Я сна не запомнил...
Стихи
* * *
Косте Гадаеву
Лети, лети, лепесток…
Осталось немного, почти что уже ничего,
И то вещество, из которого делают счастье,
Подходит к концу, и уже ничего своего
Я не замечаю, но только прекрасные части
Какого-то целого, общего всем и всегда —
Весеннего воздуха, неба, хорошей погоды.
Давайте прощаться — и пусть протекают года
В разумном и медленном круговращенье природы.
Давайте прощаться, деревья в лесу, и песок,
И синее море, и с красной дощечкой качели,
И первый снежок, и любовь, а седьмой лепесток —
Наверное, вербы на солнечной Вербной неделе.
Какие просторы распахнуты там впереди!
Мой старый товарищ, в застольях, как сталь, закалённый!
Уж лей дополна! Да не спорь ни о чём, погоди —
Ведь ты, как и я, в эту первую зелень влюблённый.
* * *
В недрах дома звяканье бутылок,
Лифт шумит, взмывают голоса.
Ложе из прессованных опилок
Принимает нас на полчаса.
Слышишь, телевизоры бормочут,
Телефоны тонко верещат;
Дом живёт, гуляет и хлопочет,
Весь как будто шаток и дощат.
Вспомнишь про бумажную квартиру,
Услыхав журчанье батарей —
Сопоставлен времени и миру,
Дольний брат пророков и царей,
С нежною и преданной подругой
Груз одежды сбросив на ковёр —
Чувствуешь, как плавает по кругу
Мартовского пира хриплый хор?
* * *
Как будто бы свобода и покой…
А вечерами друг ко мне заходит,
А то и вся компания — у нас
В буфете есть и рюмки, и тарелки,
Есть для воды стаканы,
есть пространство
В окне, где зеленеет майский лес
До горизонта, есть дома, есть небо,
Есть розовые с золотом закаты
Медлительные, есть табачный дым,
Есть сигареты, пепельницы, темы
Для болтовни, есть вкусные закуски,
Есть вечные вопросы, есть тревоги,
Есть дружный смех,
переходящий в хохот,
Есть человек с собакой во дворе,
Мальчишки с их отчаянным футболом,
Есть ночь, есть свежесть ночи, есть огни,
Есть ощущение скользящей жизни,
Которая приходит и проходит,
Ласкает нас и не жалеет нас.
* * *
Если б мог, я пил бы это лето,
Как, наверно, в старину пивали —
Запрокинув голову и к чаше
Припадая жадными губами.
Как, наверно, в старину пивали,
Я пустил бы чашу ту по кругу,
По рукам на дружеском застолье,
Чтобы всем друзьям моим досталось.
Пил бы я, мешая грусть с весельем,
Слушал песни и смотрел на звёзды,
И мои бы мысли стали роем
Пчёл медвяных, крыльями звенящих —
И одна впилась бы прямо в сердце,
И стихами б захлебнулось сердце…
Если б мог, я пил бы это лето,
Как на тризне кубок пьют
прощальный —
Со щеки слезы’ не вытирая,
Ничего вокруг не разбирая,
В дальний путь, откуда нет возврата,
Провожая друга или брата.
* * *
Особенно дожди: как пеленой,
Окутан монотонным и негромким
Певучим шумом, где-то за стеной
Семья, соседи, и всю ночь в потёмках
Трава и листья лепетом полны,
И шепчет крыша
над уснувшим домом —
Особенно дожди душе нужны,
Чтобы припомнить то, что ей знакомо
По прошлой жизни, чтобы каждый звук,
Любая вещь —
всё стало сгустком смысла,
И вечный мир сквозь утлый быт вокруг
Вдруг просиял, и зазвучали числа
Гармонии, томящейся во всём,
И тьма —
и та светилась тайным светом…
Особенно дожди, деревья, дом,
Веранда, ночь, Анциферово летом.
