1. Куда ж нам плыть?
2. Сколько авторской песни в авторской песне?
3. Так было надо.
4. Невозможность драматизма
5. Вино и хлеб
6. Не одна во поле дороженька пролегала…
7. Невидимая цель
8. Песенка открытая.

Куда ж нам плыть?

Прежде чем как-то оценить перемены, произошедшие за последние пять-семь лет с авторской песней, перво-наперво следует ввести её в общекультурный контекст. Посмотрим - а что произошло в смежных жанрах в условиях свободы слова и рыночных отношений? Вкратце.
Самое главное - искусство перестало быть кафедрой для идеологических деклараций. Впервые лет за сто пятьдесят. При сильном желании каждый может тиснуть листовку за свой счёт. Или организовать партию нового типа. Или баллотироваться в депутаты. И никаких художественных ухищрений.
Оказалась скомпрометирована фигура литератора в роли просветителя, заступника и поборника чего бы то ни было. Художник сам нынче растерян, озабочен выживанием, как и любой узкий профессионал. Важнейшее, что наконец-то утрачено искусством - нравственный авторитет, власть над общественным сознанием. Прямые, короткие ответы на повседневные вопросы - что делать? кто виноват? как жить дальше? - теперь раздают политики, экономисты, астрологи, но уж никак не артисты. В этом смысле - Россия становится цивилизованной страной западного склада. Почему-то - пока только в этом...
Ещё недавно настоящее, неконформистское искусство придавало чувство моральной защищённости, принадлежности к некоей общности единомышленников. Вроде - есть ОНИ - предположим, мещане, консерваторы, власти предержащие, и есть - как бы МЫ - свободные, бескомпромиссные, взявшиеся за руки. Сие относится и к любителям джаза, Аксёнова, Кортасара, и к поклонникам “Современника”, “Таганки”, Высоцкого, и к завсегдатаям вернисажей на Малой Грузинской, Каширке, и к фанатам “Битлз”, Толкиена, Борхеса, и, разумеется, - к слушателям авторской песни. Исчезли практически все субкультурные ниши, но грустить об этом нечего - мёртвое не должно мешать расти живому.
Всё это - материи очевидные, однако внешние. Внутренние же пути искусства - неисповедимы, даже на шаг вперёд - малопредсказуемы.
Если попытаться определить постсоветский стиль, то для внятности придётся воспользоваться старым добрым термином - “декаданс”. Он - и знакомей, и значимей навязшего на зубах “постмодернизма”. В чём же заметны черты декаданса? В ослабленном этическом и гносеологическом тонусе. В пессимистическом мироощущении. В тотальной эстетизации и самоиронии. На верхнем этаже культуры - симфонии Шнитке, поэзия Бродского, проза Соколова. На среднем - театр Виктюка, куртуазные маньеристы, арт-рок и авторский кинематограф. На нижнем - конкурсы красоты, карнавал презентаций и кабацкая, блатная музыка.
Ну-с, какова эпоха - таковы песни. Ежели 30-50-е были озвучены Утёсовым, Бернесом, Шульженко, 60-70-е - Окуджавой, Высоцким, Галичем, Кимом, 80-е - Гребенщиковым, Шевчуком, Цоем, то 90-е - извольте - Токаревым и Шуфутинским. Теперь это, говорят, называется “шансон”. Ладно, быть по сему...
Так в каком же месте оказалась авторская песня и что она там делает?
Надо сказать, порча эстрадности, ресторанности почти не затронула жанр. (Оговариваюсь - “почти” - потому что несколько разительных примеров обратного - у всех на слуху.) Но в принципе - личностное, самородное начало бардовской поэзии, музыки и интонации плохо переваривается шоу-бизнесом. Чего, вообще-то, следовало ожидать. Если сложить ВСЁ время звучания авторской песни на ВСЕХ каналах радио и телевидения, то выйдет никак не более 3-5 часов в НЕДЕЛЮ. Чуть больше, чем современной литературы, и чуть меньше, чем джаза и фольклора. Для классической музыки есть “Орфей”. И - всё! Это при том, что с десяток станций круглосуточно гонит интернациональную попсу с редкими вкраплениями качественного рока.
То есть - на нижнем этаже поэтическая песня не живёт. Видимо, сказывается и то, что носители жанра - люди по большей части лирические и ненавязчивые, неприспособленные к грубому давлению извне - ни к идеологическому, ни к рыночному. В консерватории поэту с гитарой ещё несколько десятилетий делать нечего. (Хотя... Чем чёрт не шутит? Дело, скорее, не в художественных особенностях, а в бабочке и фраке.)
Словом, ареал обитания барда - промежуточный, где-то между театром и литературным музеем.
Как ни странно, новое время артикулировало в авторской песне сугубо ностальгическую интонацию. В общем-то, ностальгия - эмоция благородных кровей, однако нынешняя мода на 60-70е подминает под себя всё без разбора - что стиляги, что “Ландыши”, что Братская ГЭС, что Визбор, что квартет “Аккорд” - для переживаний всё годится! Такова плата за былую массовую популярность. Наиболее живыми остались вещи, когда-то не совпадавшие с привычной эстетикой, казавшиеся странными или сложными. Например, песни Бережкова, Луферова, Мирзаяна. Они и теперь звучат свежо и необычно.
В последние годы явно обозначились две тенденции в развитии жанра - говоря условно, элитарная и демократическая. Первая, сужая аудиторию, выигрывает в её качестве. Здесь можно упомянуть и театр актёрской песни Е.Камбуровой, и концертную практику объединений “Свой круг”, “Азия” и т.д. Вторая, соответственно, ведёт к расширению числа слушателей, делает шаг навстречу потенциальному, извиняюсь за выражение, потребителю. Тут нельзя не вспомнить о концертно-просветительских программах для детей С.Никитина, “школьном” проекте Ю.Лореса и М.Баранова, и, особенно, - о стратегии М.Кочеткова в его теле-бард-ток-ресторане “Гнездо глухаря”.
Всё это требует отдельного обстоятельного разговора.
Авторская песня сейчас на стилистическом распутье. Куда она двинется? К Шуберту или советскому ретро? Выживет ли она, или будет ассимилирована в “Нашу гавань...”? А может - смешается с акустическим роком?
Ответы мы получим, вероятно, уже в третьем тысячелетии...

Сколько авторской песни в авторской песне?

В истории искусства мы знакомы лишь с вершинами. Ведь подавляющая масса произведений—средний уровень, индивидуально малоразличимый, вещи, принадлежащие своему времени. "Портрет офицера", неизвестный художник ХУIIв., предположительно круга Франса Хальса. Или какая-нибудь "Поздравительная кантата" анонимного композитора первой половины ХУШв., школы Гуго Кугельдампфа. Не говоря уж о мануфактурном потоке, обслуживающем среду обитания—текстиль, фарфрр, бижутерия...
Если речь заходит об авторском в искусстве—сразу понятно, с чем мы имеем дело. Это вещь штучная, неповторимая, выполненная одной рукой от и до. Авторские платки не носят в метро, из авторского фарфора не кушают суп. Ими любуются.
В кино люди ходят, чтобы попереживать, посочувствовать, похохотать. Для того фабрики и штампуют детективы, триллеры, мелодрамы, комедии.
Но Феллини, Вуди Аллен, Годар, Герман—кино на любителя, авторский синематограф. Штучный продукт.

Режиссерский театр. Авторский телепроект. Ручная сборка хотя бы... Все это—высшая квалификация в своем роде художества. Уникальность как принцип.
Очевидно, что наша песня обязана своим названием контексту. Существовал небольшой островок свободной поющейся поэзии в океане эстрады и псевдонародного хора. Песни Окуджавы, Н.Матвеевой, Галича, Кима, Высоцкого никак не умещались в формат советского ширпотреба. Профессионализм высочайшей пробы, артистическая свобода, гражданская смелость и ответственность, духовная глубина, яркая новизна и поэтическая индивидуальность—явный перебор для песни как жанра. Ну что такое песенка? Не роман же, не драма, не философский трактат... Художественный, смысловой, личностный избыток—вот что сделало авторскую песню. Навязчивый мотив, шлягерный припевчик, бойкая интонация—вполне довольно для песни как таковой. Для АВТОРСКОЙ же песни—все это арифметика, приготовительный класс. Авторская песня—элитная надстройка, не правило, а исключение,фактически следующий этаж в иерархии жанров. Так оно и было сорок-тридцать лет назад.
Сегодня мы имеем исторически сложившийся песенный стиль под названием бардовская или авторская песня. "Папина музыка" на слух наших детей. Черты этого стиля распознаются с первого такта, с одной строки. Голос с "биографией" и "человечинкой". Поэтический принцип организации высказывания /не "я тебя люблю", а что-нибудь вроде "вечер плечи твои обнимает"/. Ностальгический перебор или щипок. Ля минор, ре минор, ми минор, си минор.
В начале тридцатых годов кто-то из известных писателей /В.Шкловский? Ю.Тынянов? О.Мандельштам? Не помню.../, пролистав свежий альманах, поставил диагноз—"в литературу пошел читатель. .."
Авторская песня смыта.. Сначала волной самодеятельности. Потом—волной имитации. Слушатель дезориентирован—копия формально неотличима от подлинника. Приличный исполнительский уровень и сносное качество оранжировки и звукозаписи только усугубили проблему, загнали хворость внутрь. Все эти фестивальные километры мелодического и рифмованного, стилистически однородного текста—называются как угодно, только не авторской песней.
Еще рутинней обстоит дело с композиторством в бардовском стиле. Знаете, как нынче подбирают стихи? Слева направо вдоль по книжной полке. "Малая" и"Болылая библиотека поэта" в алфавитном порядке: Ахматова, Блок, Бродский, Кушнер, Левитанский, Мандельштам, Рубцов, Самойлов, Тарковский, Цветаева.., Это, увы, поточное производства, а не сотворчество.
Технология изготовления и исполнения бардовской песни теперь известна грудному младенцу. Ничего не стоит воспроизвести стиль Окуджавы, Визбора, Никитина, Высоцкого, Суханова. Если поднатужиться, вполне можно замахнуться и на стилистику Мирзаяна. Есть даже чудаки, которые и "Бережкова" снимают один к одному. Если к тому же счастливо найти и культивировать какую-нибудь собственную интонационную "фенечку"—то получится почти настоящая "авторская" песня.
Но авторская песня—совсем другое.
Еще вчера /лет десять назад/ мы радовались любому проявлению профессионализма в нашем жанре. Казалось, что профессионализм, мастерство поднимут репутацию бардовской песни в общественном сознании. Было, вообще, такое время иллюзий и больших задач - единый культурный процесс, авторская песня как национальный жанр и т.д.
Сегодня стандартное ремесло, массовая компилятивная техника снивелировали собственно оригинальное, поэтическое, праздничное начало песни. То, что мы наблюдаем—инерция стиля. Идет игра с публикой на понижение, на узнавание художественного приема, игра в поддавки. "А теперь—все вместе! Хором!.." Новизна требует от слушателя встречного душевного усилия, воспроизведение стиля—релаксации. Уцененное искусство, дешевая распродажа. Масскульт, как водится—победил...
Авторской песни в авторской песне—микроскопически мало. Она еле дышит, ее скорее нет, чем есть. Но как бы она не была сейчас слаба, потеряна в шуме, невостребована—исторический опыт ( см. начало статьи) подсказывает, что она-то, уникальная, в конце концов и выживет, еще подаст живой голос. Может быть - и через головы современников...

