Пиджак Золика Дубнова

Перед тобой, читатель, несколько рассказов из жизни моего друга студенческих лет Золика Дубнова. Про его хитрые гешефты, как сказал бы антисемит. Только какие тут гешефты? Так, слезы одни. Спросите себя: может ли заниматься гешефтами хороший мальчик из рижской интеллигентной семьи? Конечно, если он -- не юный Раймонд Паулс. Но хватит отступлений. Перехожу к делу.
Итак, Золик Дубнов попросил меня продать свой пиджак. По паспорту Золик звался Евгений, под каковым именем: Евгений Дубнов, поэт, он и сейчас популярен в кругах еврейской и вообще русской эмиграции как известный, повторюсь, русскоязычный поэт масштаба Бродского или в крайнем случае Беллы Ахмадулиной. Он сам мне так говорил, а многочисленные газетные статьи на английском языке в английских и американских газетах, даже в знаменитых “Ньюйоркере” и “Ньюсвике”, это подтверждают. Уж не буду, за недостатком места, их цитировать. (Надобно сказать, что у Дубнова в 80-е годы уже имелся свой переводчик, Джон Хопкинс, который переводил его на английский).
Вы спросите, зачем Золик просил меня продать пиджак? Да просто он в очередной раз остался без денег, до того, что целый день ничего не ел. Почему не ел - не знаю, может, совестно было зайти к соседям по общежитию, Витьку и Вадику, чтобы похлебать у них флотских щей. Знаменитое английское пальто на красной подкладке было давно заложено-перезаложено в ломбарде на Хавской улице, а продать больше было нечего. Если не считать голландской трубки с Мефистофелем, подаренной ему в морском клубе английским моряком в Риге. Но трубку Дубнов очень ценил, и ни за что с ней не расстался бы.
Так вот, Золик попросил меня продать пиджак кому-нибудь в общежитии МГУ (пятиэтажка на Ломоносовском проспекте). Самому ему было лень этим заниматься, а меня, он знал, легко уговорить. Я был верным другом.
Да, я забыл рассказать, как он выглядел. То есть пиджак, а не Дубнов (про самого Дубнова в другой раз). Не особенно франтоватый или фасонистый, так, добротный пиджак 46-го размера. Болотного зеленого цвета в коричневую клетку. Из драпа или из шевиота, не знаю. Я в сортах шерсти не разбираюсь. На внутреннем кармане, на подкладке, была оттиснута горделивая английская корона. (Как вы, наверно, заметили, Золик был англоманом. Он до сих пор, спустя 25 лет после описываемых событий, мечтает перебраться в Британию из захолустного Израиля).
- Слушай, Мишутка, - сказал мне Дубнов, - продай мой пиджак за 35 рэ, а десятку возьмешь себе. Тем более я все равно тебе десятку должен. - Я охотно согласился, хотя опыта торговли у меня почти не было. (Эпопея с фальшивым медом была еще впереди, об этом я расскажу как-нибудь в следующий раз). Мне позарез нужно было заработать хотя бы десятку, надо было вернуть проигранные Гершону в карты деньги. А карточный долг - это долг чести, это мы уже на первом курсе твердо усвоили. К тому же Геша и так каждый день заглядывал к нам в комнату и выразительно молчал, глядя на меня своими светлыми рыбьими глазами. Получить же с Золика в ближайшем будущем не предвиделось.
Итак, я отправился на поиски нового владельца пиджака. Витек и Вадик из восьмой комнаты были на месте и дружно хлебали суп из большой кастрюли.
Пиджак ребят заинтересовал, они долго его примеряли, восхищались, но предложение “отдать со стипендии” меня никак не устроило. Другие ребята, Толя и златозубый Володя, пренебрежительно посмеялись надо мной и моими торговыми способностями. В двух других комнатах дверь оказалась запертой на замок. Возможно, там играли в карты или происходило любовное свидание.
И тут меня осенило -- надо идти к Валере Нуркову. Валера был известен тем, что любил скупать поношенные вещи, отчего имел вид несколько дисгармоничный. Почему-то все его называли “Боцманом”, наверно, за большие пышные усы и зычный голос. Хохотал он громко: “гы-гы-гы”, что, согласно Райкину, отличает людей добродушных, как бы приглашая вместе с ним повеселиться.
Валеру Нуркова я застал, как интеллигента в известном анекдоте, до синевы выбритым и слегка пьяным. -- Садись, -- разрешил Валера, -- что это у тебя? -- Пиджак, между прочим, английский. Из чистой шерсти. Дубновский.-
Валера понял намек, и пиджак перешел в его руки. На столе стояла недопитая бутылка портвейна “Агдам”, и я, стремясь захватить инициативу, предложил обмыть будущую покупку с Хануриком (соседом Валеры по комнате).
Пиджак Валере очень понравился. Он, правда, едва сходился на его могучей груди, но зато крупная клетка очень подчеркивала его выпуклые формы и крутую стать. После примерки и выпитого стакана Нурков подверг пиджак придирчивому анализу. Он тер пальцами сукно, разглядывал подкладку и зачем-то, выдернув пару ниточек, скрутил их и поджег спичкой. В воздухе запахло почему-то паленой курицей. Валера потянул носом. Запах его удовлетворил, я не мог понять, чем именно.