* * *
Я спал на веранде, а день проходил стороной —
Кололи дрова, вдалеке окликали кого-то,
И дождь начинался, и падал шумящей стеной,
И яблоня льнула дрожащей листвой к переплёту,
И дождь проходил, и вечерняя пахла трава,
И солнце горело на каплях смородины красной —
Я сна не запомнил. Наверно, мне снились слова,
Чтоб просто сказать, что и вправду мудра и прекрасна
Текущая жизнь, проходящая мимо меня,
Которой нет дела до нашей тоски и тревоги —
И дверь открывали, и в сумрак полоска огня
Ложилась из кухни, споткнувшись на мокром пороге.
* * *
День, как светлый дом деревянный.
Вымыт пол. И распахнуты окна.
Летним воздухом благоуханным
Дышат травы. А в небе высоком
Ветер вылепил белое диво —
Кучевую густую громаду.
И плывёт она неторопливо.
И другого душе и не надо.
Чтo’ ей мысли о счастье, о славе,
Если большее в жизни досталось,
Здесь, на просеке, где разнотравье
В гущу буйную перемешалось.
* * *
В небо взлетит тепловоза далёкий гудок,
Тучи надвинутся, травы качнутся под ветром,
И остаётся обрывок, клочок, лоскуток —
Скоро прощаться с ещё одним прожитым летом.
С жизнью как будто прощаюсь — стараюсь успеть
Что-то запомнить, понять в ежедневной рутине.
Август уходит. Известно, что время и смерть
Общее что-то содержат в своей сердцевине.
Холодом тянет. Над крышами стелется дым.
Снова гроза с Куровскo’й надвигается быстро.
Всё это было со мной, это было моим —
И промелькнёт, и погаснет, как малая искра.
Не удержать ничего, ничего не спасти,
С зонтиком мокрым шагая по дачной дороге…
Бог нам поможет! Но если мы даже в горсти
Божьей зажаты — то что нам известно о Боге?
* * *
Ничего не значат эти
На листе слова —
Только то, что дует ветер
И летит листва,
Что широким этим ветром
Продувает весь
Километр за километром
Поредевший лес.
Набегает рябь на речку.
Дребезжит стекло.
Так давай затопим печку
Осени назло.
Мокнет глина у порога.
Сохнет дождевик.
В чёрном поле по дороге
Едет грузовик.
Македония
Здесь виноград взбегает на карниз.
Здесь воздух чист и дали нежно сини.
Сидим и пьём и смотрим сверху вниз
На белый город в маленькой долине.
Но чем древнее, тем свежей земля.
Идёт война, как в кукольном театре.
Прохладный ветер, тронув тополя,
Кочует дальше по рельефной карте.
Вскипает узких листьев серебро.
Уходит в небо дым от сигареты.
За горное курчавое ребро
Уходят в дело чёрные береты.
Прогрохотал пятнистый БТР.
Приносят кофе. Близок час обеда.
И АКМ времен СССР
Висит на спинке стула у соседа.
Пусть бог войны прищурил левый глаз —
Он этих гор балованный ребенок,
Где Брегович старается для нас
Из двух больших обшарпанных колонок.
Не веришь в смерть, а веришь в облака,
В душистый хлеб и в листья винограда,
Хотя и вправду смерть к тебе близка
И каждый день — как новая награда.
* * *
Игорю Фёдорову
…И снова потянутся пыльные стены,
И вылезут с бурой травой пустыри,
Вечерней зари варикозные вены
И ржавые, вбитые в небо штыри,
Весны и отчаянья хронос и топос,
Окурки, обёртки, обрывки газет,
И грязную жижу поднимет автобус
На улице нашей, где мы столько лет
Безумствуем, небо воруя горстями,
Листаем страницы и ждём тишины,
Бессонную кухню набивши гостями,
Внимая напевам тюрьмы да войны —
И снова потянет — за тонкие струны,
За тонкие жилы, к гортани прильёт
Всё то, что осталось от музыки юной,
Кололо в груди и дразнило с высот —
Весенняя, чуткая шизофрения,
И вечности, вечности синяя мгла,
Разруха, судьба, и разливы речные,
И в вечер плывущие колокола.