Так было надо…

Кажется, Ольга Качанова впервые отметила, что барды-артисты сочиняют репертуар, а барды-поэты - стихи. Речь идет, естественно, о доминанте творческого поведения - “арифметика успеха” или “алхимия любви” ( из песен Ольги Качановой)
Так вот - о стихах. Затянувшиеся споры о художественном качестве бардовской поэзии - по большей части некорректны. Литературная критика, как правило, оценивает наиболее громкие, артистически успешные явления авторской песни - оценивает традиционно пренебрежительно. Барду-артисту на такие оценки наплевать с колокольни своей эстрадной популярности, барду-поэту - упрёки кажутся несправедливо огульными. Ведь не приходит же в голову Александру Кушнеру (самому непримиримому обвинителю авторской песни) отдуваться за, к примеру, Асадова или Евтушенко? Хотя все они - вроде бы одна и та же советская поэзия...
Искусство - вообще дело штучное. Судить произведение следует по определённому, присущему именно данному художнику критерию. Смешно искать у Чехова эпической монументальности или у Мейерхольда - подробной психологической мотивировки. Ведь есть закон гармонизации, обычно называемый контрапунктом, - единый для всех жанров. В предельно упрощённом виде он (применительно к песне) выглядит так:
- густой, плотный стих требует мелодической простоты и внятной интонации;
- сложная, богатая музыкальная гармония лучше ложится на разреженное, последовательно развитое стихотворение;
- скупой, экономно озвученный стих позволяет достичь глубокой интонационной проникновенности.
Песня - художественное единство как минимум трёх формообразующих компонентов. (См. статью А.Мирзаяна “Вначале была песня”, “АП Арт” №1). Однако, это не значит, что каждый из них не может существовать изолированно. Как хорошую драматургию, поэтический текст - можно и должно читать с листа. Можно же составить представление о живописном полотне по чёрно-белой репродукции? И - более того: для барда-стихотворца текст уже является гармонической целостностью. Так - у Галича, Окуджавы, Н.Матвеевой, Городницкого, Бережкова, Долиной, Лореса и немногих других.
На самом деле искушённый в ремесле мастер заботится не о том, чтобы стих во что бы то ни стало приклеился к бумаге, а о том, чтобы он не прирос к ней насмерть. Вирши, по уши завязшие в книжной странице, так же противоестественны, как и нотная партитура, непригодная для исполнения. Молодой Бродский потрясал слушателей устным чтением. Его юный, взволнованный голос всегда как бы звучит над ранними стихами.
Кстати - о Бродском. Ахматова в разговоре, кажется, с Найманом так объясняла нелюбовь Бродского к Блоку - у Блока в стихах слышна песня. И добавляла - у Иосифа тоже...
В опубликованном дневнике Давида Самойлова есть короткое соображение: стих Окуджавы кажется неточным, но в каждом стихе чувствуется точное состояние. Попробуем расшифровать этот парадокс - а что такое точность и зачем она так уж необходима? Собственно говоря, поэтическое состояние, некое чувственно-интеллектуальное пространство - и есть душа стиха, определяющая его тело, диктующая стихотворную форму. Но процесс это взаимопроницаемый - рифма, эпитет подсказывает новый сюжетный поворот, неожиданный образ. Самойлов вообще был уверен, что чувство, мысль, ритм, рифма рождаются одновременно. Так вот - любая формальная приблизительность, неточность обязательно что-то нарушает в лирическом состоянии, разбалансирует восприятие и, в конце концов, убивает доверие читателя-слушателя. Сердечный слух (а только им и читается поэзия), пару раз споткнувшись на фальши, оскорблённо замыкается. Ни о каком точном состоянии при неточном стихе - и речи быть не может. Иное дело - “кажущаяся” неточность.
“Кажущаяся” неточность - гениальное нарушение так называемого хорошего тона, литературного политеса. Преодоление его. Безупречный вкус нужен портному, поэту же - ум, страсть и детская самоуверенность первооткрывателя. Как сказал один неглупый человек: поэт и эстет, хотя и рифмуются, понятия противоположные. (Начинающим - это слушать пока вредно...)
Бунин, всю жизнь любивший и понимавший Толстого, почему-то был одержим навязчивой идеей как-нибудь засесть и переписать “Войну и мир”, стилистически почистить. Жаль, не засел... Было бы любопытно... А впрочем - не жаль! Ещё неизвестно, что бы осталось от безответного Толстого. Ведь все толстовские длинноты, повторы, чудовищные сложноподчинённые периоды, корявости слога - всё это неповторимые черты его мирочувствования. Лев Николаевич умел писать гладко, но нарочно сгущал словесную материю, повышал её сопротивляемость. Мощная, страдающая мысль только так и могла высказаться - с библейским пророческим косноязычием...
Однако - полно тревожить великие тени... Вернёмся к стихам. Нет! - ещё одну тень потревожу. Пастернак полу- в шутку, полу всерьез так говаривал о лицейской поэзии Пушкина: юноша пускал пыль в глаза дяде Василию Львовичу греческой мифологией. Потом поэт вырос, и стало не до того...
Высший пилотаж в искусстве не в том, чтобы показать всё, что умеешь (хотя уметь надо всё) - высший пилотаж в том, чтобы не делать лишнего: пройти к цели безумным, обескураживающе простым, но единственно точным путём.
Есть у Юрия Кукина одна выразительная байка, как нельзя более здесь уместная. Скорее всего, история эта выдумана, но выдумана настолько здорово, что делает честь литературной интуиции её автора. Спасибо, Юрий Алексеевич...
Итак: как-то Александр Галич, наслушавшись Высоцкого, решил на спор сочинить блатную песню. Песня сочинилась огромной убойной силы - с головокружительным сюжетом, роскошными аллитерациями, с рифмами сумасшедшей красоты и необычности. Мишень была, что называется, пробита с большим перебором - весь тир разнесён вдребезги! Однажды в компании кто-то из общих доброжелателей показал эту песенку Высоцкому, надеясь на какой-нибудь ревнивый эффект.
Владимир Семёнович, всё внимательно выслушав, загадочно усмехнулся, взял гитару и - вместо ответа:

В тот вечер я не пил, не пел,
Я на неё вовсю глядел,
Как смотрят дети, как смотрят дети...

Публика затаила дыхание. И при словах:

...Ударил первым я тогда,
Так было надо!

- всем стало очевидно, что художественная цель поражена влёт, но не как у Галича, а астрономически чисто - в самое яблочко...
Верных рецептов художественности - нет и быть не может. Искусство - там, где кончается арифметика ремесла и начинается тайна. И виртуозность может быть обузой, и простота бывает хуже воровства. Для различения подлинника и подделки природа нам дала нечто вроде “барометра”: есть мурашка на загривке? - значит, “вещь”; нет? - худо дело. Эту ползучую “мурашку” Набоков величал - “священный трепет вдоль хребта”. Да... Во всём этом - томительная тайна... Но, чтобы не впасть в принципиальный релятивизм, в “на вкус и цвет товарища нет”, подчеркну, что многое зависит от правильной настройки, от точности и тонкости эмоциональной и умственной организации. А настраивать “барометр” лучше с детства на заведомой классике - на Моцарте, на Пушкине... Ведь идеальный читатель - соавтор поэта, иногда - конгениальный интерпретатор и ясновидец.