- Отличный пиджак! - сказал Нурков. -- Класс, -- подтвердил Ханурик.
Он (то есть не Ханурик, а Валера) предложил за пиджак шотландские подтяжки и слегка поношенные польские джинсы (всего-навсего с парой дырок). -- Только из уважения к Дубнову отдам. Смотри, как щелкают! - И он изящно пощелкал зажимами подтяжек.
-- Здорово. Только Дубнову нужны деньги. И срочно.
-- Денег-то у меня нет, - опечалился Нурков. Минут пять мы сидели в молчании. тупо глядя на пустую бутылку. Разговор не клеился.
И вдруг (сколько в жизни зависит от этого “вдруг!”) в дверь заглянул радостный Вадик с квиточком в руке. -- Тебе перевод из дома! - Отступать было некуда, и торг состоялся. С истинно украинской щедростью Валера отвалил мне 35 рэ (пятерку удалось выторговать) и забрал пиджак.
На следующий день было много всякого: лекции по анатомии, физиологии, поход в шашлычную “Казбек” с Золиком и нашим другом Головахой (Золик таки выставил меня на десятку, и долг Гершону я отдал лишь через месяц).
А вечером Нурков напился пьяный, и пошел по коридору первого этажа, размахивая пиджаком, как флагом, и угрожая нас побить. Меня - как продавца, а Дубнова -- как владельца пиджака. Видите ли, он обнаружил две-три дырки, прожженных сигаретой! Ерунда, заштопал - и порядок. Но пойди объясни это разъяренному Нуркову! Его боцманский рык: “Изо-о-бью!” разносился по всему общежитию.
Я спасся только тем, что выпрыгнул из окна (к счастью, мы жили на первом этаже). Дубнов же, услышав на подходе к общежитию яростные крики, сел в троллейбус и уехал к родственникам на Фрунзенскую. Там он отсиживался три дня, пока гнев Валеры не стих и он не начал разгуливать по факультету в дубновском пиджаке. Все очень хвалили покупку.
С тех пор пиджаков я не продавал. То ли оттого, что Дубнов уехал, то ли просто некому было продать.
А другой пиджак, бутылочного цвета с искрой, который Дубнов перед своим отъездом задешево продал моему брату, до сих пор висит у него в шкафу. Как реликвия. Хотя он почти весь уже расползся по швам, но смвою великолепную английскую форму еще не потерял. Иногда мой брат его надевает (тесноват, правда) и долгими зимними вечерами сидит в нем у электрокамина. Греется.

КАК МЫ ПРОДАВАЛИ МЕД

В прошлой своей истории про пиджак я обещал рассказать, как мы продавали мед. Конечно, мы занялись этим не из любви к торговле. Просто, как и всем студентам, нам с Дубновым постоянно не хватало денег. (Головаха, третий член нашей троицы, был на особом положении: родители - видные украинские философы, Иван Головаха и Мария Злотина - слали ему из Киева каждый месяц по 100 рублей, и он не очень нуждался). Нам же с Золиком посылали из дома по тридцатке, плюс 35 рэ стипендии. Не густо.
На первом курсе я еще надеялся поправить свои дела с помощью игры в карты, но ко второму курсу иллюзии рассеялись. Я понял, что научиться классной игре в преферанс не так-то легко. А за науку надо платить. А потому регулярно половина стипендии (“степки”, как мы любовно ее называли) улетала.
Неудивительно, что я с радостью принял предложение Дубнова заняться продажей меда. Может, роковую роль сыграла еще некоторая моя склонность к авантюризму, любовь к приключениям. “Миша, ты авантюрист”, -- сказала моя мама, когда я выпил первую в своей жизни бутылку коньяка практически без закуски (можете сами представить себе последствия). Было это в пятнадцать лет.
Да, “вернемся к нашим баранам”. как говаривал наш друг Жора. Головаха, как человек денежный и не склонный к подобным приключениям, сразу отказался. “Отцы, только без меня”.
Но почему именно мед, а не другой дефицитный продукт?
Тут надо несколько слов сказать об Арнольде. Он был земляк Дубнова, из Риги. В Москве он жил уже лет пять и обзавелся связями. Арнольд работал где-то инженером и параллельно занимался мелким полукриминальным бизнесом: спекулировал, например, театральными билетами. Разные стороны его многогранной деятельности открылись нам позднее. Как же он выглядел, Арнольд? Среднего роста, серые глаза навыкате, неприятный взгляд подозрительного человека, поредевшие волосы с залысинами... Ходил чаще всего в сером свитере. Было ему за 30. Все... Все прочее смыло волной забвения. Вспомнил... Была еще жена, бесцветная особа с обесцвеченными химией волосами,, которая в его дела не вмешивалась.
Так вот, Арнольд почему-то занялся продажей меда. То ли он сам его изготовлял, то ли был членом “подпольного синдиката” - не знаю. Врать не буду. Пусть его темными делами следователи занимаются — теперь уже израильские. Если он, конечно, в Америку не перебрался.
Заявив о торговле медом, Золи сказал, что завтра утром мы едем за “товаром”.