* * *
У выезда из города — костёр,
Пустырь, бурьян, кирпичные сараи…
Как будто не века прошли с тех пор,
Когда вот так же, руки согревая,
Стояли у огня в колючей тьме
Те пастухи, не ожидая чуда —
Как будто не века, и той зиме
Всё повторяться суждено, покуда
Есть городa’, окраины, дрова,
Работа в ночь, шершавые ладони,
Слепых времён слепые жернова
И хмурые солдаты на перроне.
* * *
Р.К.
Утро гремит у подъезда широкой лопатой,
Греет моторы, стоит, напевая, под душем,
Лоб поднимает над жаркой подушкой измятой,
Пудрится, мылится, душится, волосы сушит,
Ложечкой звякает, наскоро чистит ботинки,
В скверик выводит собаку и красит ресницы,
Маслом ложится на хлеб, бьет ладонью будильник,
Льется из крана, над чашкой кофейной дымится,
В мутное небо рассвет выпускает, грохочет
Мусорным баком, буксует на льду, вызывает
Лифт, и включает приемник, и в школу не хочет,
Кашляет, лезет в автобус, ключи забывает,
И настигает во сне, сколь угодно глубоком,
Бреется хмуро, и пастой зубною плюется,
И от плеча моего твою теплую щеку
Силится все оторвать. И ему удается.
ВНУТРИ МИКРОРАЙОНА
I
Полосой темно-свинцовой
Затянуло горизонт —
Неужели к нам в Коньково
Грозовой кочует фронт?
Неужели скоро станет
Всё прохладным и живым?
Из-за Ясенева тянет
Мокрым запахом лесным.
Из-за Ясенева с громом,
Упоительна для глаз,
Туча синя и огромна
Надвигается на нас.
Всё стемнело… Вот клубами
Вздулся край —и вдруг стеной
На бетонными домами
Хлынул ливень проливной!
II
Вся округа замирает.
Светлый воздух в окна льет.
В бледном небе, догорая,
Тихо облако плывет—
Без веселья, без печали,
Столь далекое от нас,
Всё просвечено лучами,
Розовея, золотясь.
Грудь сжимает, сердцу сладко.
Ты вздохни да закури.
Ты оставь свои тетрадки—
Просто сядь и посмотри.
Уподобься на мгновенье
Этой тучке золотой
И взгляни из отдаленья —
Что ты видишь пред собой?
Видишь, над соседней крышей
Тихо звездочка дрожит?
Видишь, месяц в небо вышел,
А внизу спортсмен бежит?
Он за кругом круг мотает
Равномерно и легко.
Он колени поднимает
Как-то странно высоко.
И разлит во всей природе
Лип цветущих аромат,
И собачники выходят
На вечерний променад,
На балконах дядьки всюду
Дым пускают в небеса,
И такое это чудо,
Что вот эти полчаса,
До того, как всё стемнеет,
Без конца бы длить и длить,
Ничего не разумея,
Только воздух этот пить,
Ничего не понимая
Потрясенной головой,
Ничего не узнавая
В страшном мире пред собой.
* * *
Муза, приди, помоги, дай поведать далеким потомкам,
Как меня Дима Шумилов яичницу делать учил.
Лук для начала берем, не крупный, не мелкий, но средний,
И обдираем с него дочиста всю шелуху.
Лук измельчив на дощечке, потом зачерствелого хлеба
Черного взявши кусок пальцами левой руки
(В правой по-прежнему нож!), на той же дощечке для резки
Режем на кубики хлеб. После петрушки пучок,
И базилик, и кинзу под краном промыв, отряхнувши,
Режем все вместе опять же, но, не мешая с другим,
Горкой зеленой лежать оставляем, к примеру, на блюдце.
Первое дело готово. Можно уже закурить.
Курим… За дымом табачным следя невнимательным взглядом,
Многое вспомнишь, о многом задуматься сможешь теперь.
