На женщине были колготки цвета загорелой кожи.
Вершинин заметил ее издали; она шла ему навстречу. Сверху на ней была длинная кожаная куртка, снизу - доходящие до колен замшевые сапоги. было Между одинаково черными верхом и низом мелькали, вспыхивали дрожащим сиянием ее теплые ноги. Летом весь город был заполнен подобными ногами, они становились привычными и не привлекали внимания. Но сейчас… Сейчас золотые ноги светились, как два ломтика спелой дыни, посреди серой и грязной весенней улицы.
Заметив ее в конце квартала, Вершинин пошел медленно-медленно, чтоб подольше продлить расстояние, сокращающееся между ними. Продлить удовольствие, вобрать в память и наполнить душу мучительным видением ее недосягаемых золотистых ног.
Когда до женщины оставалось метров тридцать, он остановился, неуклюже прикинувшись, будто ищет что-то по карманам. Она поравнялась с ним и пошла дальше, равнодушно обдав холодноватым запахом своих духов. Вершинин выждал пару секунд и обернулся ей вслед.
Золотые ляжки упруго подрагивали под черным обрезом куртки. Над кромками сапог мягко сжимались и разжимались шелковистые подколенные ямочки. Что могло быть на свете лучше – да куда там лучше! что могло хотя бы выдержать соседство! – этой пары ног чужой женщины, случайно встреченной на грязной весенней улице?! Ничего.
Он тяжко вздохнул и пошел дальше. Пройдя немного, не выдержал, обернулся опять. Женщины уже не было; она словно провалилась. Скорее всего, просто свернула в дорогой бельевой магазин, что располагался в маленьком доме около угла квартала. Конечно – женщина с такими ногами могла шагать по этой заплеванной улице только туда…
Вершинин вздохнул еще раз и пошел дальше. Ему давно следовало спешить.
Начался дождь, который с перерывами тянулся весь день. Вершинин прибавил шагу, но все равно, пока дошел до остановки и дождался нужного автобуса, успел промокнуть почти насквозь.
Стоя на грязном асфальтовом пятачке и все еще находясь где-то возле той женщины, он вдруг словно увидел себя со стороны. Узкоплечего и неспортивного, в немодном демисезонном пальто – когда-то сером, но теперь желтоватым от старости, с темными промокшими плечами, - и ему стало невыносимо противно. Противно и безнадежно от самой мысли о собственной фигуре. От сознания, что ему вслед никогда не обернется такая женщина. Такой фигуре не место на улице, по которой идут, мягко подрагивая в эластике, ее золотистые ноги. Он почувствовал такое ураганное отвращение к самому себе, что ему захотелось перестать существовать. Вообще исчезнуть, лишь бы не думать об этом факте – горьком, но неизбежно истинном.
Автобус был набит до предела. Вершинина плотно сжало между мокрых, бесформенных тел. Его обволок тошнотный запах мокрой одежды, давно не стиранных и не проветриваемых, перекисших нейлоновых курток, не очень чистых тел, и еще чего-то столь же мерзкого и отвратительного, всегда присущего толпе. Сбоку смачно дышали луком.
За серым окном медленно тянулись замызганные улицы, кварталы и дома. Обгонявшие машины то и дело обдавали автобус грязевыми фонтанами. Грязь дробно ударяла в стекло – хотелось отпрянуть, да было некуда – а потом нехотя стекала вниз похожими на плевки пятнами.
А он думал о женщине с золотыми ногами. Кажется, когда она шла навстречу, дождя не было. И улица не казалась столь гадкой. Лишь оттого, что там была она?
Вершинин покачал головой. Такой женщины у него не было никогда. Никогда в жизни, даже в относительно счастливые студенческие годы, когда он был молод, почти красив, зол и полон сладких надежд. А главное, чувствовал уверенность в себе. Но такой не было никогда – и, конечно, никогда уже не будет.
Он молча проводил глазами обогнавшую автобус легковую машину.
Не будет… Ну и что? У него много чего в жизни не будет. К примеру, даже вот такого, испачканного по самую крышу старого «опеля». Ведь если дожив до тридцати трех лет, он так и не сумел наладить собственную жизнь, значит, судьба не задалась и стараться даже бесполезно. Поздно начинать что-то принципиально заново, находясь в возрасте Христа.
И как он жизнь упустил? Вроде начиналось нормально – не лучше и не хуже, чем у других. А годы прошли и выдали нулевой результат.