Невозможность драматизма

Уж если в чём и была неотразимая привлекательность авторской песни - так это в лирическом герое, без зазора совпадающем с реальным прототипом, - нашим современником. Голос - искренен, оттого ему и вера.
Помню случайно подслушанный двадцать лет назад диалог двух шофёров (судя по мимике и мозолям). Один, который потрезвее, всё восторгается:
- Прикинь, старик - ни слова, б.., ни понимаю, а брюхом чую - всё, б.., про нас, всё - чистая, б.., правда!
Другой кривится:
- Ты чего разорался?.. о ком?..
(Ну думаю, сейчас точно скажет - Высоцкий).
А тот:
- Про-о... как его?.. э-э... О! Акаджаву!
В общем, этот потёртый паренёк сформулировал в своеобразной манере примерно то, о чём сегодня печётся А.Мирзаян - приоритет интонации в стихе и песне. Дело было, для справки (впрочем - кому?), в Чебоксарах в 1977 году. В привокзальном ресторане, естественно...
Под подлинностью голоса я подразумеваю не только чисто акустический эффект (или феномен?), но и звучание всего поэтически-музыкально-интонационного состава - ритм, словарь, мелодика, драматургия и, опосредованно, - личность. Судьба... В биографии каждого барда (героического периода) был, как мина, заложен изначальный конфликт. Б.Окуджава, Ю.Визбор, Ю.Ким, В.Туриянский - репрессированные родители, сиротство, бедность, военная юность. Ранний разлад с реальностью, ощущение жестокости советской жизни, несправедливости потребовали высочайшего духовного напряжения, чтобы как-то гармонизировать сознание, преодолеть незаслуженную обиду. Самые пронзительные, сердечные строки - родом оттуда, из детства, из беспомощности перед мировым холодом. Оттуда - огонь и великодушие песен Окуджавы, мужество и улыбка Визбора, лирическая пластичность и задор Кима, нежность и мудрая доброта Туриянского. Биографии слушателю можно не знать - голос, стихи и музыка сами про всё расскажут. Поэтому далее не будем касаться кровоточащих ран, скрытых пружин творчества, просто обрисуем характер драматизма, как он звучит в произведениях, как складывается в цепи произведений авторский образ.
Отчего из всего первого, ярчайшего поколения бардов именно Высоцкий стал национальным мифом? Ведь Александр Галич пел, пожалуй, даже более бескомпромиссно, а уход его - не менее трагичен. Почему же вся мера народного сочувствия досталась Владимиру Семёновичу? Видимо, всё дело в различии творческо-биографического стереотипа у народа и у интеллигенции.
Путь Высоцкого - путь сказочного героя, ухватившего жар-птицу; вектор движения снизу-вверх; полёт, оборванный на коде, на высшей точке. Далее - миф, легенда. В каком-то смысле, это российский вариант американской мечты. (То есть закон “народного” успеха един - что для Сергея Есенина, что для Джона Леннона). Сверхценность в творчестве Высоцкого - воля, праздничная свобода - соответствует сверхценности, на которую ориентировано национальное подсознание - тоталитарное, солдатское, лагерное, казённое и, вглубь времени, - крепостное. Таков был Степан Разин, утопивший княжну. Таков Тарас Бульба, зарезавший (кажется, всё-таки застреливший) сына-предателя. Волк, прыгнувший за флажки государственных, общественных, семейных и иных ограничений. Закон для него - только свобода и мужское, военное товарищество. (Я говорю, разумеется, не о реальном поэте В.Высоцком, а о его лирическом герое, причём в экстремальном, чистом воплощении). И, между прочим, для такого героя характерна сыновняя, мистическая связь с матерью-родиной. Во всяком случае, мифологический персонаж обязан либо трагически погибнуть в пределах отечества, либо, как в песне, умершим сердцем-селезнем вернуться к родному порогу. Примерно это и есть стереотип “любимца фортуны”, младшего среди братьев...

...Посмотрите - вот он без страховки идёт...

Дорога Александра Галича - дорога российского интеллигента. Путь “барина” в глазах народа - судьба декабристов, народников, Льва Толстого, Сахарова...

“...Я выбираю свободу...”

И сразу:

“...Смеешь ли выйти на площадь?..”

Свобода в понимании интеллигента - это не анархический бунт, забубённая вольница, а жертвенное служение. А в жертву приносится покой, карьера, благополучие, а зачастую - сама физическая свобода. То есть, выбирая духовную свободу, интеллигент рискует, жертвует человеческой. Вектор движения сверху-вниз. Народу такая метафизика не близка. “Простой”, “природный” человек способен ещё как-то принять путь раскаяния, путь святости, но - не путь совести. А именно совесть - сверхценность для русского интеллигента, для Александра Галича. Кроме всего прочего, в песнях Галича слушатель узнаёт о себе много нехорошего, видит себя и окружающую советскую действительность в нелицеприятном зеркале. Если у Высоцкого тон разговора - дружелюбный, снисходительный, свойский, подбадривающий, то у Галича - саркастичный, обвиняющий, любящий, сострадательный и - всегда требовательный. Чтобы выдержать уровень ТАКОГО разговора, необходимо, как минимум, иметь чувство личной и гражданской ответственности, навык рефлексии и хотя бы зачаточную способность к нравственному совершенствованию.

...Но слаще, чем ваши байки,
Мне гордость моей беды,
Свобода казённой пайки,
Свобода глотка воды...

Я намеренно заострил именно различие, а не созвучие песен Высоцкого и Галича, чтобы наглядней выявить драматургию развития каждого. Несмотря на очевидное пересечение материала, на самом деле направления развёртывания авторского образа, художественного мира Галича и Высоцкого - противоположны. Для интеллигентского сознания творческое поведение Галича - идеально. Для массового - “барин блажит”. Точно так же массовое сознание не поняло и не приняло - ни Толстого, ни Сахарова, ни Солженицына. Да и вообще, как говорила Ахматова: на Руси христианство ещё не проповедовано... Кто-то вспоминал, как сокрушался один идиот из ЦК: дали бы, мол, вовремя Солженицыну Ленинскую премию за “Ивана Денисовича” - не было бы потом хлопот, не было бы “Архипелага”... Н-да-а, это - ИХ представление о людях...
Необходимое замечание: понятия “вектор”, “верх”, “низ” я употребляю здесь исключительно в драматургическом качестве. То есть, в завязке, к примеру, Князь Сергей Волконский - богач, завидный жених; в финале - каторжник, лишённый звания и средств. Драматургический вектор сверху-вниз. Или в завязке - Гришка Отрепьев, в финале - царь всея Руси Дмитрий Иоаннович. Вектор снизу-вверх. Я хочу пояснить, что в драматургическом смысле эти понятия лишены нравственной окраски. Векторы этического и интеллектуального движения могут и сов-падать, и не совпадать с драматургическим.
И ещё, основные ценностные ориентиры и у Высоцкого, и у Галича, и у Окуджавы, и у Визбора (да и у любого художника гуманистического склада) - совпадают. Я пытаюсь сейчас нащупать у каждого ГЛАВНУЮ, ЗАВЕТНУЮ ценность, которая объединяет, структурирует остальные, и - определяет вектор драматургического развития.

В поэзии Булата Окуджавы сверхценностью является - что? Любовь? Пожалуй. Надежда. Уходящая, меркнущая красота... Тайна... В ранних песнях Окуджава изображал, остранял понятия этого рода в виде аллегорий: “Ваше благородие госпожа Удача...”, “Ваше величество женщина...”, “Две странницы вечных - Любовь и Разлука...”, “...матерь Надежда...” и т.д. Но чем позднее произведение, тем образный ряд, приёмы становятся проще, безыскусней. Взгляд поэта на мир - “всё суета”. Идеальные ценности располагаются во внутреннем пространстве. Поэзия Окуджавы сосредоточена вглубь, - в сердце, в любимые воспоминания, в прошлое. Вектор движения - обратный движению времени. Из пошлого настоящего - в золотое Пушкинское прошлое. Драматургически это движение никак не выражено, вектор - вглубь, “точка”. Тем более, что сильнейшие реальные потрясения, оформившие судьбу, - тридцать седьмой год, война - обожгли, но не спалили. Они - в прошлом. Песни - уже после кульминации, они - не драматургия, а катарсис.

...После дождичка небеса просторней,
Голубей трава, зеленее медь... -

это взгляд выздоравливающего после болезни, очищенный, преображённый. Это - катарсис. Такой тон - и есть чистая поэзия, детский сердечный лепет...

Ну так вот - этой пьесы больше нет. Театр закрылся, зрители разошлись по домам. Свобода, совесть, душевная глубина... Боже мой, какие родные, священные звуки...в какой поход мы собирались, и как это было недавно... А жизнь - потребовала иного.
Говорят, сейчас большой спрос на записи Визбора. И некоторые удивляются - к чему бы это? (Собственно, что значит - некоторые? Я и сам удивлялся). Но, положа руку на сердце, - так и должно быть. Визбор - именно та фигура, которая оказалась более всего необходимой новому времени. Он - певец НОРМЫ. Его лирический герой вполне приемлет этот мир, видит его добрым и разумным. Все ценности - внутри самой жизни. Поэтому жизнь - главная ценность. Драматургический вектор (вообще-то - дурацкое словечко, не знаю, как вы, а я уже от него оглох) совпадает с течением времени: детство, юность, зрелость, старость. Лирический герой (опять словечко) - не ангел, не демон, не дитя, не старик. Это - славный, обаятельный, ироничный мужчина. Как будто - всегда знакомый. Рядом с ним - надёжно и уютно. С песнями Визбора - легко. Не надо никуда рыпаться, ведь жизнь - хороша, а люди - прекрасны. Вот этот-то взгляд нынче и пригодился.
Ведь все - дико устали. Человек хочет чувствовать, что он нужен таков, как есть. Хочет ободрения и одобрения. Это так естественно. После того, как Валерия Ильинична Новодворская (достойнейшая женщина) монополизировала демократическое наследство, можно выходить на пенсию. Мы, ребята, - на дембеле. Если уж “смеешь ли выйти на площадь” сменилось на “смеешь ли выйти на трибуну” или “смеешь ли выйти в телеэфир”... Не-ет, в этом шоу работайте сами. Герой античной трагедии стал героем фарса. Когда свобода совести - не недостижимый идеал, а повседневная реальность, - с ней, как с родными, как с ребёнком, надо как-то жить. ЖИТЬ. С утра и до утра. До конца. А повседневность - большого сочувствия и сильных поэтических эмоций не вызывает. Это трудное, но ЛИЧНОЕ дело каждого.
...Спокойно, дружище, спокойно...
Я даже не могу уверенно сказать - на сколько Юрий Визбор поэт? Может - рассказчик? Психотерапевт? Но видимо, когда мир сходит с ума, кто-то должен держать НОРМУ. Норму чувствования, норму размышления, норму поступка. В Визборе всё это - есть. Он - сегодняшний негромкий герой.
...Спокойно, дружище, спокойно...

Вот так...
Ну а сам то я (если кому интересно) до сих пор больше всего люблю песни Булата Окуджавы...

Вино и хлеб

Мне бы хотелось сейчас поговорить о материи зыбкой - о безотчётном в поэзии, о дыхании стиха. Поговорить свободно, не чинясь - так, как беседуешь, бывало, с приятелем в вечерний час на кухне - со спокойным доверием и с надеждой на взаимную откровенность. Ну... поехали?..
Вот говорят, что до двадцати стихи строчит каждый, после тридцати - поэты, а после сорока - одни ненормальные. И ведь есть в этом доля правды, есть...