Утром (дело было зимой) мы вместо лекций, взяв две большие хозяйственные сумки, поехали к Арнольду, в его пятиэтажен в Новых Черемушках. Долго блуждая среди заводских строений в районе Калужской, мы наконец набрели на его дом в Научном проезде. Хозяин, видно, только что встал: встретил нас в майке и спортивных штанах, заспанный. И сразу провел на кухню. Не буду я описывать эту кухню! Чего ее описывать! Обычная московская кухня в пятиэтажке. Половину ее занимал большой стол, на котором громоздилась груда стеклянных поллитровых банок. В углу стояло три больших десятилитровых бидона.
Не тратя времени на пустые разговоры, Арнольд сразу начал вводить нас в курс дела по “технологии продаж” (так это теперь называется). Судя по его познаниям в этой области, можно было подумать, что он начитался Дейла Карнеги (хотя я уверен, тогда он его не читал. Достать негде было).
- Чтобы хорошо продать любую продукцию, - поучал нас Арнольд, - чтобы найти подход к покупателю, нужно сначала самому все распробовать, поверить в высокие вкусовые качества и пользу продукта. А потом - так сказать, заразить своей верой покупателя. Поэтому я вас угощаю. Ешьте побольше, не стесняйтесь.
Поварешкой он стал наливать нам в блюдце густой янтарного цвета... как бы это выразиться? -- сироп - не сироп? В общем. продукт.
Мы попробовали. Вкус был приятный, очень сладкий, но... какой-то химический. По виду и вкусу это напоминало “кукурузный мед”, который во времена развитого социализма был в большой моде у советской торговли и продавался чуть ли не в каждом магазине.
-- Ну, как вам мед? - спросил Арнольд.
-- Мед вкусный, пахучий.. Но извините, Арнольд, - робко заметил я. - вкус какой-то странный.
- Так в том-то и дело! -- оживился хозяин. -- Это замечательный мед, экспериментальный. Его состав разработал мой товарищ. Изготовляет в своей лаборатории. Пробивает патент на изобретение. да никак не может пробить. Бюрократы проклятые. Мед имеет чудесные свойства, лечит от всех болезней, исключая онкологию и беременность. Но пойти объясни это покупателям! Начнутся ненужные вопросы, типа: “А почему такой вкус? А почему мед искусственный, а цена, как за настоящий? А где у вас лицензия?” И прочее. Мы должны эти вопросы истреблять на корню.
- А как же быть? - спросил Дубнов с сомнением в голосе.
- Значит, делаем так. Смотрите, - объяснял Арнольд, разливая мед из бидона по банкам. Густой удивительный аромат распространился по кухне.
- Нужно делать так, -- он осторожно маленькой ложкой налил мед погуще из другого бидона поверх янтарной жидкости. Получился слой в палец толщиной.
- Вы осторожно зачерпываете сверху и даете попробовать клиенту, - он протянул мне столовую ложку. - Пробуй.
Я попробовал. Ощущение на самом деле было восхитительным. Я сказал об этом Арнольду.
- Что и требовалось доказать. Пока клиент пробует, вы говорите такой текст: “Это настоящий горный мед. Цветочный, с альпийских лугов. А стоит всего..., - он задумался на минутку, - три с полтиной. Очень дешево, почти даром. Если не купите, потом очень пожалеете. Все. Успех вам обеспечен, или я ничего не смыслю в торговле. Ради бога только, не давайте лезть в банку самим клиентам, чтобы они не зачерпнули глубоко и не было лишних вопросов. Все понятно?
Нам было все понятно. Знакомец Дубнова нагрузил каждому из нас по 10 банок меда и взял по 20 рэ за товар.
- И вот еще что, - напутствовал он нас. - Лучше всего продавайте в продмагах пожилым женщинам и старушкам. Они мед любят, могут и по две банки купить. В общежитии не сбывать, чтобы потом не было конфликтов. Через неделю приходите еще и приносите тару. Скажите по телефону: “Приду за книгами”. Чтобы не светиться.
Окрыленные, мы вернулись в общежитие. Конечно, мы пренебрегли советами Арнольда и решили начать со своих соседей по комнате. То есть Головахи и простого японца, бывшего парикмахера из Осаки, Есио Сато. Он был значительно старше нас, уже 28 лет. Вокруг своей койки он устроил настоящий японский уголок, размером 1,5 на 2 кв.м, всего три метра квадратных. На фоне грязной захламленной комнаты этот уголок особенно дышал японской чистотой и уютом. У изголовья на тумбочке -- маленькая настольная лампа и суп из даров моря в пластмассовом стаканчике, японско-русский словарь. На стене маленький плетеный коврик из цветной бумаги и японские бумажные журавлики.
Вечером мы устроили пышное чаепитие с настоящим горным медом, позвали соседей по комнате. Головаха ел мед, хвалил, но покупать отказался. Есио Сато был более сговорчивым и купил банку за пять рэ. При этом он даже сказал краткую речь, видимо, этого требовала чайная церемония: “Дорогие друзья, - сказал он, - я покупаю ваш мед, чтобы в следующий раз “угощевать” вас к чаю чем-нибудь вкусным. Спасибо”.