Недостатки материальных благ его мучили не слишком сильно; вероятно, иначе он все-таки бы устроил себе жизнь, а не нынешнее инженерное существование. Он давно осознал, что живя в этой проклятой стране, нельзя иметь многого – фактически, нельзя иметь ничего. И давно смирился, к примеру, с тем, что никогда не побывает в Париже и не увидит Триумфальную арку. Ведь живут гораздо более несчастные, чем он: безногие, безрукие, слепые. И, говорят, крайне редко кончают с собой.
Но женщина…
Женщина - не Париж; она не за тысячи миль. Она реальная; ноги ее в золотых колготках, наверное, теплы и мягки. Она прошла совсем рядом, она ведь могла обернуться, и посмотреть на него…
Вершинин не чувствовал, как в его бока входят чьи-то острые локти. Он вообще был не здесь.
Хотя, - вдруг подумалось ему. – По сути дела, достанься она ему каким-то чудом, все равно ничего путного бы не вышло. Около такой женщины он бы просто оробел. Он наслаждался, видя ее издалека – но представить ее рядом с собой было как-то страшно.
Вершинин закрыл глаза, пытаясь вспомнить, когда в последний раз имел живую женщину.
Пусть хотя бы собственную жену. Которая фактически перестала быть женщиной сразу после рождения второго сына - нежеланного им, но позарез нужного ей. Наверное, у нее просто не хватало сил. А он обозлился, и злость, ничем не останавливаемая, росла день ото дня. И хотя с тех пор прошло уже шесть лет, все изменилось лишь в худшую строну. Нечто разделившее их в какой-то неудачный момент, незаметно выросло до глубины настоящей пропасти. Сейчас они стали абсолютно чужими людьми. И в то же время Вершинин знал, что никуда не уйдет. Просто из чувства привычки.
И еще потому, что вообще не верил в улучшение своей жизни каким бы то ни было путем.
Кто-то рядом кашлянул, обдав волной перегара. Вершинин отвернулся, подавляя тошноту. И подумал, как сильно ненавидит он людей. Всех вообще. И тех, кто давит его сейчас в автобусе, и оставшихся в городе. И особенно – того неведомого супермена – возможно, даже не одного – которому отдается золотоногая женщина. Ненавидит вообще весь этот город. Всю проклятую страну, где человеек, не имея склонности стать вором и проходимцем, к тридцати годам превращается в слизнеподобное ничтожество.
Особенно остро он ненавидел самого себя: за то, что пустил жизнь на самотек, не сумел противостоять – хотя бы уехать отсюда, пока была возможность.
Конечно, сейчас, когда жена на целый месяц уехала с детьми к своей матери куда-то в Центральную Россию, он был свободен и мог реализовать себя как мужчина.
Если бы проблема заключалась только в женщинах.
Однако мысль снять проститутку никогда не приходила ему в голову – и не потому, что не хватало денег, нет. Проститутки в его глазах не являлись полноценными женщинами; при виде их, вызывающе одетых, стоящих вдоль центрального проспекта города, он испытывал не вожделение, а отвращение.
Он мог просто завести любовницу. Попытаться хотя бы сейчас, когда квартира осталась свободной. Но он был неспособен и на это. Не из страха, а по гораздо более худшей причине. Чтоб завести любовницу, нужно было познакомиться с женщиной, чем-то привлечь и расположить ее. Заинтересовать ее собой, чтоб отношения развились и пошли дальше. А он не верил, что какая-то женщина может им заинтересоваться.
Поскольку сам себе Вершинин был уже давно абсолютно неинтересен. Как старый ботинок – отжившая свой срок вещь, которую нечем заменить. И ему казалось невозможным, чтоб незнакомая женщина увлеклась им и сблизилась до занятий сексом. Другие способы укладывания женщину в постель мало отличались от покупки проститутки, и он их не принимал.
И вообще Вершинин давно существовал без каких бы то ни было желаний. Функционировал как биологический автомат: ел, спал, делал что-то по дому и ходил на работу. Ничего большего ему уже давно не хотелось. Вот только сегодняшняя случайная женщина с ногами цвета загорелой кожи встряхнула что-то на дне его души. Нечто давно улегшееся, но взметнувшееся высоко и замутившее все его мысли.
Опустевший автобус, скрипя, подъехал к территории.
На заводе было еще грязнее, чем в городе. Пока Вершинин добирался, уже начало понемногу темнеть. Здание заводоуправления, серо-грязное, с дождевыми потеками, высилось пустой громадой. Светилось лишь одно окно – на втором этаже, с угла.
Вершинин знал, что там приемная директора. Где днем на вращающемся кресле, между компьютерным столом и телефонным селектором, сидит секретарша. Настоящего ее имени никто не знал, но официально она звалась Анжеликой. Вполне подходяще для двадцатилетнего создания с ногами, растущими откуда-то сразу из-под грудей.