И старческой любви позорней
Сварливый старческий задор -

горевал на склоне лет Тютчев. А это уже Пушкин:

Смешон и юноша степенный,
Смешон и ветренный старик.

Общепринятое мнение о лирической поэзии таково: стихи - дело молодое, занятие для влюблённого. На первых порах - так оно и есть. Первые стихотворные опыты напрямую связаны с эротическим томлением, с очарованностью дружбой, юностью, с раскрывающимся во все стороны миром. Сверхзадача этих виршей, насколько помнится, обескураживающе понятна - чтобы девочки любили. Естественно, взрослому такая суета не к лицу. Но - сердцу не прикажешь, природу силком не уломаешь. Поседевший поэт переживает это глубже кого бы то ни было. Тогда поздняя любовная лирика скрашена безнадёжностью, бескорыстием, даже самоиронией, то есть - человечностью. Так - у Гёте, у Тютчева, у Заболоцкого. Но у иных случается, что и не скрашена.
Новое Время, примерно с Возрождения, культивировало молодость и прогресс. Пик этого культа пришёлся на XIX и XX века. Европейская, а особенно американская цивилизации подстроены под темперамент подростка - спорт, скорость, секс, игрушки, успех и т.д. Для возмужания каждый раз необходимы сверхординарные потрясения - война, катастрофа. Не дай Бог, конечно... Но, в общем-то, традиция инициации, традиция своевременного расставания с инфантильностью - утрачена. Современное мифологическое сознание однозначно утверждает: хорошо быть молодым, стыдно быть старым. В результате, куда ни плюнь, кишмя кишат плешивые мальчики и не по годам резвые девочки, разорившие мужей бесконечными опе-рациями по подтяжке лицевых морщин. М-м-да... К чему это я тут разбрюзжался? Впрямь, что ли, старею? Вот чёрт...

Духовное взросление заново ставит поэтический голос. Сравни Пушкина 10-х годов и Пушкина 30-х. Сопоставь “Руслана и Людмилу” и “Медного всадника”. Юношеский задорный дискант сменился на глубокий мягкий мужской баритон. Ломка голоса произошла где-то в 1824-26-м - на “Борисе Годунове”, “Пророке”. Немудрено, что молодёжь 30-х практически отвернулась от Пушкина - это был уже не тот свойский малый, гуляка и шалун. Юность ищет в стихах восторга, фронды, кружащего голову аромата вечной пирушки. А тут - на тебе! “На свете счастья нет...”, “Не дай мне Бог сойти с ума...”, “И горько жалуюсь, и горько слёзы лью...”, “Пора, мой друг, пора”. Чёрствый, оплаканный, но единственно насущный хлеб поэзии...
То же - с Борисом Пастернаком. От “Сестры моей - жизни” ко “Второму рождению”, к стихам из романа. Некоторые не ценят позднего Пастернака за академичность, но дело не в симпатиях. Пастернаку, как мало кому, было свойственно поэтически хмелеть и охмелять читателя. Стихию необходимо было обуздать, иначе... лучше и не думать, что иначе... Иначе - страшный путь Есенина, Цветаевой...
Очень рано повзрослели Баратынский, Ахматова. От романтики к разочарованию и - к спокойному приятию участи.
Между экспрессией “Столбцов” и поздним классичным Заболоцким - тюрьма и безмолвие. Непомерно жестока цена его духовного возмужания.
Бывает, что голос поэта поставлен сразу от рождения - и навсегда. Брутальный, командный бас Державина. Глухой, торжественный, как бы неторопливо-стариковский рокот Арсения Тарковского. Цветаева называла Мандельштама - “молодой Державин”. Но, в сущности, Мандельштам всегда оставался младенцем. Речь его - детский умоляющий лепет, взрослого мира он пугался. “Только детские книги читать...”, “С миром державным я был лишь ребячески связан”... Да - младенец сердцем, но умом - умудрённый и памятливый старик. Вот великий поэт.
Марина Цветаева чувствовала искусство как соблазн, как “чару”* (“Искусство при свете совести”). В таком понимании вдохновение - это разнуздывание стихий, экстатичность, в конце концов - опьянение любой ценой. “Безмерность в мире мер”... Обязанность романтического поэта - сомнамбулически лететь на голос Музы, не разбирая, откуда он. Более того. Ольга Седакова заметила, что Александр Блок, как видно из его дневников, буквально планировал каждое своё следующее падение. Для чего? Для полёта. “...Для того, чтобы ярче гореть...” - сформулировал этот жизненно-поэтический парадокс Есенин.

* - конечно, творчество Цветаевой шире и непредумышленней этого самоощущения.

(Есть аналогия из другой области - опытные духовники предостерегают от чрезмерного упоения сладостью молитвы. То есть, даже при полном сердечном растворении в слезах покаяния и любви необходимо сохранять некую внутреннюю строгость - необходимо БОДРСТВОВАТЬ).
Грустно... Жаль Батюшкова, Языкова, Есенина. Муза их, как мне кажется, повзрослеть не сумела. Утрата свежести, обмеление “половодья чувств” ощущались как жизненный тупик. Либо “буйство глаз”, либо уж ничего. Оттого и быстрое сгорание. Боже мой... и нечем утешить, и нельзя спасти...

Как стыдно стариться -
.......................................
Я знаю - почему так больно,
Но почему так стыдно, стыдно?
Елена Шварц
Между нами, определение поэзии как хлеба я утащил из интервью Бориса Чичибабина ** (Литературная газета, 1993-95?). Я помню, даже вздрогнул - так хорошо... А ведь, кстати, последняя прижизненная книга Бориса Алексеевича была полностью посвящена любви к Лиле. Целая книга сердечных, горьких, целомудренных стихов...

** - а ещё раньше - из стихов Д.Самойлова, В.Ходасевича.
Если взглянуть в ключе вышеизложенного на авторскую песню – “необходимого” мы найдем не в пример меньше, чем “лишнего”. Пение – все-таки удел молодости. Но то, что накопилось зрелого – тем более драгоценно.
Если бы окуджава оставил лиру в 60-м, мы бы, конечно, помнили и Ваньку Морозова, и “откинув ленточки фартово” и “эй, швейцар, отвори-ка двери”. Мило, очень талантливо , ново и заразительно. Но, положа руку на сердце – было бы это крупно по гамбургскому счету? То-то и оно…
С годами поэт дорастает до самого себя. Отвеивается сиюминутное, суетливое. Песенка для своей компании, для развлечения стихает. Зрелость – это одиночество с ближним, но родство с дальним. Жизнь может быть нелепой, легкомысленной, но поэзия в своей сердцевине – серьезная вещь.
Главный дефицит в бардовской песне – дефицит спокойного, несуетного, мудрого слова. Такого слова. Которое только и необходимо как хлеб и воздух, которое только и возьмешь с собой в самую дальнюю дорогу…
…О, дай мне соломинку, Боже –
Уж я за неё удержусь…
………….
…Дай же ты всем понемногу,
И не забудь про меня….

Не одна во поле дороженька пролегала

Бывает, застрянет в памяти строчка и ходит, ходит кругами, неотвязная:

...На извозчике едет Алёшенька,
У него голубые глаза...-

бормочет она сама себя, шелестит полозьями по первому снежку, и - чудится: тишина русского предместья, церковные маковки и плывёт вдоль вечерней улочки младенческий взгляд, словно свечечка теплится в детских ладошках...
Хорошо знать, что живёт в Минске Лена Казанцева и, быть может, прямо в эту минуту выводит в тетрадке новые невозможные слова. Тихий, хрустально чистый звук...

...Когда я пела для тебя,
Душа моя звенела.
Когда я пела для тебя,
Я как для Бога пела...

Сквозное ощущение песен Казанцевой - обмирание сердца от нежности, истаивание “женского” в “девичьем”, в “материнском”. Это высокое, лёгкое чувство. И ещё. Общее впечатление от её искусства, или точнее - безыскусности, более сильное, убедительное, чем от каждой отдельной её вещи. То есть между несомненными удачами и рядовыми вещами Казанцевой разница менее существенна, чем между самим явлением её поэзии и всей остальной поэтической песней. Внутренняя цельность, личностная “скреплённость”, непрерывность художества - может быть, главное качество, отличающее поэта, следующего своей органике, от “штукаря”, от “чего угодно-с”...

Самым младшим из тех, кто начинал лет 10-15 назад, - теперь уже порядком за тридцать. Странное то было времечко - лирически-паралитичное. С одной стороны - и силы были, и молодость. С другой - никто не ждал от будущего ничего хорошего. Был у каждого заветный островок, где можно было чувствовать себя свободным, там и завязывалась какая-то живая жизнь, там и начиналась сегодняшняя музыка. Но уж, конечно, никто не мог предугадать, кому какая дорожка ляжет, кому на сколько дыхания хватит...
В 1983 году казалось, что новее, мощнее поэтического голоса, чем у Вадима Певзнера - в поколении нет. Те, кому повезло, помнят его потрясающий напор, филологическое “бешенство”, лирико-ироническую свободу. Что говорить, такого “трубного”, “иерихонского” звука - ни до, ни после...
...Ты присядешь в Никольском подворье,
Просвистев вдоль по синей аллее,
И, как шапка алеет на воре,
Всё внутри у тебя сатанеет...
А формат? Ну, кто ещё отваживался на тридцатиминутное камлание, вроде “Улицы Заморова”? Была в тех песнях настоящая новизна - такая... богемно-питерская... такая... с морфином в артерии... Задним числом можно догадаться, что Вадим Певзнер отшатнулся от того, что открывалось. Отчасти поэтому такие настроения и не привились к авторской песне. Жаль... Певзнер поэтическим качеством был “круче” Башлачёва, Дягилевой. Впрочем, Бог с ними, с песенками, - душевное здоровье дороже... Судя по всему, Вадим уже лет двенадцать не пишет, во всяком случае - по-русски, где-то там... то ли во Франции, то ли в Канаде...
Это не мемуары, не предварительные итоги. Мне бы хотелось понять - а было ли вообще НАШЕ поколение? А если было (и есть) - то что его объединяло?
И, надо признать - ВСЕХ не объединяло ничто, кроме возраста и гитары. Как в любой, случайно собранной компании, были свои диссиденты и свои конформисты, свои новаторы и свои эпигоны. Ну что могло быть общего у Гены Сильчука, сочинителя комсомольской “Аксиньи” (Помните: “Много нас у Будённого. Наша Первая Конная...” Не помните? Ну и слава Богу.) и у, допустим, Саши Левина - элитарного поэта постобэриутского толка? Да ничего общего. И кстати - вот пример влияния эстетики на биографию: нынче Сильчук под псевдонимом Геннадий Жаров стал популярным исполнителем блатных песен, а Левин - широко известным в узких кругах писателем, постоянным автором серьёзных литературных журналов “Знамя”, “Дружба народов” и т.д. Я сейчас попробую произвести поверхностный смотр побед и поражений 30-40-летних. Опираясь, естественно, на свою слабую память, на состав участников Казанского фестиваля “Барды 80-х” и - вооружившись субъективным избирательным взглядом. Всё-таки долго вместе мы варились в общем котелке...