Мы, правда, так и не поняли, зачем нас угощевать медом. Его и так было в избытке. Но дружно поаплодировали. “Пусть этот мед. = растроганно сказал Дубнов, -- напоминает тебе горные вершины твоей родной сердцу Японии”.
Потом, словно мухи на мед, слетелись наши общежитские “орлы”: неразлучные как близнецы Витек и Вадик, златозубый Володя, вечно смеющийся оптимист Донцов и другие. Веселье было в разгаре. Мы объяснили, что это мед с личной пасеки “одного хорошего человека”. Почти всем (за исключением Донцова) пасечный мед пришелся по вкусу. У кого-то нашлась бутылка водки за три двенадцать (такие были смешные цены), и мы сделали медовуху: добавили водку в мед и хорошенько размешали. Пили за здоровье пасечника, нашего декана, знаменитого на весь мир профессора Леонтьева Алексея Николаича, и не помню, кого еще. Кажется, Л.И. Брежнева. Дубнов совсем разошелся. “Спасибо партии, правительству и лично товарищу Брежневу за этот мед, выращенный на холмах Грузии”, - орал он.
Все удалось как нельзя лучше. Каждый ушел в свою комнату, обзаведясь персональной банкой и блаженно при этом улыбаясь. (Считай, 10 банок ушло).
Развивая успех, с тремя банками меда я поднялся наверх, на второй этаж. Но там меня ждала неудача. Бородатый “половой гигант” (так мы его звали) Толя Зубченко, зачерпнув с глубины большой ложкой и проглотив ее одним махом, заявил, что вкус подозрительный. После чего съел еще ложку и гордо отказался от покупки, да еще обозвал жуликом. В других комнатах даже пробовать не хотели, ссылаясь на безденежье и отсутствие аппетита. Только грузинская девушка Нэлико (вообще-то мы решили девушкам не продавать - стеснялись) остановила меня в холле, посмотрела туманно близорукими глазами, схватила банку меда и тут же выложила пять рэ, чему я удивился -- вот так, сразу? Впрочем, Нэлико была сумасбродная натура.
А через два часа, этак в 11 -- 12 ночи, триумф обернулся полным поражением. Все стали приходить обратно с банками, требуя назад деньги и нецензурно при этом ругаясь. Особенно по части выражений отличался Витек. Видите ли, у них разболелись животы. Что странно, учитывая крепость студенческих желудков. Объяснение, что всему виной медовуха, выпитая почти без закуски, с одним хлебом и парой яблок, не помогало. “Забирайте мед! Где только его сварганили?”
Чтоб не обострять отношений и не подвергнуться насилию (то есть тумакам), пришлось забрать банки и вернуть деньги. Один Женя Томонов, бывший военный летчик, тридцати пяти лет, наш студенческий староста курса, самый старший и опытный из нашей славной когорты, был доволен. Он прикупил еще банку и целую неделю питался одним медом и хлебом. Поскольку жил на одну стипендию, а нам отдал аж целую десятку.
На следующий день мы окончательно приуныли. Банки с медом, громоздясь на столе, отягощали нашу и без того нечистую совесть. К тому же Дубнов решил выйти из игры. “Это не для моих нервов, - заявил он. - Я - изысканный, тонко чувствующий прекрасное поэт - и какой-то мед! Нонсенс!”
Мои слезные увещевания не помогли. Но Золик благословил меня на дальнейшие подвиги. “У нас еще остается магазин. Это верное дело. Ты войдешь в продмаг, предложишь мед старушкам... Дашь им попробовать, понюхать...Увидишь, как они слетятся на его божественный запах!” Единственное, на что он согласился - проводить меня до дверей гастронома.
Погрузив в сумку шесть банок меда (глаза бы на него не глядели!) и тепло одевшись (было минус пятнадцать градусов с ветром) я вышел на темную декабрьскую улицу. Сначала минут 10-15 я просто молча стоял у дверей продмага, не решаясь обращаться к прохожим. Дубнов быстро испарился, на прощанье угостив меня конфетой “Мишка на севере”. Потом я вытянул руку с банкой и, вспомнив заветы Арнольда, говорил каждой женщине пожилого возраста примерно такой текст: “Купите настоящий горный мед! Очень рекомендую!” Но они проходили мимо, не обращая на меня внимания.
Когда я совсем замерз. то перешел в торговый зал. Три банки с медом я поставил в центре зала на столике с контрольными весами. Вскоре подошли четыре женщины от 50 до 70 лет, на вид типичные домохозяйки. Ложкой я осторожно давал попробовать верхний слой меда, и проба приводила их в восторг. За двадцать минут торговли я заработал целых тридцать рублей! Окрыленный удачей, я уже мысленно подсчитывал барыши и уже начал сочинять “Оду меду”:

О золотой мой мед,
Струящийся из банки,
Ты - средство от невзгод
На дне волшебной склянки...

и вдруг... все рухнуло. Последняя дама, лет 55, с румяными круглыми щеками и двойным подбородком, сама зачерпнула ложкой из банки, распробовала... и физиономия ее исказилась. “Это обман! Фальшивый мед! Мошенник!” - С какой-то неистовой силой, свойственной русской женщине, которая “коня на скаку остановит”, она ухватила меня за воротник пальто. “Пойдем к милиционеру!”
