НАКРАПЫВАЛ ОСЕННИЙ ДОЖДИЧЕК...
(песни Владимира Туриянского)

Поздняя осень, хрупкий ледок оловянной реки, последний гусиный клин в сумеречных небесах, занесенный листвою и снегом брошенный концлагерь, скороговорка поездов, огни хвостового вагона... Конечно же – это пейзаж песен Владимира Туриянского, духовный ландшафт его поэзии. Все холодней и пронзительней ветер. Жизнь, тепло уходит, выветриваются временем, и все просторней небытие зимы... В этих стихах приметы существования словно съёживаются на глазах, удаляются от взгляда, стираются блеклой пеленой.

Вьюга заметает, вьет свои коленца
И черты стирает милого лица...

Реальность здесь видна не в фас, и даже не в профиль. Она отодвигается, отворачиваясь от нас – куда-то за горизонт. Может -в прошлое, может – в невозможное прекрасное далеко. Улетает, натягивая лирическую струну, стискивая сердце. Любовь острее и болезненней, когда то, что любишь – еще чуть-чуть – и исчезнет.

Огни последних поездов блеснули,
Как пригоршни тускнеющих углей...

Меланхолия Туриянского – того же склада, что и грусть Есенина, печаль Рубцова, отчаяние Георгия Иванова. Все они – эмигранты. Есенин и Рубцов – чужие в городе. Иванов выматывал тоску на одной “парижской ноте”. Случай же Туриянского – общий советский, или точнее – антисоветский случай внутренней эмиграции. Все мы тут были чужими на празднике, лишними за столом. Кто это “все мы” – уточнять не будем. Каждый сам про себя все знает...

Так что ж нам, приятель, досталось
В подарок от этой страны?
Пригнувшая плечи усталость
От мысли, что мы не нужны.

Предыдущее, военное поколение было свободно от этого “эмигрантского комплекса”. Даже застенчивый герой Окуджавы не то чтобы гордился званием победителя – но был нравственно защищен праведным прошлым. Не говоря уже о плеяде военных поэтов – Самойлове, Слуцком и др. Они-то прямо декларировали свое выстраданное право на спасенную ими страну. И, конечно, – такое право имели...
Как ясно из автобиографической повести Туриянского “Не спрашивай, куда...”, репрессированная семья никаких прав на страну не имела, даже номинальных избирательных. В отличие от набоковской или трифоновской мифологии – не существовало и сказочного счастливого детства. Душевно опереться в будущих мытарствах было не на что, мысленно возвращаться – некуда. Отсюда – мучительные черты поэтического пейзажа. Если, например, сквозной мотив Бережкова – заброшенный, заросший московский сад-рай, то у Туриянского – забытый, полуразрушенный, одичавший концлагерь, то есть – ад.

Но видно за простреленным туманом
Забытые могилы без крестов,..
Под Вязьмой, под Орлом, под Магаданом...
................................................................................
И заметет пурга заброшенный концлагерь...
................................................................................
Не маячат стрелки, только травка дрожит
У заброшенных зон и пустых лагерей...

Бывшая зона, сливающаяся с природой – внятная аллегория. Ад закрылся, мученики и мучители растворились, но справедливость и добро не восторжествовали. Подспудное неблагополучие мира, нечто неладное в датском королевстве – вот что тревожит лирического героя, Гамлета советской и постсоветской эпохи.

И жизнь потихонечку катится
Какая-то, в общем, не та...

А где же – ТА? На “эмигрантский” взгляд поэта подлинная жизнь – вне досягания социума. Это – либо задворки империи, Восток и Север. Либо – внутренний замкнутый семейный и дружеский круг. Либо – самое любопытное – весь остальной, помимо “одной шестой”, мир. Поэт тоскует по чужбине так, как тоскуют по родине. Собственно – тоскует по свободе, по праздничному, романтическому ее образу.

Когда Париж под дождиком грибным
И в музыке застывшего барокко
Приснится мне, то я проснусь больным,
Как будто бы и не был молодым,
Как арестант пожизненного срока...
Ведь где-то есть на свете Гонолулу
На сказочных Гавайских островах.
Но отчего-то каменеют скулы,
Да заскрипит песочек на зубах...
И там, в хрустальной мгле бокала,
Сквозь огонек свечи в вине,
Фрегат смоленый от причала
Взлетит на кружевной волне...

Но фрегат-то откуда? Оттуда же, откуда и география – из книжек. То ли есть он, Париж, то ли нет его – на ощупь проверить было невозможно, Местное-то житье-бытье с книжками явно не совпадало.

Но сказки сочиняют от бессилья,
А в жизни все как раз наоборот...