...Укатилась бусина... укатилась...

Лет десять назад песни Геннадия Жукова наехали на Москву, словно махновская орда. Столица-матушка устояла... А зря. Эмоционально худосочной Москве весьма не помешало бы вливание свежей крови. В поэзии Жукова сошлись классическая школа стихосложения, южный климат и элементы славянской мифологии. И главное - натуральный, дикий, какой-то “скрипучий” тон. Вращается небесный купол, стелется ковыль, вьётся сухая пыль вдоль дороги, да мотается по груди хмельная молодецкая головушка... А взгляд-то - пристальный... в упор... Тема Геннадия - тщета человеческих надежд, обречённость красоты, бессилие силы, мужество и ужас перед “последними” вопросами и - что в остатке, в засердечной глубине? “...Слеза... Сиротская слеза...” И - незабываемый этот спазм, горловой “взрыд”, гибельная схватка гордыни и любви, почти цыганские страсти. Для севера такой открытый темперамент - экзотика. Самое странное что и сегодня, на пятом десятке, Геннадий Жуков - всё тот же мятежник, взыскующий (без всякого юмора) - прочной истины, нелживого добра и немеркнущей красоты. Такая серьёзность вызывает уважение, но пора бы, пора бы уж что-нибудь и найти...

...Плывёт неутомимый наш ковчег,
Волнуемый лишь смертью и любовью...

Михаил Щербаков*, напротив, заранее нашёл ответы на все гипотетические вопросы. У Булата Окуджавы. Окуджавский словарь, окуджавская иерархия ценностей (с поправкой на “Библиотеку приключений” ДЕТГИЗ) полным комплектом так и переехали в песни Щербакова. Если Окуджава вытаскивал из небытия по словечку, сердечным усилием оплачивая каждый архаизм, то Щербаков сразу занялся изящной словесностью - изображением красивых чувств красивыми словами. Надежда, Фортуна, шинель в крестах, Мария, “...грустны... твои небеса...”, честь, свобода - “...всё остальное не в счёт...”, артиллерия земли, даже “трубач”, даже “наш командир” и т.д. и т.п. К сожалению, на уровне собственно поэтической речи Щербаков не воплотился никак - откровенный разговор предполагает выстраданный, оригинальный, СВОЙ язык. Между прочим, поэтому никто ничего и не может сказать ни о его лирическом герое, ни о нём самом, как о личности, как о человеке - кто это, что? Полный туман... Можно подумать, что стихи сочинил компьютер. Но тогда в чём же обаяние этих песен? А оно есть, есть! Оно в том, как мне кажется, что Михаил Щербаков сшивает песню, как пиджак на любой вкус и размер. Слушатель сам наполняет её (песню, не пиджак) своими переживаниями, своим опытом. Дело в том, что у этого автора поразительное чувство общей гармонии, он как будто изначально слышит произведение в стереофонической полноте. Как архитектор, Щербаков возводит универсальные акустические объёмы - стены голы, пол не застелен, но зато - какое ясное эхо... Тот, кто поселится, тот и обустроит жильё, расставит любимые фото на полках. Это такая аллегория, извиняюсь...
Уж если в чём Михаил Щербаков новатор, так это в ритмах. Прозрачность смыслов, нейтральность словесной ткани позволяют свободно манипулировать строфой - удлинять, укорачивать стихотворный размер, рифмовать через три-четыре строки, совершать рискованные переносы и т.д. Это, конечно, голая техника, вроде шахмат, но и она имеет молчаливую выразительность - прерывистость дыхания, скорость пульса...
И, если отвлечься от текста, то Щербакову удалось сложить музыкально-интонационный постскриптум к авторской песне классического периода. Такое “последнее прощай”, стилистический конгломерат из Окуджавы, Кима, Новеллы Матвеевой, Сергея Никитина и, особенно, - из Виктора Берковского. Получилось симпатично...
Но вот... слушаешь, бывало, “Романс”... и... вдруг отчего-то так больно на сердце... так сладко...

...И скрип колёс, и шум кулис, и тёплый ветер с юга -
Одно и то же вновь и вновь мне имя говорит...

* Cоображения основаны на материале аудиокассеты “Моё королевство” (Московские окна)
и на воспоминаниях о концерте году так в 1989-90.

“Хандра” Александра Иванова; “Чёрная смородина” Любы Захарченко; “Шагал” Михаила Карпачёва; “Регтайм” Коли Якимова; “Дорога, дорога, разлука, разлука...” Валерия и Вадима Мищуков; “...незаточены ножи...” Олега Митяева; “Дача Евгения Ивановича” Алексея Иващенко и Георгия Васильева; “Уходящим за живой водой” Шамиля Абрярова; “Борисоглебск” Андрея Крючкова... А Ольга Качанова... Глаза разбегаются... Ну как не вспомнить всех? Ведь без каждого, как выражался А.Платонов, - народ не полный. А если заглянуть в конец 70-х? А Борис Кинер? А Владимир Каденко? А Володя Капгер? Да... Но тогда уж надо начинать с Вероники Долиной. Однако - увы. Ребята, по годам наши ровесники, проявились всё-таки пораньше - и Вероника, и оба Володи, и Боря, и Саша Медведенко, и Сергей Симонов, и Сергей Русаков, и Вера Евушкина, и Ибрагим Иммамалиев, и Александр Ткачёв, и Владимир Васильев, и Владимир Бобриков, и Борис Вайханский, и Михаил Трегер и... и... Так что, скрепя сердце, придётся резать по живому.

Итак:
...Вот и побыл ночку около
Чьей-то давешней беды...

Андрей Крючков стихов не сочиняет. Это, конечно, создаёт дополнительную трудность для конкретного разговора. Ну, попытаюсь обойтись экивоками и метафорами. Крючков начинал очень простенько, но точно. И мотив, и интонации - в яблочко. Ну что, спрашивается, интересного и необычного в той же “Деревеньке”? “...Вам - туды, а мне - сюды...” Да в жизни бы не стал читать, пролистнул бы поскорее! Но Андрей какими-то незаметными средствами извлёк из этой незатейливости такую подлинность, сердечную теплоту, сострадательность и проникновенность - просто удивительно. Какая-то очень “русская” нота, застенчивая неяркая красота. Целомудренная, а главное - неагрессивная. Эта нота и стала камертоном для лучших песен Крючкова.
Потом Андрей Крючков сочинял много и по-разному. От некоторых вещей бывало впечатление, что бард играет своей музыкальной “мускулатурой”, показывает “класс”. Но всё было необходимо - автор разработал интонационный регистр, “накачал” лёгкие. И вот - “Борисоглебск” на стихи А.Жигулина. Всё вернулось - и тишина, и напевность, и сердечная открытость - но на ином, зрелом уровне. Помните рассказ Ивана Тургенева “Певцы”? Крючков как будто в одном лице разыграл драму соревнования “певца-виртуоза” и “певца-поэта” и - выиграл его сам у себя.

“...Не одна во поле дороженька пролегала...”

В последних песнях Крючков “сдвинул” свою эстетику в ХIХ век. Мимо авторской, советской песни, мимо городского романса - прямо к И.Глинке и широким, ещё не цыганским, интонациям. И если теперь Андрей исполняет “а капелла”:

Прощай, радость, жизнь моя.
Знать, уедешь без меня...-

то в этом нет ни крупицы стилизации, а только - тёмная даль, глубокий вздох, да русская смиренная печаль-кручина, неотличимая от русской радости...

...Смакуя жизнь, как сахарную вишню,
Счастливый оттого, что безработный,
Сижу и сочиняю эти вирши,
Хихикая над каждою находкой...

В этом четверостишии Михаил Кочетков правдиво изобразил трудовые будни поэта, нелёгкое своё ремесло. Н-да... Миша...
К 1983 году, когда мы познакомились, Миша был уже совершенно сложившимся бардом. Теперь я могу прилюдно признаться, что смотрел тогда на него, двадцатидвухлетнего, как на чудо. Сегодня, через столько лет, уже видно, что “Кочетков” был (и стал) ЯВЛЕНИЕМ не только для меня, для нашего круга, но и для всех. Вообще - ВСЕХ. Его песни, стихи, само существование в культуре заново связывают очень важные узелки, соединяющие народ - в народ. Соединяющие интеллигенцию с демосом, русских с евреями, начальников с подчинёнными и т.д. Речь не об устойчивых плодах Мишиной деятельности (которых при наших просторах и быть не может), а о тенденции, о характере личной и поэтической органики. Кочетков - всем СВОЙ не оттого, что прилагал для этого целенаправленные усилия. Это Розенбаум прилагает нечеловеческие усилия, чтобы понравиться. Михаил же - вовсе не червонец, он вообще не напрягался по поводу имиджа - просто был всегда самим собой...
Однако... лучше я попробую описать механизм воздействия песен Кочеткова на слушателя. Оставляю в стороне качество текста - оно высокое. (Стихи Кочеткова публикуют в литературной периодике без редактуры). Итак - вспомним, какие вещи впервые зазвучали в 1983-84 годах. “Сон”, “Осень”, “Жидик”, “Ария попугая”, “Романс самоубийцы”... Сплошь безнадёга и антисоветчина по содержанию:

И безработные матросы
Садятся вкруг стола на койках -
Носы покрылись купоросом
Не в дальних плаваньях - в попойках...