На мою беду, мент был тут же, в зале. Он потребовал паспорт, которого не оказалось. Баба визгливо настаивала на справедливом возмездии. С неохотой мильтон повел меня в отделение милиции.
Конечно, душа моя ушла в пятки -- в милицию я попал впервые. К тому же торговля с рук. даже и вполне доброкачественным продуктом, в те времена считалась настолько криминальным занятием, что меня бы запросто могли исключить из комсомола, а заодно и с факультета.
Перепуганным голосом я повествовал дежурному сержанту о том, что купил эти банки у неизвестного мужчины возле метро “Университет”, что я решил немного (совсем-совсем немножко!) подзаработать, что моя мама живет в далеком уральском городе, тяжело больна, и я вынужден хоть как-то зарабатывать, чтобы посылать ей денежные переводы на лекарства.
Если бы в милиции всерьез надавили, я бы наверняка заложил и Дубнова, и Арнольда -- так я был напуган. К счастью, этого не случилось.
Мент почему-то пожалел меня. Вероятно, дело о фальшивом меде было слишком мелким даже по тем временам борьбы со спекуляцией и тунеядством. Он не стал составлять протокол, а только конфисковал мои заработанные деньги и две оставшиеся банки.
-- Эй, Приходько, прими! - крикнул он куда-то в глубину дежурки. - Будем чай с медом пить!
Потом выпихнул меня за дверь: “Иди и больше не попадайся!” Впрочем, мою фамилию и адрес он почему-то записал на бумажке.
Излишне описывать мое возвращение. Фиаско было полным. Мечта о пополнении кошелька рассеялась, “как дым, как утренний туман”.
Смеху было достаточно. Дубнов и Головаха, изощряясь в остроумии, в лицах изобразили сцену моего задержания. Вспомнили пару “ментовских” анекдотов. Потом мы посерьезнели и сдуру опасаясь обыска, пошли выливать банки в канализацию. Одну баночку мы все же оставили и дня за три съели ее с чаем. С большим трудом.
Арнольд обругал нас по телефону за неумелость, но потом смягчился и обещал достать товар еще более привлекательный и прибыльный.
Но это уже другая история.

ДУБНОВ И ЕГО МАТУШКА.

В июне 1969 года Дубнов завалил экзамен по математике, и его отчислили с факультета психологии. Что неудивительно, поскольку в математике он был, как говорится, ни в зуб ногой. Странно, кстати говоря, выражение: при чем тут зуб и нога? Я хорошо помню, как мы с Женей Г. вели его под руки на экзамены. Он совсем расклеился, упирался и стонал: “Отцы, ой, плохо! Отцы, не пойду, хоть зарежьте!”
Сначала Золик собирался вернуться в сентябре, попытаться восстановиться на факультете. Но перед отъездом в Ригу, когда мы гуляли по Воробьевым горам и поднялись на смотровую площадку. глядя на “златоглавую Москву” в лучах заката, он мне поведал “страшную тайну”. Дубнов рассказал, что его матушка собирается подавать в ОВИР на выезд в Израиль, и он поедет вместе с ней. Так что это даже хорошо, что его отчислили -- можно будет избежать унизительных показательных собраний, проработок общественности, исключения из комсомола и пр. и пр.
Мы разговаривали, присев на поваленный ствол дерева и прикуривая друг у друга то и дело гаснущие сигареты. Я видел, насколько он растерян: то он говорил, что обязательно вернется в Москву, что здесь у него все: друзья. учеба, творчество... То убеждал, что мечтает о “земле обетованной”, что его там встретят с радостью, как потомка Шимона Дубнова, знаменитого еврейского историка.
Мы проводили Золика в Ригу шумно и бестолково, устроив пьянку в нашей комнате, вместе с понаехавшей в Москву на экзамены молодой и наглой абитурой (нахрапистые ребята с Украины, которые вместо прилежных занятий тут же увлеклись пьянками и поиском приключений с прекрасным полом. Ни один из них потом не поступил).
Короче говоря, проводы вылились в безобразную пьянку (пили разбавленный спирт и самогон, закусывая украинским салом и хлебом). Совершенно не хочется ее описывать. Я отключился часа через полтора в беспамятстве... Помню только эйфорические возгласы Дубнова, ироническую улыбку Головахи... До сих пор тошно вспоминать свое пробуждение в растерзанной постели, похмелье и все прочее).
После отъезда Дубнова в Ригу я затосковал. почти как после потери любимой девушки. Вспоминал наши прогулки, походы в шашлычную, стихи... И однажды, в состоянии транса написал трогательные сентиментальные стихи, которые начинались так:
Наперсник поэта, о друг мой единственный,
пусть выпито сердце дождями и рифмами,
ты снова со мною, и лес этот лиственный
прошепчет про лето прощальную исповедь...

Потом отослал стихи в Ригу. Дубнову понравилось, он только резонно заметил о влиянии Есенина и Блока.
