“О, дай мне соломинку, Боже”
/о песнях Владимира Бережкова/

Владимир Бережков никогда не хаживал в любимчиках и отличниках. Поэзия его была лишена черт молодежности и модности. Это дало его песням долгое дыхание, они пережили ушедшую натуру. Лирический герой Бережкова—человек с обочины, неприкаянный, обнесенный на пиру жизни: "Как женщина, меня не полюбившая, проходит жизнь...", "Мы проворонили года...", " И такие, как я, не нужны на .земле...", "Мы с тобою неудачники, мой друг..."
Переживания такого рода присущи узкой части сознательного населения и не могут быть широко популярны. Публика любит победителей. Но—"что касается деятельного склада",—как говорил Бенедикт Ерофеев,—"надо быть пидорасом, выкованным из чистой стали с головы до пят." В 70-х для человека с совестью и чувствительным сердцем социальные пути были перекрыты. Все, кроме прямого политического бунтарства или сокровенного, потаенного существования. Но то, что не сложилось в реальности, стало выигрышем в художестве. Так как в стихах не было никакой земной корысти, то в них и не вошло ничего нарочито нравящегося, "продажного", кокетливо красивого. Только необходимое—искренний, немного усталый голос, "стих, вывихнутый сквозь прозу", милосердный, понимающие взгляд и—неяркий, застенчивый, пронзительно русский пейзаж души. Это—Москва. Москва палисадников и керосиновых лавок, провинциальная, почти "большая деревня", почти Москва Карамзина и Островского. Все—родное, подлинное, любимое. "Мы встретились в Раю..."
В шутливом "Фрейдистском танго" Бережков со снисходительным преувеличением изобразил атмосферу конца 60-х. Молодость, друзья, вино, фрондерство, девочки, стихи. "Для девочек... и пишем, собственно, мы песни..." Но—"Мы ждали будущее наше. Оно прошло и шум утих..." Шум утих, прошла эйфория юности, развеялся хмель,

и: "Прилетели грачи... °то лучшее, что я увидеть смогу..." Поздние песни Бережкова не пьянят, а отрезвляют. Так для девочек не пишут. Схлынул праздник, увяли надежды, гости разошлись, и осталось одиночество, похмелье, обида, но—и что прошло. Суетное, личное перебродило и перегорело. Поэт смиренно принял свою участь и тем преодолел судьбу. "Любовь не ищет своего..." Муза Владимира Бережкова не гордится, не борется, не обвиняет. Все нетленное, мучительно искомое оказалось тут же, под боком.
На осколках Москвы больной, где играет ценой товар,
Открывается мир иной, вижу озеро Светлояр...
И поэт даже подсказывает, КАК открывается иной мир:
Только смуту в себе рассей—снова лилии в камышах
И овраг, где следы лосей, замирающих, как душа...
Скажете, слишком просто? Но сложна и вычурна как раз красота обмана и соблазна. Красота сострадания, чистосердечия и бескорыстной любви—проста и естественна.
Целый луг цветов,
Церковь над рекой,
Светлых голосов
Радость и покой.
Лучшие, сокровенный чувства и мысли—стыдливы. Ими не стоит хвастаться, совестно метафорически выпячивать на ближний план. Они выражаются почти незаметно—тихой улыбкой, вопросительно-виноватой интонацией, обычным, будничным словом. Я бы хотел вместе с вами пройти одну из последних песен Бережкова строчка за строчкой. Хотя бы бегло, хотя бы первые две строфы.
"Яблочный Спас"
Вещь эта—не рекордная, рядовая для поэта. Сочинена в мрачном октябре 1993, вы, конечно, догадываетесь, по какому поводу. Итак:
Отваженный Свет заоблачный
Наполняет пыльный сад
-характерный бережковский пейзаж. Сад—в традиции мировой поэзии значит Рай. Заброшенный московский Рай—сквозной образ Бережкова.
Но у рынка, рядом в булочной
Убиенные лежат.
Булочная, рынок—нейтральные, конкретные. Почему же заоблачный Свет, словно пристальный взгляд, сфокусирован на них? Потому что рядом—убиенные. "Убиенные" в памяти языка—это "невинно убиенные”, .это Борис и Глеб, это царевич Димитрий в Угличе, это российская смута. Так восстанавливается вертикаль—небо, земля, человек. Так углубляется историческая перспектива.
Русские считаются -
Чья любовь сильней?
И Москва свободой давится
-да, это смута, "шекспировская", по слову Пушкина, драма.
Только эта кровь на мне...
Вот она, странная, казалось бы, оговорка. Точная рифма должна быть—"на ней". На Москве. На России. Но нет—"на мне". Смерть человека, пусть даже заведомого врага, смывает с сердца страх и ненависть. Поэт, современник событий, "де юре" ни в чем не замешанный и не виноватый, чувствует нравственную боль и ответственность за пролитую кровь. И—находит мужество покаяться в нелюбви к своим заочным гражданским неприятелям, оплакать их смерть. Но в лирической поэзии "Я"—это "Я" не только поэта, но и читателя-слушателя. "На мне"—это на мне, на тебе, читающем эти строки. На нас. Только так и можно остановить чертово колесо вражды—раскаявшись и оплакав. Владимир Бережков на пространстве восьми строк (вообще в песне—шесть строф, далее тема, не идя вширь, только углубляется) неумышленно нарисовал всем известные события в таком ракурсе, в котором они обнажили свой смысл, соразмерный человеку и истории. Иначе они казались ошибкой, нелепостью, кровавой пошлостью, которую надо вычеркнуть из памяти.
Снова Свет заоблачный
Спросит—где твой брат?
Возле рынка, рядом с булочной,
Где враги мои лежат...
И не скажешь теперь, что ты ни при чем, что не сторож ты брату своему... Вот о чем напомнил, вроде бы, совсем и не навязываясь, этот скромный стишок. Рядовые, почти угловатые в своей обыденности, слова.
Наверное, это будничное чудо и можно назвать ХЛЕБОМ поэзии.