Но чувствуете, как смешно, как “аппетитно” рисуется образ?
Или:

Шипит на крышах дождь, как будто
картошка на дешёвом сале...

И так всегда у Кочеткова: смысловой ряд - отчаянный, пасмурный; выразительные средства - праздничны, “вкусны”, полны избыточной творческой силой и жизнелюбием. В этом - специфический “кочетковский” артистизм. Чем дальше разведены в его песнях эти разнозаряженные полюса, тем выше напряжение художественного поля, тем ярче просверкивает искра в сердце слушателя. Это - и талант, и личностный масштаб. Песни Михаила - горячи, потому что велико сопротивление материала, потому что они утверждают ДА вопреки неотвратимому, данному нам уделу. Для того,

Чтобы в уши мне неприглушенный
Полный звук летел,
Чтоб дышать вовсю вольной вольностью...

Елена Фролова - самая юная из начинавших в 80-е. По существу она - уже следующее поколение. Но... уж больно сильно искушение передвинуть её к нам поближе, так сказать - присоседиться. Ведь именно с ней связаны самые большие надежды ещё с Таллиннского фестиваля 1988 года. Помните, на стихи Цветаевой:

...ангелов святых
С лучезарными телами
Сотворил.
Есть с огромными крылами,
А бывают и без крыл...

Боже, как Лена по-детски удивлённо, восхищённо выпевала “с огро-о-омными”? С первой же строчки был почти физически ощутим пронзительный, редчайший талант - и вокальный, и главное - духовный. И - совершенно не чувствовались его границы, “потолок”. Никогда не забуду, как в одной песне Фролова от куплета к куплету поднимала энергетическую высоту, “наращивала обороты”. И вот, когда уже казалось - ну некуда дальше, ну невозможно! - Елена с лёгкостью, даже не заметив, как бы перепорхнула в иное, запредельное для нас пространство. Это было волшебством.
Вместе с талантом “на вырост”, судьба вручила Елене самый драгоценный свой дар - волю к самоосуществлению, живое чувство таланта, как поручения. И теперь уже видно, Елена Фролова отработала авансы, стала “Еленой Фроловой”.
“Кораблик”, “Дольше всего продержалась душа...”, “Дева Богородица...”, “Ксения Петербуржская”, “Бродяга”... Десятки, может быть - уже и сотни песен сложились на свои, на чужие стихи. Для художественного мира, который строит Елена, это не столь существенно - своё ли, чужое. Она ищет не своего, а - общего, духовного, Божьего. Впрочем, что значит - ищет? Все ищут. Находят немногие.
В её песнях - почти античная красота и сила. Никаких жалоб, никакого занудства, ни усталости, ни декаданса. Елена сразу выходит на прямой, открытый разговор с нами, современниками, и - через наши головы - дальше - с душой, с музой, с ангелами чистоты и милосердия. Это очень важно - не снижать высоту полёта, температуру горения. Дашь слабину, задешевишь - всё, будешь рабски служить успеху. Елена Фролова - живой пример того, как можно настоять на - нет, не на своём - на том, что считаешь подлинным. Глупо говорить о её большом будущем, у неё - большое настоящее...

Так что же всё-таки объединяет этих семерых авторов одного поколения? Искусство. Никто из них никогда не занимался и не интересовался самодеятельной песней. Они сразу вошли в российскую культуру, каждый со своим почерком, темой, “необщим выражением лица”. Лет через десять-двадцать будет яснее видно, кто чего стоит. Но... для меня Казанцева, Певзнер, Жуков, Щербаков, Крючков, Кочетков, Фролова сейчас находятся рядом... недалеко от сердца. И личные отношения, если кто сомневается в искренности - тут ни при чём. Блат в искусстве - последнее дело, это не таможня. О сложном, мягко говоря, нраве вышеперечисленных авторов упоминать неловко. Ну, а Певзнера и Щербакова я вообще видел только по разу, и то издалека... Для справки.
За мной остаётся большой долг. Конечно, необходимо написать подробно об Ольге Качановой, об Александре Иванове, о Дмитрии Строцеве, об Александре Левине, о Михаиле Басине, о Наталье Дудкиной, о Шамиле Абрярове, о Любови Захарченко... о братьях Мищуках... о... о... Я люблю и ценю их творчество не менее, чем тех, о ком была речь на этих страницах. Увы, статья уже лопается по всем швам. Мне совестно, я терпеть не могу этих выразительных фигур умолчания, но... что делать... Попытаюсь хотя бы пофамильно вспомнить всех неупомянутых. Вы уж, ребята, простите, если кого забуду или перепутаю, впишите, поправьте мысленно сами: Александр Деревягин, Марина Митяева, Константин Тарасов, Сергей Молчанов, Евгений Слабиков, Татьяна Дрыгина, Ольга Залесская, Андрей Козловский, Алексей Захаренков, Анвар Исмагилов, Михаил Кукулевич, Алексей Гомазков, Виктор Третьяков, Нателла Болтянская, Сергей Матвеенко, Зоя Ященко, Александр Жильцов, Борис Подберезин, Аркадий Смирнов, Владимир Нечаев, Алексей Морозов, Александр Маслов, Александр Брун-Цеховой, Елена Дунская, Алла Медникова, Анатолий Киреев, Любовь Яровая, Борис Гордон, Владимир Музыкантов, Виктор Дурицын, Анатолий Колмыков, Игорь Луньков, Михаил Волков, Виталий Калашников, Марк Мерман, Максим Кривошеев, Галина Хомчик, Дмитрий Сорокин, Андрей Ширяев, Марина Гершенович, Дмитрий Растаев, Игорь Кон...

Невидимая цель

Кто-то, не помню кто, так определял разницу между обычным талантом и гением: талант поражает цель, видимую всем; гений - пока невидимую никому. Несмотря на некоторый милитаризм, эта формула отражает художественную реальность довольно точно. Эстетическое самосознание эпохи продвигают, формируют совсем не те любимцы публики, чьи имена у всех на слуху. Роковым образом истинный поэт - всегда жертва. Причём характер общества - демократический ли, тоталитарный - не имеет значения. Имеет значение несовпадение идеала и обыденности. А поэт не может сообразовываться духу века сего. Либо Муза его покинет. Чему мы все неоднократно были свидетелями.
Нравственный императив поэтического поведения - прост. БЫТЬ ВСЕГДА НА СТОРОНЕ СЛАБОГО, ОБИЖЕННОГО И ГОНИМОГО. Марина Цветаева говорила, что даже последнему негодяю и насильнику она дала бы приют, если бы на него ополчились, так сказать, правоохранительные органы. Максимилиан Волошин во времена Гражданской войны давал в своём доме пристанище всем без разбора - что красным, что белым, что синим, что зелёным. С политической точки зрения - абсурд, если не предательство. С высокой, идеальной - единственно возможный для поэта поступок. Потому что ТАК - красиво. Красиво быть добрым, щедрым, красиво любить самому, а не быть любимым, красиво отдавать, а не брать, красиво защищать, а обижать - очень некрасиво, смертельно некрасиво.
Скажу банальность, но живём мы с вами в некрасивое время. Какая чепуха весь этот “конституционный порядок” или вся эта “национальная идея”... Кому это надо в отсутствии любви, чести и милосердия?.. Как горько писал незадолго до смерти Владимир Соколов:

...И не надо мне прав человека -
Я давно уже не человек...

Поэзия - это не наука, да и не философия. Возможности её по части проникновения в тайны природы или объяснения законов мироустройства - весьма ограничены по сравнению с точными дисциплинами. Если есть в стихе научность и философичность - хорошо, нет - ещё не беда. Беда, коли нет поэтичности.
Поэзия, да и вообще искусство, обладает волшебным даром - даром эмоционального, нравственного и духовного воскрешения. В этом и есть её, поэзии, призвание - в обновлении взгляда, в возвращении уму и сердцу первоначальной чувствительности и свежести. Я уже писал об этом года (“Литературная газета”, 14.12.94) и до сих пор, как это ни странно, сам с собой согласен. Так что, чем заново выдумывать, воспользуюсь правом авторства и нахально перекатаю слово в слово: “Вот так слово спасается от порчи - разогретое сердечным огнём, преображённое искренней интонацией, отрывающееся от бумажной страницы. Это чудо в искусстве происходит каждый раз неожиданно. Любовь, надежда воскресают как бы из ничего.

Случайно на ноже карманном
Найди пылинку дальних стран -
И мир опять предстанет странным,
Закутанным в цветной туман.