Впрочем, труды-то стоят! Загасив сигарету, за дело
Снова пора приниматься: кружку большую найди,
Выбей туда два яйца… или три… все зависит от кружки
И от размера яиц. В кружку плеснувши воды,
Вилкой взбиваешь… И это готово. Теперь сковородку
Выбери и, если надо, вымой ее. Наконец,
Спички… Со спичками туго. Как правило, кончились спички.
Можно сходить в магазин. Или к соседям зайти.
Но, проявляя сноровку, попробуй зажечь зажигалкой:
Чиркни —и руку отдерни сразу, а то опалишь.
Если ты с третьим этапом справился, ставь сковородку,
Масла налей, не жалея, кубики хлеба и лук
На сковородку ссыпай, и следи, и когда ты заметишь,
Что золотистым почти сделался лук, помешай.
Яйца пора выливать! Выливай их из кружки по кругу.
Сразу потом посоли, зеленью сверху посыпь,
Крышкой накрой и, огонь убавив, закуривай снова.
Утро сияет какое! Светом заполнена вся
Кухня. Немытые стекла —и те не мешают. Посуда
Радостно, ярко блестит. Чайник собрался кипеть
И запевает свою песенку. И холодильник
Тоже довольно урчит. Стоп! В холодильнике есть
«Клинского» пива бутылка, холодная —самое время!
«Реанимация едет», как Обрывалин шутил.
Выключи газ и крышку сними —что ты видишь? Красиво и
вкусно!
В толстый стеклянный стакан янтарного пива налей.
Небо, вставай за окном куполом синим бездонным!
День, распахнись, принимай! К встрече с тобою готов
Тот, кто соделал все так, все в точности, как научает
Эта поэма… Читатель! Время стрелою летит!
«Щиплет нас за ухо смерть», —заметил однажды Вергилий.
Но и на смерть есть управа. В частности, этот рецепт.
* * *
В недрах дома звяканье бутылок,
Лифт шумит, взмывают голоса.
Ложе из прессованных опилок
Принимает нас на полчаса.
Слышишь, телевизоры бормочут,
Телефоны тонко верещат;
Дом живет, гуляет и хлопочет,
Весь как будто шаток и дощат.
Вспомнишь про бумажную квартиру,
Услыхав журчанье батарей —
Сопоставлен времени и миру,
Дольний брат пророков и царей,
С нежною и преданной подругой
Груз одежды сбросив на ковер —
Чувствуешь, как плавает по кругу
Мартовского пира хриплый хор?
* * *
В гремящем тамбуре, где выбито окно,
Курить на корточках, спиной к стене прижавшись,
И надписи читать, и заодно
Со всеми быть из пивших и писавших
Здесь это, кто гвоздем, а кто ключом,
А кто и краской, и с каким-то дядей
Вести беседу – просто, ни о чем,
Так, о грибах – курить, в окошко глядя,
Блаженствовать, и, в полный рост восстав,
Размять колени, и, к Мытищам вроде,
Подъехав, с БТРами состав
Узреть – и вдруг подумать о Володе
Ардашеве, который был в Чечне
И крепко пьет теперь, и кроет матом
Чеченцев, Ельцина, во всей этой херне
Не разбирая правых, виноватых.
* * *
Забрызган кровью и насквозь пробит
Ахейский щит. Троянский воин рядом
В предсмертной муке тяжело хрипит,
Блуждая в небе помутневшим взглядом.
Родные стены прячутся в дыму,
И бродят кони в стороне понуро…
Троянец мертв. И дела нет ему,
Что родилась античная культура.
* * *
Закатный диск, как в горне, раскален
Над черными осенними волнами,
Дидона покидает свой Сидон,
С азийскими прощаясь небесами,
Прекрасные глаза полны тоски,
И в паруса, привыкшие к разбою,
Восточный ветер ловят моряки
И мчатся за неведомой судьбою.
Дидона слышит чаек за кормой.
Ей чудятся и жалобы и стоны.
Ей холодно, ей хочется домой.
Ей тяжек гнет возложенной короны.
Заката полыхающий костер
Все выше раздувает ветер жгучий,
И в небесах начертан приговор
По краю тучи молнией летучей!