Зарубеж в стихах приобретает сверхценные, трансцендентальные черты – как Россия в романах Набокова. Главный герой повести Туриянского в финале тайно переходит границу, совсем как персонажи Набокова. Но в обратную сторону. Между прочим, такую же ностальгию по открытому миру испытывал лирический герой другого поэта – Александра Смогула. Это иная история и эстетика, но я хочу заметить, что чувство – характерное для закрытого общества.
А вообще-то, еще Пушкин мечтал рвануть контрабандой за кордон...
Стихи Владимира Туриянского – звучащие и расцвеченные. В зависимости от эмоционального строя автор пользуется то черной, белой и серой, то голубой или изумрудной, краской. Звук – нерезкий, отдаленный – клик журавлей, крапанье дождя, перестук вагонов. Гитарный перебор, конечно. Пенье скрипки, клавиши рояля. А запахов – почти нет. Изредко повеет домашним хлебом, дымом костра или мокрым асфальтом. Но в общем-то – стихи текут словно лента старого доброго кино – немного не в фокусе. Фокус – дальше, на бесконечность, либо – на крайнюю, исчезающую деталь:

Где звезда на закате,
Пролетев сквозь сосну,
Словно маленький катер
Догоняет луну...

Звезда, сосна, луна – посторонние предыдущему сюжету, дальний фон. Однако последняя строка почти каждой песни – неуклонно улетает птичьим пунктиром, куда-то выше головы, дальше дальнего леса... Не спрашивай, куда...
Так вот – о запахе. Как известно, есть русская поэзия, настоянная на кофе и никотине, а есть – на никотине и алкоголе. То есть – интеллектуальная и задушевная. Как заметили – никотин годится и там, и там. По традициям запах табака обозначает близость жилья или дружеский разговор. Что-то вроде “эта книга пропахла твоим табаком” у Вероники Долиной. Туриянский пару раз тоже обмолвился:

Тайга, дымок от сигарет и хриплый тенорок...
................................................................................
Что же ты загрустил? Посиди, дорогой, закури...

И тем не менее, в нарушение всех традиций, запах никотина для него – агрессивно враждебен:

Сбежать от дыма сигарет...
..............................................
Надоел по домам
Серый дым папирос...
...............................................
Пустые словесные драки,
Чужой никотиновый смог...
...............................................
Вдыхать табак прогорклый,
От дыма хмурить бровь...

и так далее, и так далее. Я подозреваю, что причину такой фобии не может вспомнить сам автор. Если кто-то из близких дома не курил, то табачный запах в детстве – это запах чужого, казенного, враждебного. Он возникает перед приближающейся опасностью, как запах серы – перед материализацией известно кого. Поэзия на девяносто процентов устроена из безотчетных детских впечатлений. А безотчетное – самое драгоценное. Иначе бы мы, конечно, не задерживали внимание на мелочах. Но мелочи-то, между нами – говорят откровеннее всего...
Чем же уравновешивается горький, надорванный смысл стихов?
Во-первых, автор закольцовывает пространство, выстраивает круговую оборону:

Мы затопим печечку, мы затеплим свечечку
И споем тихонечко...

Или, наоборот, размыкает дурную бесконечность будней:

Нам остается только бегство
На Север или на Восток...

Но в конце концов принимает библейский закон судьбы:

Ведь сказано давно: “Все суета сует”...

Но и на закон судьбы есть благодать понимания и человеческой речи. А поэтическая речь Туриянского – в высокой степени гуманизирована, то есть окрашена, смягчена или заострена эмоциональным, душевным соучастием. Дождик, девочка, головушка, свечечка – вообще интимные уменьшительные. Но тон разговора – сдержанный. Там, где Смогул, например – почти кричит, Туриянский невесело улыбается, пожав плечами. Лиризм и юмор удерживают на плаву кораблик стихотворения.
Лирический герой – человек, мягко говоря, бывалый. Чувства – непридуманны, события – реальны. У Туриянского повод, вызвавший поэтическое переживание – весомей, чем экспрессия высказывания. Это дает произведению угадываемую глубину, жизненную подкладку. Когда на поверхности “обычные размеры, прозрачные слова” (В. Соколов) – считываешь не “художественный текст”, метафорическая ткань не цепляет глаз, не отвлекает от сути. Забыв об искусстве, ежишься от холода, греешься у огня, и все глядишь, глядишь вслед убегающей жизни, и не можешь наглядеться...
Лет восемь назад я почти перестал петь в компании, если среди нас бывал Володя. Мне больше нравилось тогда аккомпанировать ему на второй гитаре. Так было уютно, надежно среди его музыки – как дома. И всегда было жаль, когда песня кончалась...
Потом это немного прошло. Да и видимся мы пореже. Теперь я опять люблю спеть чего-нибудь свое, если вдруг попросят...