При воспоминании об Анжелике Вершинин болезненно поморщился. Она, пожалуй, единственной из всех могла сравниться с сегодняшней. Даже самые зимой она всегда сидела в мини-юбке, а лишь погода переваливала к весне, переставала надевать хоть что-нибудь под свою прозрачную кофточку.
Спит с нею директор или нет? – тоскливо и не в первый раз подумал он. – Наверняка. Вряд ли эта Анжелика вообще пригодна для чего-нибудь иного.
Но какого черта она сидит там в такой час? Ладно он – ночная смена по графику, дежурство у главного пульта аппаратной. Но ей-то, ногастой, зачем оставаться допоздна?
Впереди, шагая через грязь, растащенную ногами с затоптанных клумб, показалась кучка людей – возвращалась предыдущая смена. Вершинин издали заметил фигуру знакомого инженера. Ему не хотелось сейчас ни с кем общаться. Свернув за угол, он пошел кружным путем.
Мимо тянулись темные склады. Под ногами черно отблескивали лужи мазута и еще какой-то химической дряни. Потом он вышел к пруду.
Пруд этот – бетонный резервуар, опутанный трубопроводами – имел на заводе давнюю и неудачную, как сама Вершининская жизнь, историю.
Задуман он был для разведения карпов в подспорье заводской столовой: рассчитали, что вокруг достаточно теплых труб, чтоб открытая вода была пригодна для жизни круглый год. Но оказалось, что из этих трубопроводов постоянно капает всякая дрянь. Рыбы оказались живучими – отравился аппарат заводоуправления, обедавший в малом зале для избранных, куда торжественно подали первую собственноручно выращенную порцию карпов.
От рыбы избавились и пруд решили использовать как пожарный водоем – опять-таки по причине незамерзания. Но вскоре выяснилось, что он расположен слишком далеко от возможных объектов возгорания и даже такого предназначения не оправдывает. Так он и остался – впрочем, как и многие постройки на территории завода – объектом неизвестного назначения. Правда, воду в нем держали и даже насосную будку не стали демонтировать: чтоб не разводить затхлости, время от времени пруд спускали в реку и из реки же наполняли вновь.
Проходя мимо пруда Вершинин почему-то остановился.
Шел дождь, порывами дул ветер, кипела серая вода. Пруд был полон до краев. От воды даже сквозь сырость несло гадким запахом карболки. Там был фенол.
Вершинин вспомнил – ему рассказывали, хотя произошло все в другую смену. То ли один из трубопроводов лопнул, то ли ехавшая со склада автоцистерна неожиданно протекла – но не нашли ничего лучшего, как слить ядовитый фенольный альдегид в это бесхозный резервуар. До принятия решения и вообще до лучших времен. Опять-таки, как часто делалось на заводе.
Он пошел дальше. Потом снова приостановился, обернувшись. Вода свинцово волновалась в бетонном корыте. Он усмехнулся непонятно чему и пошел к себе.
В аппаратной уже сидел второй инженер – его напарник Сеньков. Если Вершинин шел сюда абсолютно равнодушно, поскольку ночь на заводе мало чем отличалась от ночи дома, то этот в ночь шел как на праздник. Потому что имел цель: вдали от жены, защищенный от любых неожиданностей вахтером на проходной, переспать с кем-нибудь из цеховых аппаратчиц.
Сеньков был достаточно красивый мужчина с выразительными темными глазами; аппаратчиц в каждую смену было хоть отбавляй, и желающие скрасить смену со смазливым инженером тоже всегда находились. Его же, в сущности, не волновало, с которой иметь дело: лишь бы женщина была согласна и у ней было за что подержаться.
Как водопад, обрушился распираемый предвкушениями Сеньков на Вершинина. Тем более, что как раз сегодня дежурила наиболее обожаемая им, самая грудастая из аппаратчиц. Вершинин не знал ее имени, но помнил, что однажды Сеньков мельком показывал ему в столовой действительно неимоверно огромную краснолицую бабу.
Вершинин слушал, стиснув зубы; ему все осточертело, не хотелось даже вникать в Сеньковскую болтовню.
Наконец, несколько раз сверившись с большими настенными часами, Сеньков убежал, и Вершинин остался один.
Против воли он тоже посматривал на стену и, отмечая ленивые прыжки минутной стрелки по циферблату, представлял себе действия Сенькова.