Вперед! вперед! На запад! Вопреки
Знаменьям. Без надежды на спасенье.
Прекрасные глаза полны тоски.
Кипит волна, и все же, сквозь волненье —
Вперед! Там ждут высокий Карфаген,
Любовь и смерть, багровый облак дыма.
И основанье деревянных стен
Какого-то пастушеского Рима.
* * *
Хозяева приедут, Ивановы
(Их тетя Люся – бабушке сестра).
Работами тогда займемся снова:
В стене сарая, например, дыра
Прогнившая взывает к нам, ворота
Поправить надо (на земле сидят),
И прочее… Так пятница, суббота
И воскресенье разом пролетят.
Другие же четыре дня недели
Задумчиво и медленно текут:
Прогулки в лес, в Абрамцево, уют
Вечерних чаепитий, на постели
Валянье, и сиденье на бревне
У самовара, что кипеть не хочет,
И бадминтон, и разговоры с дочкой
О греческих богах, и свет в окне
Янтарно-золотой, и веток черных
Ночной узор… Блаженное житье!
И вот уже безделие мое
Перерастает в тихий труд упорный.
Не для такой ли жизни я рожден?
Но сентябрем предел ей положен.
* * *
Подружки к дочке набежали,
Скакали, по ведру стучали,
Потом отравленное зелье
Из бузины изготовляли,
Потом лягушку притащили,
Но, слава богу, отпустили,
Потом, писатель раздраженный,
Я им сказал, чтоб не вопили
И шли играть к себе в шалаш!
Итак, продолжим… Карандаш
В руке. Тетрадь открыта. Песня
Меж тем не льется, хоть ты тресни.
Ко звуку, в общем, звук нейдет.
А в шалаше возня идет.
Сижу, задумавшись глубоко…
Как гадко мне, как одиноко!
* * *
Я спал на веранде, а день проходил стороной —
Кололи дрова, вдалеке окликали кого-то,
И дождь начинался, и падал шумящей стеной,
И яблоня льнула дрожащей листвой к переплету,
И дождь проходил, и вечерняя пахла трава,
И солнце горело на каплях смородины красной —
Я сна не запомнил. Наверно, мне снились слова,
Чтоб просто сказать, что и вправду мудра и прекрасна
Текущая жизнь, проходящая мимо меня,
Которой нет дела до нашей тоски и тревоги —
И дверь открывали, и в сумрак полоска огня
Ложилась из кухни, споткнувшись на мокром пороге.
* * *
Встарь, когда в Троаду мужи данаи
На своих судах остроносых, быстрых
В ярости примчались, сверкая медью
Шлемов пернатых,
И когда рубились в долине Ксанфа,
Резали, кололи, дробили кости,
Падали в грязи, зажимая раны,
С жизнью прощаясь,
И когда ворвались во град Приама,
Зажигали кровы, ломали двери,
Женщин и добро из домов тащили,
Кровью упившись,
И когда потом, на пути обратном,
Их бросала буря от брега к брегу
И кого топила, кого о камни
Била с размаху,
И когда немногих, достигших дома,
Поджидали вести о злых изменах,
И встречали яд и удар кинжала
В отчем пределе,
Думали они, что недаром жили,
Что потомки будут их славить вечно,
Что подобна жизнь метеору в небе
Ночью осенней.
* * *
Электричка вечерняя, полупустая —
На стекле мутноватом пыльца золотая,
На рубашке моей, на твоих волосах,
На оставленных кем-то газетных листах.
Электричка по насыпи едет, как будто
Утопая в сиянье. Четыре минуты
Все просвечено ярким закатным лучом.
Но кончается насыпь — опять бурелом.
И угрюмые ели зубчатой стеною
Замелькают в немытом окне предо мною…
* * *
Прохожий, подходя к стенам Микен,
Дивясь тяжелым, грубым этим глыбам,
Припомни стародавнее злодейство —
И хищный профиль львицы Клитемнестры
Из древней тьмы в глазах твоих всплывет.
Что в этой кладке? Тяжкий гнет царя?
Его души надменная твердыня?