В сентябре Золик, очевидно, начал скучать: звонить нам, посылать открытки с видами Риги - Домский собор, памятник Ленину на центральной площади, железнодорожный вокзал... Однажды он позвонил и таинственно сказал, что я должен завтра, в 8 утра, встретить поезд Рига-Москва, вагон № 9, и взять у проводника его подарок. Я долго гадал: что это может быть? Еле-еле встал в полседьмого, добрался до девятого вагона, и проводница мне подала коробку из-под обуви. перевязанную розовой ленточкой. Волнуясь. прямо в метро я развернул бумагу. Там оказались: дешевый и неновый пластмассовый черный галстук на резиночке, коробочка в 200 грамм плавленого сыра “Дзинтарс”, до которого Дубнов был большой охотник, и совсем новые безразмерные носки. Подарок Дубнова меня немного обидел (не мог прислать что-нибудь ценное!) но в то же время позабавил. Скудный дар Золика как бы подчеркивал бедность нашей тогдашней жизни. Я решил, что “долг платежом красен”, и начал собираться в Ригу, в гости к Дубнову.
Как сейчас помню, выехал я пятого вечером, накануне праздника всех трудящихся 7 ноября. За два часа до отхода поезда пошел в ресторан Рижского вокзала. Великолепный зал с высоченными потолками, оркестром, картинами на стенах, по-моему, на темы латышско-советской дружбы. Хотя свободные места в ресторане были, ко мне за столик подсел майор, лет 40. Несмотря на свой вид солдафона, он, видимо, испытывал необъяснимую симпатию к хилому интеллигентному юноше. Он сразу оценил состояние моего кошелька ( салат из огурцов и бутылка “Рижского”) и принялся меня угощать. “Выпей, студент! - потребовал он, разливая водку по рюмкам - Мама тебе разрешает? - А я ее не спрашиваю, — гордо ответил я.
Разговор продолжался в том же духе. “Ты кто? Психолог? Да... непонятно, но интересно. А как успехи в учебе?”
- А как успехи в боевой и политической подготовке? - парировал я вопросом на вопрос.
Мы выпили еще. Майор заказал еще пива, рыбной солянки на двоих. Наверно, он давно ни с кем не разговаривал и поэтому за полтора часа он мне поведал немало эпизодов своей армейской жизни (суть которых была в его ловкости и независимости от начальства) три анекдота про генералов, приправленных щедринским перцем... Окончательно захмелев, он начал петь мне новые песни Высоцкого, которые я не знал:
Я его оскорбил, я сказал: Капитан,
никогда ты не будешь майором!
- А я вот. смотри - стал! И полковником стану... веришь?

Тут по радио объявили, что осталось пять минут до отхода поезда, и мы рванули на перрон. Оказалось, мы ехали в одном вагоне, и возлияние продолжилось. Но я уже смутно воспринимал происходящее... и быстро отправился спать в свое купе.
Утренняя Рига встретила меня моросящим холодным дождем и красными флагами на вокзальной площади - канун праздника Октябрьской революции. Маршрут я знал и за полчаса без всяких хлопот попал на автобусе на улицу Рупниецибас (по-русски просто Фабричная), почти в центре Риги, десять минут пешком до центральной улицы Ленина.
Матушка Дубнова, Ида Соломоновна, была пожилая добрая еврейка, полная, с волевым подбородком и местечковым южным акцентом. Раньше, до пенсии, она работала бухгалтером потребкооперации. На сына она походила разве что живыми карими глазами и артистическими способностями. Я думаю, она могла бы изобразить (конечно, в узком кругу) даже членов Политбюро.
Ида Соломоновна расцеловала меня в обе щеки (мы уже были знакомы, она как-то побывала в Москве), и когда сонный Золик вышел из комнаты, воскликнула: “Золик, смотри. твой друг приехал! Как хорошо - у нас будет свой шабес-гой!”
Для тех, кто не знает: шабес-гой -- это гость или прислуга в еврейской семье, который, согласно разъяснениям талмудических мудрецов-ребе, может выполнять то, что запрещено делать в субботу благочестивым евреям: зажигать газ, электричество, убирать квартиру, отвечать на звонки и т.д. В общем, все делать по дому, чем я весь день и занимался. Ведь Шабат -- святой день покоя, в который, как заповедал Всевышний, еврей должен только молиться и предаваться благочестивым размышлениям. Ну еще, к примеру. разрешается навещать больных и родственников, но только пешком.
Итак, я поставил на газ чайник, разогрел завтрак, и мы с удовольствием поели фаршированной рыбы-фиш. По части кулинарии Ида Соломоновна была большая мастерица.
Я помог Дубнову совершить ритуал омовения рук, поливая ему из ковшика на руки и голову (так я впервые столкнулся с особенностями дубновской религиозности, но об этом позже).
В Риге 1969 года я впервые узнал о движении евреев Прибалтики за возврат на свою историческую родину. В Москве это еще казалось немыслимым. Ида Дубнова, с ее общительность, энергичным характером, истовой религиозностью (она была одной из самых частых посетительниц синагоги) была в первых рядах еврейских активистов. “Что он себе думает, этот Брежнев? Что евреи сдадутся? До ООН дойдем, а своего добьемся!” - говаривала она, правда, пока еще на дубновской кухне.
Вечером Шабат закончился, и матушка включила “Спидолу”. Сквозь треск прорывался голос диктора. “Голос Америки. Говорит Авива Ликуч. Сейчас мы читаем письмо тридцати рижских евреев Советскому правительству”.
