, не реальную логику, но содержащую логику жизни как часть, почему-то язык, когда им всё более научаешься управлять, позволяет скачкообразно понимать скрытые при простой ходьбе по улице вещи. Язык - это некий джин, существующий параллельно, и который может довести тебя до Киева, ясного Киева, где в верном покое находятся сотни крох, ежедневно беспокоивших тебя. Они лежат с бирками ответов и пониманий. Ведь только долю претензий к действительности ты успеваешь выражать словами и осознавать. Мелочи с глубоким тёмным прошлым - какой-то быстрое общение с человеком, после которого становится тошно или спокойно - ведь это имеет дословные причины. И слова находятся лишь там, где язык. Где ты начинаешь колдовать. Ведь навряд ли радуга - простая дисперсия. Не может кусочек формулы так радовать и возвеличивать ощущения. И вот это "что-то", настолько мелкое, что при углублении открываешь новую вселенную по образу и подобию солнечной, и содержится всегда в будничных поступках. Его-то и хочешь вызволить для себя из всякой пустяковой вещи. Но это – планка внутренняя. И больше не буду её описывать. Чтобы совсем не остаться хорошим.

Внешняя планка - известность. Донести уникальность "Литературной Службы 1977.ru", чтобы перерасти и эту - лишь пока не тесную - скорлупу. Я пока слишком двадцатипятилетен. Я чувствую и вижу, что время - сильный соперник и ещё нанижет меня на свои удары. Я пока слишком удачлив, что ли. И могу так спокойно говорить об огромных вещах, величайшей из которых является окончание жизни. И есть ли что-то реально кроме и после этого – время покажет, что - нет.

Пока - радость и желания побеждают. Но больше 90 лет не протянуть. Поэтому и укладываешь игрушечки в отведённую жизнью вату. Строишь здесь себе зоосад и переносишь ощущения осторожно, и точно уверен, по крайней мере, ещё в полсотне предстоящих развешиваний. Так числа заволакивают время. Пока их на это хватает.