Угрюмый гнев униженной царицы?
Ее бессонниц страшные часы?
Смотри, как камень давит камень, как
Упорствуют они друг против друга,
Ребром к ребру прижатые рукой
Гигантов одноглазых —
так Судьба
Сшибала лбами всех, кто здесь царил,
И выросла из этого громада
Трагедии отцов, детей и жен,
Трагедии страстей, обид и мести —
Как таковой трагедии вообще.
* * *
Вечерний луч задержится надолго
На зелени густых высоких крон.
Вот электричка простучала —смолкла.
И тишина течет со всех сторон.
И холодок, сырой, уже не летний,
Крадется к даче, обходя кусты…
То здесь, то там, и с каждым днем заметней,
Кружась, бесшумно падают листы.
С привычкою к классическим сравненьям
Я думаю: и мы покинем свет…
Но всё не так: мы полны сожалений —
У листьев сожалений наших нет.
И страха нет, и нету веры в чудо,
Живущей в нас, пусть вопреки уму,
Что в некий день вернемся мы оттуда,
Преодолев забвение и тьму.
* * *
Р.К.
Смолкли лягушки в заросшем пожарном пруду.
Густо засеяно звездами черное небо.
Старые яблони в мокром осеннем саду
Подняли вверх отсыревший и спутанный невод.
Лампа на нашей веранде, наверно, видна
Издали в этой почти опустевшей вселенной.
Бочка налита с краями, вода в ней темна.
Бросишь окурок — он гаснет в потемках мгновенно.
Сядь на колени ко мне. Стало холодно здесь.
Всё здесь печально, всё только и помнит о лете —
Это крыльцо, и кусты, и намокшая жесть,
Этот комарик случайный, последний на свете.
Так обними меня, ляжем, прижавшись, во тьме.
Дождь застучит на рассвете по шиферной крыше.
Скрипнет ступенька, ты что-то мне скажешь во сне.
Я буду спать и уже ничего не услышу.
Кончится осень, березы простятся с листвой,
Грянет зима и снегами завалит округу.
Мы будем спать, мы сроднимся с подснежной травой,
Тихо дыша и во сне согревая друг друга.
ДЕДАЛ НА КРИТЕ
Дворец вечерней напоен прохладой.
В пустынных залах льется тишина.
Звенит кузнечик. За оградой сада
Простая речь погонщиков слышна.
Стоят быки, назначенные богу.
А в гавани уснули корабли.
И безмятежна синяя дорога,
Ведущая к окраинам земли.
Приезжий мастер вытер капли пота,
Налил вина, пустой отбросил мех.
Вернулся к верстаку. Его работа
Царицей в тайне держится от всех.
Любимый сын взирает равнодушно
На труд отца, презреньем тайным полн.
Закрыты двери, от опилок душно,
И стружками завален черный пол.
Их завитки напоминают волны,
Соленое ясоново руно…
Лететь по ним! Но парус, ветра полный —
Мечта. Ее забыть пора давно.
В просвет видны клочок небесной сини,
Остроконечный черный кипарис,
Порою —чайка, севшая на длинный
Амбаров царских каменный карниз.
В глаза друг другу молча смотрят фрески.
Зерно и масло дремлют в погребах.
Визжит пила, старается стамеска.
Довольны боги с кровью на губах.
Прошли жрецы, торжественно-нарядны.
Служанки шьют, судачат о войне.
И две царевны, Федра с Ариадной,
Разглядывают море на стене.
ПЕРВЫЙ СНЕГ
«На первый снег взглянул щенок
И ничего понять не мог:
Откуда столько белых мух
Набилось к нам во двор?
А, может, это птичий пух
Летит через забор?
Он пасть открыл и снегу —хвать!
И стал задумчиво жевать.
Жевал, жевал, но вот беда —
На языке одна вода.
Совсем расстроился щенок
И в конуру обратно лег.