Дело не в романтизме, дело в сообщении душе истинных масштабов. Стихи - весть о разнообразии жизни, о со-бытии устрашающего и счастливого мира с личным сознанием, обнажение нехоженых путей и влекущих горизонтов. То есть всего того, что так потрясало в детстве и отодвинулось потом. Поэт, как ребёнок, ближе находится к основам мироздания, к любви, к смерти, к ужасу, к милосердию. “Единственная новость - это талант”. Единственная новость - каким именно образом воскресает связь: индивидуального сознания - внешнего мира, повседневности - чуда, души - Бога. Отсутствие воскрешающего дара не заменить никакими уловками...”
М-да, в каком-то смысле - умри, Денис... Правильно сделал, что перекатал...
Борис Пастернак устами героя своего романа (Веденяпина, кажется) высказал одно важное соображение: поэзия, наряду с религией, наукой и философией имеет одну сверхзадачу - преодоление смерти. Выражаясь более современно, поэзия имеет антиэнтропийную направленность. Надеяться на успех в этом деле (если ЭТО можно назвать делом) - безумие. Но как раз ум-то в таких вопросах и не требуется, нужна - вера. Нужна безумная духовная дерзость. Как сказано - только дерзающему откроется Царство Небесное.
Между прочим, весь поздний Бродский (за исключением “Горения” и, может, ещё трёх-четырёх стихотворений) - эмоционально и интеллектуально направлен ровно в противоположную сторону. Сплошное торжество энтропии - не повышай голоса, слейся со временем, мир как после нейтронной бомбы, чайки начнут с чистой бесчеловечной ноты... Одно время я был склонен оценивать это как художественную провокацию - раз все ломятся ТУДА, то я - ОБРАТНО. Но - перечитываем ранние стихи, вчитываемся в мемуары современников... Иосиф Бродский - поэт хрупкого душевного устройства, создание сверхвозбудимое, болезненно волнуемое и травмируемое жизнью. Мне кажется, (именно КАЖЕТСЯ), литературная эволюция Бродского - результат последовательного самообуздания, усмирения невыносимой душевной стихийности. Поздняя поэзия и эссеистика задним числом идеологически оформила совершившийся психологический “перенастрой”. Я бы так подробно не задерживался на феномене Бродского, если бы не его сокрушительное влияние на неокрепшие, хотя зачастую великовозрастные, умы. Всякое слово поэта надо слышать, но не каждому - следовать. Может быть, за Бродского - Баратын-ский, Анненский, Сологуб, Введенский. Но против - назову только одно имя, хотя ряд можно было бы выразительно продолжить. Одно имя - Пушкин.
Вероятно, есть два пути для поэта встать вровень с мирозданием, с божественным началом. Условно говоря - путь Иакова и путь Авраама. Путь Иакова - богоборчество, метафизический мятеж, “возвращение билета Творцу” и - высокое поражение и байроновская хромота. Это - Лермонтов, Блок, Цветаева. Путь Авраама - беспредельная доверчивость ходу вещей, пребывание духа в любви, жертвенность, самоотречение. Это - Пушкин, Пастернак. Отчего Пушкина величают “солнцем”? Не из-за монархического же подхалимажа! Просто стих Пушкина льётся подобно солнечным лучам - на всё небо, на всю землю - жаркий и свободный. В каком-то смысле это уже нечеловеческий, космический, божественный взгляд на творение. Одновременное слышание и музыки сфер, и мирового разнобоя, и собственного сердцебиения.

...И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полёт,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье...
.....................................
...И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть...
Но главное - тон высказывания: сильный, бодрый и... весёлый. И вот этот “весёлый” тон не переупрямить, не “пересерьёзнить” никакими своекорыстными интерпретациями. (Не скажу, в чей огород камешек...) Допустим, что Пушкин - “наше Всё”, найти в нём при желании можно всё. Но тон-то “арапский” - не переоркеструешь! Вот он - прямо в ухо заливается:

Подъезжая под Ижоры,
Я взглянул на небеса
И воспомнил ваши взоры,
Ваши синие глаза...

Адорно в своё время сказал, что поэзия после Освенцима невозможна. То есть масштабы зла и ужаса ХХ века не поддаются разумному осмыслению и гармонизации. И тем не менее такая “послеГУЛАГовская”, “послебухенвальдская” поэзия - есть. Это - “поэзия Иова”. Не осмысляющая, не гармонизирующая, но - вопрошающая, потрясающая язвами, рубищем перед лицом Господа своего. Например - Нелли Закс. Или из наших - Варлаам Шаламов, частично Борис Слуцкий и - наш современник, недавно ушедший Борис Чичибабин. И - Вениамин Блаженный (Айзенштадт). Приведу хотя бы кусочек из его “Моления о кошках и собаках”:

Моление о кошках и собаках,
О маленьких изгоях бытия,
Живущих на помойках и в оврагах
И вечно неприкаянных, как я.
.................................................
...Рябит слеза огромная, как Волга,
Слеза зверей... И в ней они плывут.

Они плывут и обоняют запах
Недоброй тины. Круче водоверть -
И столько боли в этих чутких лапах,
Что хочется потрогать ими смерть.

Потрогать так, как трогают колени,
А может и лизнуть её тайком
В каком-то безнадёжном исступленьи
Горячим и шершавым языком...

Слеза зверей, огромная как Волга,
Утопит смерть. Она утопит рок.
И вот уже ни смерти и ни Бога.
Господь-собака и кошачий Бог...

Вот он, сегодняшний голос, “де профундис” - из бездны взывая. Утративший человеческий “разум”, переживший смерть наяву, “протопивший” духовным, поэтическим огнём лёд отчаяния насквозь - воскресший...
Такой поэзии много быть не может. На мой слух, сейчас с таким напряжением пишут трое - Вениамин Айзенштадт, Елена Шварц, Ольга Седакова. Это поэзия предельной серьёзности (душевной собранности, нравственной чистоты и эстетической ответственности). Что, между прочим, не исключает в их стихах ни юмор, ни улыбку.

Машин нет в смерти ни одной.
Мне это очень, очень жаль -
На что мне радость и печаль,
Когда нет “Оптимы” со мной?

Или портной старинный “Зингер” -
В своём усердии собачьем -
Всё моё детство стрекотавший,
С отполированным плечом,
Похожий на мастерового,
О лучшем не подозревавший,
Всю жизнь строчивший так смиренно,
Как бы для худшего рожденный
И с простодушными глазами,
Блестящими в прозрачной стали.

Без них блаженства мне не надо -
Без этих кротких и железных
И нищих духом двух существ.
Елена Шварц

Видно, как поэтический темперамент раскачивает, не разрушая, регулярный стих - и тот передаёт истинность переживания. Слышно, как звонкий, взволнованный голос постепенно усмиряется важным, торжественным ритмом - удваивая силу высказывания, его неотвратимость. И, разумеется, - аллюзии старого сюжета. Аж из Катулла...
Принцип поэтики Ольги Седаковой одновременно прост и радикален: не надо ничего лишнего, ничего похожего на “стихи”: “...пусть всё, что не чудо, сгорает”.

Обогрей, Господь, Твоих любимых -
сирот, больных, погорельцев.

Сделай за того, кто не может,
всё, что ему велели.

И умершим, Господи, умершим -
пусть грехи их вспыхнут, как солома,
сгорят и следа не оставят
ни в могиле, ни в высоком небе.

Ты - Господь чудес и обещаний.
Пусть всё, что не чудо, сгорает.
Ольга Седакова

Это - почти уже не литература. “Игра”, без которой не существует искусство - здесь почти не чувствительна. Она есть - в “стильности”, старинности речи, но - нейтрализована строгим, умоляющим, самоотверженным тоном. А подлинность тона - не симулируешь, не стилизуешь...

Иван Карамазов говорил, что невозможно принять мировую гармонию, если в основании её - слезинка ребёнка.
Лев Мышкин заметил, что весь дух христианства может быть сосредоточен в застенчивой улыбке молодой матери, впервые кормящей новорождённого.
Нельзя быть счастливым, помня о слезинке.
Нельзя быть несчастным, помня о материнской улыбке.
Только преображённое сознание может вместить в себя одновременность существования добра и зла, любви и ненависти, отчаяния и надежды. И в этом “путешествии” одна из главных помощниц ду-ше - поэзия. Чтобы душа оставалась живой голубкой, чтобы человек хоть немного прибли-жался к “замыслу о человеке”...

Какое отношение всё это имеет к авторской песне? По-моему, самое непосредственное. Давайте не будем ничего расшифровывать, моделировать - давайте честно подумаем в одиночестве, ЧТО весят наши песенки на весах БОЛЬШОГО ИСКУССТВА?.. У большого искусства - столетние традиции, кирпичи антологий, курсы в университетах, развитый критический аппарат... А у НАС что? Сотня книжечек, несколько центнеров магнитофонной плёнки, любимые с детства голоса... Ну, журнал вот этот - “АП Арт”... И всё, кажется? Однако... не стоит вытягиваться перед литературой, как ребёнку перед взрослым. Ребёнок - не недоделанный взрослый, он - точно такой же ЧЕЛОВЕК, только острее и глубже чувствующий. И в самых чистых, сильных своих произведениях авторская песня решает те же самые духовные задачи, что и большое искусство. А перед главными, так сказать - “бытийными” проблемами - большое искусство само стоит навытяжку. Жанровое чутьё в том и выражено - взять ровно столько, сколько можешь унести. В этом смысле часть - не меньше целого. “Блажен, кто посетил сей мир...” Тютчева - не меньше, чем “Война и мир” Толстого, “Кони привередливые” Высоцкого - не меньше “Облака в штанах” Маяковского. Есть, в конце концов, - Окуджава, Галич, Матвеева, Бережков, Луферов, Мирзаян... Песня по природе своей обладает уникальными возможностями внушения, но иногда бывает жаль, что они (возможности) не используются “на всю катушку”. Но тут уж наш жанр сам по себе ни в чём не ущербен, это - дело художественной совести каждого пишущего - сколько нагрузить на песню? как выволочь этот груз, чтобы не было стыдно и тяжело слушать? За всё это мы отвечаем по точному слову Вероники Долиной - “перед Богом и стихом”. Многие ли из нас смогут сказать: “...Мне есть что спеть, представ перед Всевышним, мне есть чем оправдаться перед Ним”? Не знаю... Подумаем...
А пока мы в одиночестве думаем, я, пожалуй, потихоньку и контрабандой закончу свой текст коротким стихотворением Валентина Берестова. Парадоксальным образом в этом стихе преломились все качества, свойственные “авраамовскому” поэтическому складу. Это не травестия - вчитайтесь внимательно:

Схватили, разули,
Раздели тебя без стыда.
Ты брошен в корыто,
На темечко льётся вода.

Ты всё принимаешь,
От мыла глазёнки зажмуря,
И мамины руки
Играют тобою, как буря.

О, ужас и счастье
Таинственных этих минут,
Когда тебя в воду бросают,
И треплют, и мнут.

А ты хоть не знаешь
Причины и смысла событий,
Но веришь в добро,
Бултыхаясь в гремящем корыте.