“Вот, вот оно! - закричала Ида Соломоновна, таща нас с Дубновым к приемнику. - Слушайте!”
Каждую фамилию из списка Ида Соломоновна оживленно комментировала: “Дора Михельсон.. моя подруга. Почему-то самой первой идет. И Лившиц туда же! Как же он органов не боится? Наш бухгалтер. Ривка Меерович. Те самые Мееровичи. С Фимой ты еще учился в одном классе, Золик, помнишь? А где же мы?” - волновалась матушка. Наконец диктор закончил: “Ида и Залман Дубновы”. Группа американских сенаторов обеспокоена судьбой рижских евреев, которым угрожают репрессии со стороны КГБ, и вносит запрос по этому поводу в Конгресс”.
“Америка нам поможет!” - убежденно произнесла матушка.
Эта мирная атмосфера еврейского очага странно сочеталась с обстановкой полу-конспиративной квартиры. За эти три дня, когда несколько раз заходили “на чаек” пожилые еврейки, (что они там тащили в хозяйственных сумках? Литературу?) Ида Соломоновна отправляла нас посидеть в другую комнату или “погулять”, и возбужденно говорила с ними о чем-то на идиш. Дубнов мне кое-что переводил, он в детстве немного учил идиш, мог даже читать еврейских поэтов: Перец-Маркиша, Галкина...
Тогда же. у Дубновых, я впервые услышал слово “отказник”, ставшее столь популярным в последующие годы.
На следующий день мы долго бродили по Старому Городу. Дубнов мне показывал крепостные стены, башни, средневековые дома и церкви, рассказывал их историю, но мысленно был еще там, на факультете, с нашими приятелями. Он жаловался, что ему не пишется, что Рига ему кажется провинциальной и затхлой по сравнению с Москвой. Мы пили кофе в маленьком кафе возле Домского собора, и нам было хорошо вместе, но чего-то не хватало. Чего?
За время моей рижской поездки я впервые узнал о дубновской религиозности. Правда, она была своеобразной. То ему казалось, что он верит в Бога, именно в древнего Бога Авраама и Иакова, то - что не верит.
“Скажи, Мишутка, как ты думаешь - есть Бог?” - спросил он меня однажды. - “Не знаю... наверно, есть, - растерянно ответил я. - Я как-то не думал... успею еще”.
- Если есть евреи, то Бог обязательно есть, - вдруг убежденно произнес он. Меня поразила твердость его голоса, которая так контрастировала с его сомнением всего пять минут назад. Словно сам его предок, Шифон Дубнов, заговорил его устами.
- Вот только зачем Бог нам, евреям, предписал столько обрядов? Но раз в Торе это написано, надо их соблюдать.
- Золик. но ведь ты сам в эти обряды почти что не веришь....- робко возразил я.
- Выполняю... на всякий случай. Конечно, по минимуму. А вдруг все-таки Бог будет недоволен. Самое страшное - это прогневать Бога. Тогда я никуда не уеду, так и пропаду в этой рижской дыре.
Мне казалось, что Золик все пытается перехитрить Бога, как он часто поступал со своими друзьями, по мелочам, конечно, но у него это плохо получается. Простодушие и поэтическая безалаберность перевешивали над расчетом. Мать пыталась ему передать свою веру, но внешне, с обрядовой стороны, как она умела. Тут было и притяжение к Богу, и отталкивание от Него, и национальное, и универсальное. Может быть, это есть в любой религиозности, не только в еврейской? -- размышлял я. Пережить религиозные символы и обряды не только умом или из чувства долга, но сердцем - для этого, наверно, нужен особый склад души.
Сразу скажу здесь, забегая вперед, что через несколько лет, когда Золик начал мне посылать новые стихи из Израиля, я увидел в них совсем другую религиозность, подлинную, не обрядовую веру, очень личное отношение к Богу -- то, что сейчас модно называть “экзистенциальным”.
Впрочем, не все в нашем общении с Дубновым в Риге было столь серьезно и драматично. Случались и смешные эпизоды, в которых я узнавал прежнего Золика, с его чувством юмора, иронией, изобретательностью...
Помню, например, такой случай. Дубнов с матушкой жили очень скромно, даже бедно (пенсия в 60 рублей плюс его зарплата лаборанта в 80 рэ). Почему-то американские спецслужбы им не платили, хотя об этом и трубили советские газеты. Надо было срочно выкупать знаменитое английское пальто из ломбарда. Дубнов решил сдать в бук десяток книжек, среди них оказались и тома из сочинений Сталина, Бог весть как попавшие в их домашнюю библиотеку. Наверно, от мужа Иды Соломоновны - отец Золика был довольно известным рижским журналистом. пишущим на научно-популярные темы.
В общем, все получилось так, как в известной песенке Галича: “... а пластиночки с речью Сталина, ровно десять штук, и все в альбомчике”.
Мы потащили тяжелую сумку с книгами в букмагазин на Ленина. (классики советской литературы тянули на 7-8 килограмм). Отстояли немалую очередь. Товаровед быстренько оформила классиков по пять-шесть рублей за штуку, и вдруг взгляд ее упал на красные томики с золотым тиснением. - Что это? - с ужасом и удивлением спросила она.