Он был не глуп, а просто мал
И снег впервые увидал!»…
- А взрослые все были рады,
Хвалили за стихи меня
(За чтенье, то есть) и в награду
Мне дали леденец —коня
На палочке, а, может, зайца —
Уже не помню точно, но
Я помню, как дрожали пальцы,
Как было за окном темно,
Как ёлкой пахло по квартире,
Как дождь струился из фольги,
Как был я горд! На этом пире
Я сделал первые шаги
В науке праздничной застолья,
Услышал первых шум похвал
И слов природное приволье
Двойною рифмой оковал…
Я ничего еще не знаю:
Ни букв, ни цифр, ни умноженья,
Ни школы со шпаною страшной,
Ни подлости, ни первых жгучих
Влюбленностей, ни вкуса водки,
Ни импрессионистов —Петьку
Я Виноградова не знаю,
С которым восемь лет дружил!
Не знаю Пушкина и Блока,
Не знаю Тёму и Костяна,
Не знаю дочь свою, не знаю
«Войны и мира», «Амаркорда»,
Не знаю о царях, героях,
Ни об эстетике барокко,
Ни женской кожи шелковистой,
Такой горячей под ладонью,
Ни Моцарта, ни той квартиры,
Где мы давно живем, ни страха
Животного, когда в казарму
Я в первый раз входил и Птица,
Отбросив половую тряпку,
Кричал нам: «Вешайтесь!» —не знаю
Я ну настолько ничего,
Что где там бедному щенку
С его наивным первым снегом!
Мне представляется: щенок
Лежит, как прежде, в конуре,
Как прежде, первый снег ложится
На двор, на след от колеса,
На серый высохший бурьян,
На банку ржавую от килек,
На прочее дерьмо... С годами
Мне всё милее тот щенок:
Он только нежность вызывает.
А этот мир? А мы с тобой?
* * *
Шли прямо вверх воздушные потоки,
И небо ослепляло синевой,
И ржавый лист в березовых лесах
Блестел под ярким солнечным лучом.
В полях сверкали золотые травы,
И воды отражали синий свод —
Так под корой предметов проступали
В чистейших красках первоэлементы —
Огонь идей, источник вещества.
Повсюду воцарилась тишина,
И даже город не мешал внимать
Торжественному этому молчанью —
Как будто бы незримая твердыня
Воздвиглась над привычной суетой;
Как будто бы весов незримых чаши
Застыли в совершенном равновесье
И вечность нас настигла на бегу.
Я спал, как мертвый, в комнате, в углу,
Отбросив недочитанную книгу,
Я уходил, скрывался в темноте
От света и от мира, но и сны
Мои сияли чистою лазурью,
И золото касалось глаз моих.
* * *
Я не люблю тебя, и ты
Меня не любишь. И не надо.
Чернеют прутьями кусты
Осеннего сырого сада.
Тропинка мокрая ведет
К воротам, дальше, за ворота.
Листва опавшая гниет,
И на скамейке курит кто-то.
Разлит по небу тусклый свет.
Холодный воздух неподвижен.
А мы с тобою стали ближе,
Чем были много долгих лет.
Понятна грусть знакомых глаз.
Спокойное мудрее сердце.
Бредем, два бедных погорельца,
И сумерки бредут на нас.
* * *
У выезда из города – костер,
Пустырь, бурьян, кирпичные сараи…
Как будто не века прошли с тех пор,
Когда вот так же, руки согревая,
Стояли у огня в колючей тьме
Те пастухи, не ожидая чуда –
Как будто не века, и той зиме
Всё повторяться суждено, покуда
Есть города, окраины, дрова,
Работа в ночь, шершавые ладони,
Слепых времен слепые жернова
И хмурые солдаты на перроне.
* * *
Свет фонаря выхватывает угол
И наста глянцевитое пятно.
Сплошная тьма, дремучая, как уголь –
И всё же ей сомкнуться не дано.
Так Время подступает к нам ночами
Вплотную – и клубится, словно дым.
И лишь душа, убогая, в печали,
Стоит, не отступая, перед ним.
* * *
Рукой тебя коснуться, не сказать
Ни слова, улыбнуться, постоять
В толпе, смотря, как закрывают спины
Чужих людей тебя, как ты идешь.