Песенка открытая

I

Кошка - “вещь в профиль”, автономно изящная, сама по себе, скорее для любования издали, чём для переживания вблизи.
Собака - вся “в фас”, непрерывно контактная, развёрнутая к человеку, то преданно заглядывающая в глаза, то агрессивно оскалившаяся.
Кошка - создание эстетическое, почти статуэтка.
Собака - живое лицо.
Видимо, “собака” - то, в чём “сделанность” незаметна, к чему затруднительно отнестись отстранённо, художественно и научно - с целью любования или изучения. Если ребёнок говорит, что его мама - самая красивая, он имеет в виду - самая любимая, родная. Как раз в сказках “самая красивая” - злая мачеха - “внешняя”. Зато “всех милее”, а, значит, любимее - бедная падчерица...
“Кошка” - красота. “Собака” - душа.
В общем-то, искусство всегда пытается быть “собакой”, но с течением времени неотвратимо становится “кошкой”. То, что животрепещуще для современников, для потомков - памятник культуры. Тёплая средиземноморская античность с её уютными домашними божками - “ларами”, давно воспринимается как строй императорских и философских профилей. Даже не верится, что эти лица могли грустить и улыбаться. Для “души” - они слишком статичны и совершенны.
“Кошка” - совершенство. “Собака” - вдохновение.
Это малолетний сын как-то поразил меня вопросом: “Папа, а что больше - вдохновение или совершенство?” Уж потом до меня дошло, что младенец запомнил какую-то рекламу - что-нибудь вроде шампуня или тампакса. А сперва я был даже очень поражён и озадачен. Так тем не менее: вдохновение или совершенство? Ведь совершенство - вещь предельная. Что может быть совершенней? Вероятно - становление совершенства. И тогда действительно - вдохновение всё-таки больше. На жизнь, на преображение косного, на возможность небывалой гармонии.
Окончательно воплощённое творение сопротивляется художественному и душевному участию. Художники жаловались, как трудно рисовать или, тем более, ваять портрет Анны Ахматовой: “Бог всё уже сделал - не к чему руку приложить...” Лучшие её портреты кисти Н.Альтмана и пера Ю.Анненкова - кубистичны: схематичны по сравнению с натурой. Пространство для художественного жеста, для жизни - по “сю” сторону. Метафора - нисходящая. Познавание совершенной вещи - чаще всего разрушительно для неё.
В этом смысле “несовершенство” натуры предоставляет неизмеримо большую свободу для артистического манёвра. Грубо говоря, “небо, отражённое в болоте” трогательней и реалистичней “болота, отражённого в небе”...
Кошка - стиль. Собака - искренность.
Мертвая вода - живая вода. Эстетика - этика. Язык - суть.

I I

Разница между стихом-описанием и стихом-заклинанием - разница между зеркалом и свечой. Описание отправляет наше внимание к реальному предмету, отражённому в стихе. Энергетический источник, центр притяжения находится вне текста. Чем текст прозрачней и нейтральней - тем чище выполнена художественная задача. Например: “В соседнем доме окна жолты...”.
Напротив, стих-заклинание сам является центром тяготения, узлом энергии. Энергии поглощающей - тяготение внутрь стиха: “О, дай мне соломинку, Боже...”. Либо излучающей - вовне: “Гори, гори, моя звезда...”
Конечно, стихи устроены богаче - речь пока о характере глагола: “дай” - жест к себе, “гори” - от себя, из себя.
Заклинание, заговор, молитва - явления нелитературного, сверхлитературного плана. Сверхзадача их - не гармонизация сознания, остранение и осмысление реальности, а прямое вторжение в реальность; когда поэт становится не сочинителем или сторонним наблюдателем драмы, а её участником. Когда драма

Не читки требует с актёра,
А полной гибели всерьёз...

Бывает, что стих, формально описательный, исчерпав возможности косвенной речи, - перерастает сам себя. Поэт выходит из тени и ввязывается в ход событий. Это становится заметно даже не по повелительному наклонению глагола, а по смене адресата высказывания.
“Я вернулся в мой город, знакомый до слёз...” - кому это говорится? Самому себе, поэтому уже в третьей строке меняется местоимение: “Ты вернулся сюда...” Поэт как бы ощупывает себя словами, находит самые “детские”, болезненные, сладкие точки: “...до слёз, до прожилок, до детских припухлых желёз...”
Источник речи здесь является её же адресатом. Разговор с собой, уговаривание себя - следствие невыносимого одиночества во враждебном окружении. Поэт пытается найти в себе опору для жизни - причащается блаженному прошлому, доверяется детскому ритуалу: “...так глотай же скорей рыбий жир...”
Но лекарство-причастие отравлено: “...к зловещему дёгтю подмешан желток...”
И в последней надежде поэт восклицает: “Петербург! Я ещё не хочу умирать...” - кому, чему это говорится? Богу, будущему?
“Петербург! Я ещё не хочу умирать...” - заклинает он судьбу спасительным, подлинным именем детства - “Петербург”. До этого уже возникало подменное, ложное имя:

Рыбий жир ЛЕНИНГРАДСКИХ речных фонарей...

Строка-заклинание делит стих ровно пополам. Мольба оказалась тщетной - имя “Петербург” стало именем гибели, именем царства мёртвых:

Петербург! У меня ещё есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса...

- второе заклятие - заклятие обречённого, призывание смерти. И далее автор вновь бормочет сам себе, оставив всякую надежду:

Я на лестнице чёрной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок...

Две строки-заклинания оказались двумя берегами Леты.
Берег жизни: “...я ещё не хочу умирать...”
И берег смерти: “...найду мертвецов голоса...”
Поэт, пытаясь одолеть, заклясть рок, поневоле наметил судьбе губительную дорогу. Стихотворение смоделировало биографию. Могло ли всё сложиться иначе? Предугадал ли, напророчил ли? Бог весть... Во всяком случае, попытка переменить участь - была...

I I I

У Вероники Долиной есть такая песенка “Уезжают мои родственники”. Песенка, вероятно, не самая заметная, поэтому есть смысл привести её целиком:

Уезжают мои родственники.
Уезжают, тушат свет.
Не коржавины, не бродские,
Среди них поэтов нет.
Это вот такая палуба.
Вот такой аэродром.
Ненадрывно, тихо, жалобно -
Да об землю всем нутром.

Ведь смолчишь, страна огромная,
На все стороны одна,
Как пойдёт волна погромная,
Ураганная волна.
Пух-перо ещё не стелется,
Не увязан узелок.
Но в мою племяшку целится
Цепкий кадровый стрелок.

Уезжают мои родственники.
Затекла уже ладонь.
Не рокфеллеры не ротшильды, -
Мелочь, жалость, шелупонь.
Взоры станут неопасливы,
Стихнут дети на руках.
И родные будут счастливы
На далёких берегах.

Я сижу, чаёк завариваю,
Изогну дугою бровь.
Я шаманю, заговариваю,
Останавливаю кровь.
Если песенкой открытою
Капнуть в дёготь не дыша -
Кровь пребудет непролитою.
Неразбитою - душа.

Тема произведения близка и понятна: вечные наши страхи, семейные предания, болезненные слухи, исторические травмы. Шестнадцать строк боевая пружина сжимается - взводится в четыре удара:
1 - ...об землю всем нутром...
2 - ...пойдёт волна погромная, ураганная волна...
3 - Пух-перо ... стелется...
4 - ...в мою племяшку целится цепкий кадровый стрелок...
Затвор щёлкнул, палец на курке, но выстрела нет как нет - следующие восемь строк “стрелок” всё ещё целится: “...Стихнут дети на руках. И родные будут счастливы на далёких берегах...” - это неподвижная мишень, тишина перед грозой. Логически стихотворение закончено, но если что-то не сделать, то “счастливые родные” так и останутся навечно на прицеле у беды. И поэт совершает самоотверженный поступок - заслоняет их собой: “Я сижу, чаёк завариваю, Изогну дугою бровь...” - где-то в ином контексте это показалось бы кокетством: “дугою бровь” - косой взгляд в зеркало. Но здесь - это наведение прицельного фокуса на себя - сюда, мол, стрелять. И далее начинается специфическая стихотворная (творящая стихии) магия: кровь, песенка, дёготь. То есть: жизнь, заклинание, страх. (“Дёготь” - смысловая рифма к “пух-перо”: приметы погрома, публичного позора). Сила находит на силу, стихия - на стихию. Силы, чары поэзии здесь - лёгкие, химически едкие, как бы дематериализующие “мишень” - где они, “дети на руках” или “дугою бровь”? Вместо них какая-то отвлекающая завораживающая манипуляция - “песенкой открытою капнуть... не дыша...”
“Стрелок” позабыт, пока мы, затаив дыхание, заглядываем поэту-алхимику через плечо. Но где же магическая формула, где само заклятие - прямая речь?
Вот оно: “Кровь пребудет непролитою. Неразбитою - душа.”
Неотразимость - в звуке. Сквозное “Р” - твёрдость приказа: кРовь - пРебудет - непРолитою - неРазбитою. И - колокольный перезвон ударных гласных: О-У-И-И-А. С самых низких: “О-У” - на самые высокие: “И-И”, и - в уравновешенную середину, в покой: “А-а”. “Душа” - вот последнее тайное слово. Значит - быть по сему.
Ружьё всё-таки выстрелило - в том смысле, что затишье разразилось громом. Тут важно понять - какая была нужда поэту прибегать к сверхсильным, почти запретным средствам?
Во-первых, если бы роковая угроза была направлена исключительно на автора, - он бы непременно открылся, окончательно подставился под удар. Поэт всегда - громоотвод. Но в данном случае это было бы невозможно: автор нарисовал себя в тесном окружении, а дети, родственники - слишком близко. Семья оказалась в заложниках.
Во-вторых, некоторые обычные средства внушения были уже использованы: поэт пытался взять зверя на жалость. Мол, ничего опасного, ни талантов, ни драгоценностей - не бродские, не ротшильды. Узелок, мелочь, жалость, шелупонь... Такая бесполезная, стыдная суета на таможне - авось пронесёт?..
И в-третьих, даже если “родные будут счастливы” - то как же все остальные? Дальние, оставшиеся, обречённые? Не к лицу ПОЭТУ спасать несчастных выборочно, подбирать в ковчег только своих.
А в-четвёртых, да вы представьте только - ЧТО ополчилось против жизни?! Вставай, страна огромная... ураганная волна... Нечеловеческая, слепая стихия. Как, чем утишить стихию - укачать, усыпить зверя?..
Словом, никаких средств удержать жизненное и духовное равновесие - нет. Кроме - чуда, жертвы и любви. Ведь “песенка открытая” - это жертвенная любовь...