- Сочинения товарища Сталина. Иосифа Виссарионовича, - бодро доложил Дубнов.
- Сталина мы не берем. Такое указание. - Когда речь шла о деньгах, фантазия Дубнова разыгрывалась. Он рассказал, что его дядя служит в аппарате рижского горкома партии, и он лично слышал о том, что теперь сочинения Сталина должны принимать все книжные магазины, так как готовится его полная политическая реабилитация. Кстати, тогда об этом упорно говорили в кругах московской и питерской интеллигенции, а также партийного начальства. У нас в МГУ исиорик партии Носов, ярый сталинист, настоятельно советовал изучать труды “классика марксизма” товарища Сталина. - Глупости Никитки мы поправим, - уверенно говорил он.
- Хорошо, я поговорю с директором. - Она убежала, и минут через пять директор магазина в толстых очках на полном лице подошел к прилавку, покосился на бордовые томики и, ничего не сказав, молча пошел в свой кабинет. Очевидно, звонить в горком. До нас доносился его возбужденный голос: “Что, есть указание? Ах, пока нет? А что же делать? Не обострять отношений с клиентами? Взять и пока спрятать... на время? Хорошо, понял”.
Он лично заплатил нам по десятке за том и подозрительно спросил “Еще есть?” - Нету. - С облегченным вздохом директор удалился, а мы, повеселев, отправились пропивать деньги в ресторан “Лидо”, на взморье. Обстановка в этом кабаке была изысканной: белые скатерти, на столиках горящие свечи, вежливые официанты в смокингах, похожие на музыкантов... На эстраде под звуки оркестра: (цыганские скрипки, ударные, пианола) приплясывал с микрофоном немолодой уже еврей, в жилетке навыпуск, бабочке и лаковых туфлях. С явным одесским акцентом он пел модный во врмена нэпа шлягер “Папиросы”:
Граждане, купите папиросы,
подходи, пехота и матросы,
денежки вы не жалейте,
сироту меня согрейте,
посмотрите — ноги мои босы.
В Риге 1969 года еще допускались подобные вольности. Мы засиделись бы до глубокой ночи, но пришлось срочно линять: еле-еле отвязались от назойливого внимания рижских гомосеков. Может, это были замаскированные гэбэшники, не знаю.
Но, пожалуй, самым забавным была безумная фантазия Дубнова, - изобретенная им “легомантия”, по аналогии с хиромантией (от английского слова “лег” - нога). Однажды Золик, рассматривая в зеркале стопу своей ноги, с удивлением обнаружил, что на подошве стопы есть линии и бугры, похожие на линии и бугры ладони. Так он изобрел новую науку гадания по ноге - легомантию, но не с целью серьезного ее изучения, а в качестве оригинального способа соблазнения нескольких своих знакомых девушек.
Помню, как он заставлял меня вытянуть босую ногу и тщательно срисовывал ее, выводя на рисунке стопы: “линия жизни”, “бугор Венеры”, “бугор Юпитера” и т.д. И сам хохотал, довольный своей выдумкой: “Ай да Золик, ай да сукин сын!” Хотя, насколько я знаю, затея кончилась неудачей. не клюнули подруги Дубнова на его трюк.
Когда я уезжал из Риги, тучи, наконец, рассеялись, проглянуло солнышко. Дубнов проводил нас с матушкой на вокзал )мы ехали в Москву вместе с Идой Соломоновной). На прощанье мы расцеловались. Матушка Дубнова где-то в складках широченной юбки прятала обращение рижских евреев к ЦК КПСС и несколько писем к московским подругам. В поезде случился инцидент: проводник пытался меня оштрафовать за то, что у меня не было студенческого билета (по рассеянности я забыл его у Дубнова). К счастью, матушка грудью встала на мою защиту: “Что вы привязались к мальчику? Вы что, не видите, какой он интеллигентный, у него ж на лбу написано, что он студент?” Проводник решил не связываться с “истеричной бабой” и отстал. Я думаю, шлейф моего досье в КГБ тянулся за мной, начиная с этой поездки.
Потом у нас было еще две-три встречи с Золиком: в Москве, через год - в Риге... Через два года хождений по инстанциям, голодовок, угроз КГБ посадить, знакомых каждому отказнику (им еще очень повезло!) Дубновы наконец уехали в Израиль в мае 1971 года.
Я пишу эти строки в 1997 году, через 26 лет после описанной поездки. 25 лет мы не виделись. Изредка мы до сих пор переписываемся. Наша дружба сжалась до размеров почтовой открытки, привета, посланного через целый континент, биения сердца при виде конверта со знакомым почерком.... Который уже год (границы теперь открыты) я мечтаю поехать в Израиль, прикоснуться к камням Святого Города -- Иерусалима, увидеть друга, постаревшего на 27 лет. На полжизни.
Теперь нет никаких препятствий. Кроме материальных. “Нет денег!” - эта короткая фраза перечеркивает все планы и надежды. Но я верю, “рассудку вопреки, наперекор стихиям”, что когда-нибудь мы еще увидимся. Если раньше не умрем.

май - июнь 1997 г.
Москва.