КУНСТШТЮК С ПОДОГРЕВОМ, или А ПОЧЕМ НЫНЧЕ "БУКЕР"? (о романе Вас. Аксенова "Вольтерьянцы и вольтерьянки")

Конечно, легче всего было бы объяснить феномен получения "Букера" не лучшим романом Аксенова (и не лучшим романом в шот-листе вообще) председательством в жюри В.Войновича. Не грубое, конечно, "рука руку моет", а романтически-поколенческое: "возьмемся за руки, друзья". Короче, без рук в этом милом деле, как видно, не обошлось. Однако дураку стороннему наблюдателю (каков аз есмь) все же хоцца прозревать сквозь пену житейскую и более глубокие смыслы и тайны… Все же это лит-ра как-никак, мать ее так… Дело и в самом деле мне представляется не столь односложно-однозначно объяснимым. 1.Темою своею маститый автор берет русское "осьмнадцатое столетье", что само по себе уже довольно ответственно. Вероятно, этот век — самый значимый, поворотный момент в нашем национальном сознании. При всей его многочисленной дикости есть в нем и нечто такое же притягательное, что и в воспоминаниях юности: там и вода мокрей, и страсти свежей, и люди ярче; и потом, в итоге — все-таки народился Пушкин… Сей последний в зрелые годы с какою-то даже зачарованностью рылся в анналах осьмнадцатого столетья, явно пытаясь найти именно там ответы о грядущем России. Поэтому, берясь за тему сию, любой автор вынужден будет проскользнуть по проложенной главным классиком смысловой морщине, — хочет сам автор того или нет. Это, типа, о содержательной стороне вопроса. Теперь о формальной.
2.Русский 18 век представляет огромное искушение именно как некое бучило, в котором рождались основные обиходно-языковые и литературно-стилевые тенденции русской культуры. В этом вопиюще грандиозном и ярком ("яром") лингвохаосе только черпать и черпать, — особенно такому стилисту-джазмену, как Вас. Аксенов. Не хочешь, а запоешь, закочевряжишься (псевдо)барочной ироническою языковой преизбыточностью, перевитой, как ленточкой, щеголеватой армстронговой хрипотцой… В этом смысле новый роман Аксенова — в первую очередь, вот такой "кунстштюк", где игра с языковыми, сюжетными и смысловыми "моделями" 18 и 20 вв. становится едва ли не самодовлеющей и самодостаточной. Автор пишет об этом прямо и честно: "Торговцы считают, что без таинственности сейчас книги не продашь, хоть заворачивай ее в марокканский сафьян, а между тем даже и не догадываются, что все больше появляется покупателей, которые, положив только что купленную книгу в карман, вздыхают: хоть эта оказалась бы без таинственности. Такой покупатель не сломает каблука, когда на прогулке, открыв последнюю страницу, узнает, что злодей был сыном банкира. Его влечет "таинственность" другого рода, связанная с необъяснимостью авторского тщания начать с правды, а кончить вымыслом, или наоборот: вот в чем "таинственность", которой он алкает, — увидеть в авторе такого же искателя, как и он сам, вместе с ним провозгласить "рцы языком правдивым ты!", а на деле оказаться выдумщиком, в чем, как некоторые полагают, и состоит верность художественной истине". Пусть читатель не думает, что весь роман состоит из толико выспренних рассуждансов! Здесь вовсю пульсирует также и сюжет то ли а ля Дюма, то ли а ля Пикуль, то ли а ля Шаров-Буйда (то есть, с закосом в интеллектуальные игрища с параллельной "историей"). Читатель более-менее искушенный вряд ли прям уж так заскучает. Или уж точно заскучает не от недостатка событий, аллюзий, намеков (Сумароков — Солженицын) или модной "гендерной" "тэмочки", когда половые роли героев тасуются с истинно вольтерьянской лукавой вольностью. Думаю, Аксенову удалось сделать полновесный романный драйв, когда НА СВЕЖИЙ ВЗГЛЯД читатель будет с интересом внимать и спорам, и судьбам персонажей. Но только на "свежачок": потому что каждый раз после очередных десяти страниц сего литературного свинга читатель примется ерзать попою на кресле-стуле-табурете-тахте-качалке, в ожидании чего-то чуть более значительного и чуть менее игривого. Черт его знает, может, это наша лапотная косность, но только так скучно-трудно принимать Екатерину однозначно лучом света в темном царстве, когда о ней столь нелицеприятно и аргументированно высказался Пушкин, — да и не он один такой же умный… Безусловно, кунстштюк Аксенова — не просто кунстштюк, но и вещь достаточно злободневная. Отчасти он держит некоторую художническую фигу в кармане наспех почти насильственной "религиозации" всей распадающейся страны. Совершенно однозначны и западнические симпатии автора, — отсюда Екатерина представляется носительницей ГУМАНИСТИЧЕСКИХ ценностей, — то есть официальные портреты ея величества выдаются чуть ли не за отражения в зеркале. Да полноте! Так ли уж все румяно и припудрено в сем велелепном образе?.. Честолюбивая и осторожная эгоистка, создававшая систему ЛИЧНОЙ власти, а не долгоиграющую и наименее сословно зашоренную политическую систему… Именно историческая безответственность, прикрытая мишурой "просветительских" идей и патриотических лозунгов, — вот что заставило Пушкина обозвать ее "Тартюфом в юбке"! А у Аксенова она даже и без юбки, — в смысле, по большей части в штанах… Знаменательно, что автор обходит весьма непростую тему "элита — народ", всецело оставаясь в рамках "идеалов" и жизненного обихода просвещенной элиты. Народ же воспринимается исключительно как скопище разбойников, связанных с силами ада и разрушения. И здесь как-то сразу вспоминается наблюдение Цветаевой: Пушкин ОТЛИЧНО ЗНАЛ о зверствах "разбойника" Пугачева и отобразил их как историк в "Истории Пугачевского бунта". Но как поэт — дал иную версию образа Пугачева в "Капитанской дочке", вероятно, видя определенную горькую историческую правду за ним, таким вот косматым… Над страницами Аксенова почему-то я не раз вспомнил сладкие акварели Андрияки и крашеные пошлости Шилова, и этот лужковский-московский полусталинский полуампир на скорую руку… Вкусы нашей, как они сами себя называют теперь, "элиты". И уровень понимания исторических процессов ею, нашей "элитой", — того ж пошиба… Впрочем, элитой они называют себя не в том смысле, что все они сплошь племенные жеребцы и чистокровные суки, а пока в маннгеймовском понимании слова: группа, которая держит шишку в обществе в результате некоего исторического эксцесса. Но от разоблачительно-констатирующего маннгеймовского до традиционно комплиментарного значения слова – меньше шага, особенно при толико узких лбах… Н-да, читатель у романа, конечно, есть, — СВОЙ читатель: "Махайте, махайте мне! Дайте мне атмосфэрры!" А коли не про элиту, — сразу вспоминается Мария-Антуанетта: "Если у народа нет хлеба, то пусть ест пирожные!" "Вольтерьянцы и вольтерьянки" — вот такое пирожное, даже торт с обильными соевыми добавками. Но мне после почему-то сразу захотелось хлебушка "Капитанской дочки"…

© Валерий Бондаренко