И выйти из метро под мелкий дождь...
Земную жизнь пройдя до середины,
И дальше надо двигаться. Ну, что ж…
* * *
Привычный быт пробит лучами
И весь разорван в лоскуты,
И небо хмурыми очами
На землю смотрит с высоты –
Там, на ветру, невидим нами,
С трубою медною в руках,
С лицом, как рдеющее пламя,
Стоит Архангел в облаках.
Он медлит, с гневом наблюдая.
Ему еще не подан знак.
А мы с друзьями выпиваем,
Острим, знакомых обсуждаем –
Умен, учен и честен всяк.
* * *
Здесь я работал. По утрам спешил
По этой улочке. Сменялись лужи
Блестящим снегом. Обнажался парк
И снова нежно зеленел весною.
Так незаметно годы шли – однажды
В две строчки заявленье об уходе
Я написал, и в утренней толпе
Меня на этой станции метро
Теперь не встретишь…
* * *
Шли день и ночь, не ставили шатры,
Боялись потерять ее из вида,
И вот – закрыли небо облака.
Куда теперь несем свои дары?
В какой ты стороне, земля Давида?
И снег пошел, сперва легко, слегка,
Но дальше – гуще. Караван притих.
Земля и небо – всё вокруг белело.
А снег равнял долину и холмы.
И вот нашло уныние на них.
Намаявшись в пути, слабело тело.
И все-таки средь снежной этой тьмы
Светилось что-то… «Рядом есть жилье. –
Сказал погонщик. – Слышу, тянет дымом.
Наверно, пастухи…» И вот на дым
Они свернули обсушить свое
Сырое платье, и вошли с пустыми
Руками – и предстали перед Ним.
* * *
худощавый черноволосый
в камуфляже на костылях
вжавшись в угол плечом
собирает мелочь
в пластмассовую банку
мимо мраморных стен
течет людская река
каждый с ношей своих
невеселых историй
мимо мраморных стен
здесь на парке и я прохожу каждый день
утренней сдачей с газеты готовый щедро делиться
а он бывает не каждый
меняет позицию
или болеет
* * *
нас
идущих и едущих в утренней мгле
толпой выходящих из-под земли
в утренней гуще бредущих
ждущих автобуса или вагона
нас
мониторы включивших
припавших к клавиатурам
в двери входящих садящихся в кресла
встающих к столам и прилавкам
лгущих но жаждущих правды
в мутной воде морозного утра
изнемогающих нас
ангелы Господни
все равно
из последних наверное сил
осеняют своими крылами
Троицкая суббота
электричка плывет по холмистой равнине
ветер
деревья полны серебра дождевого
и облака-водоносы
по воду к Волге слетав
ливни несут на Москву
через край перелив над Посадом
мокрые рельсы лесами бегут к Ярославлю
и воздуха синий платок
праздником завтрашним
веет в небесных просветах
вдруг
луч зажигает излучину
режет глаза
слепит травой на лугу
минута – и снова
сеет дождик косой
из-под тучки бегущей
и невозможно
с зонтом на ветру разобраться
* * *
они приходят и убивают
себя и нас
мы же никого не убивали
мы ходим на работу
кормим семьи
увлекаемся музыкой
собираемся жениться
никого не пытаем
чистим зубы два раза в день
покупаем новую мебель
любим родителей
переживаем за сборную
за что же нас можно убить
но они
входят прямо в толпу
и взрываются вместе с нами
* * *
Господи
был бы я гончаром
я бы горшки крутил
выводил кувшины
всяческую посуду
с молитвой Тебе на радость
Господи
был бы я пастухом
я бы ходил за стадом
думая о Тебе
под солнцем или в тумане
с посохом и сумою
Господи
был бы я рыбаком
плотником
иконописцем
или врачом хотя бы
но волею Твоей
я офисный работник
менеджер среднего звена
бледный компьютерный червь
как мне быть
как говорить с Тобой
нет у меня гончарного круга рубанка
только и остается
по клавишам цокать
|