Вот он подошел к цеху. Вошел. Отыскал среди темных комбинезонов сегодняшнюю пассию. Осторожно к ней приблизился. Воровато оглядываясь, они пошли в угол цеха, гуськом полезли по ажурной железной лестнице на площадку-галерею, идущую под крышей вдоль трубопроводов. Спрятались за удобный изгиб самой толстой трубы. Сели на груду ватников, давно натасканную для подобных занятий. И вот наконец Сеньков схватил обеими руками ее мощные груди. А она, смеясь, принялась стаскивать с себя грубый комбинезон…
Вершинин сплюнул. Сеньков, наверное, никогда не видел женщину с золотыми ногами. Иначе умер бы на месте, пронзенный молнией неосуществимого желания. Он и сам-то таких прежде не встречал. Даже директорская Анжелика рядом с нею вряд ли потянет.
Стоило вспомнить еще и об Анжелике, как ему сделалось совсем тоскливо. Он иногда бывал в приемной со всякими мелкими делами – девчонка никогда не удостаивала его даже взглядом. Сидела, равнодушно закинув ногу на ногу, и молча протягивала руку за его бумагой. Он был ниже ее порогового уровня. Жалкий инженеришка. Один из сотен столь же ничтожных. На какого не посмотрит стоящая женщина.
Ветер дул все сильнее, бросая в стекло горсти дождевых капель. Тихо гудели приборы на пульте.
Ночь только начиналась. Хотя весь далекий, лежащий за излучиной реки город уже отходил ко сну. И Вершинин с какой-то особой остротой ощутил свою собственную неприкаянность в этом мире.
Вернулся Сеньков. Разгоряченный, красный и страшно довольный, он тут же бросился пересказывать лучшие детали совокупления.
- Ты знаешь…- тяжело дыша повторял он. – У нее … Когда она встала
на четвереньки, то груди ее лежали на полу! Ты понимаешь?! Не касались кончиками, а именно ле-жа-ли!!!
Вершинин слушал его со странной смесью отвращения и жгучей зависти. Сеньков погружался во все более глубокие подробности. Вершинину сделалось совсем тошно, и он сказал, что пойдет курить.
Он не курил, и Сеньков это знал. Но тому было не до напарника. Высказавшись и слегка успокоившись, он принялся методично поедать принесенную из дома сметану – чтоб к утру ощутить себя в достаточной форме для еще одного подъема на галерею.
Воздух снаружи был холоден и сыр. Вершинин пошел куда-то по темному двору. В черном небе грязно курились беловатые столбы пара над цехами. Резко пахло фенолом.
Кое-где зажегся свет. Вершинин и сам не заметил, как опять оказался возле злосчастного пруда. Одинокий фонарь горел на углу, бросая угольно черную тень насосной будки. Отражение белого огня прыгало по волнам, пытаясь вырваться из отравленной воды.
А ведь тут столько фенола, что если – не дай бог – зарядит хороший ливень и вода перельется через край, - вдруг профессионально подумал Вершинин - его хватит на то, чтобы…
Отравить городской водопровод. И парализовать весь город.
Он усмехнулся, страшно и злорадно, словно уже видел этот гибельный ливень.
Отравить проклятый город. Неплохое стечение обстоятельств.
Хоть бы ливень в самом деле начался, - подумал он, чувствуя легкое головокружение.
Из недалекого цеха неслось щелканье и вой насосов.
А в сущности, никакого ливня и не надо.
Достаточно вскрыть будку и повернуть рукоятку на щитке насоса. И тотчас толстая струя отравленной воды хлынет из трубы, пенясь и журча, устремится в желоб, потом будет переливаться с террасы на террасу, пока не достигнет реки. А там растворится вроде бы без следа в по-весеннему мутной речной волне. Но не пройдет и трех часов, как труба водозабора, забитая под речное дно ниже по течению, примет первую порцию яда. А потом счет пойдет быстрее.
Так просто, что проще некуда.
Против воли Вершинин почувствовал, как ржавое железо насосной будки, сырое и холодное даже на вид, притягивает его к себе.
И будь ты проклят, ненавистный город. Открыть, повернуть рукоятку, и… Правда, вместе со всеми поразить и себя. Потому что другого города нет. Ну и что?!
Вершинину вспомнилось, как в студенческие годы огни с приятелями увлекались Достоевским – тогда еще не было компьютеров и Интернета, и студенты еще читали художественную литературу. И взахлеб спорили, как человек из «твари дрожащей» может превратиться во властелина. Обсуждали цену, заплаченную за это героями писателя.
И тогда он часто размышлял: что было бы, имей он возможность нажать некую красную кнопку и одним махом уничтожить весь институт? Дотла, со всеми его обитателями. Просто так, без всякого повода, чисто для самоутверждения. Сделать всего один шаг - шаг убийцы – зато распрямиться и возвыситься надо всеми?
Идеи были бредовые, вполне подходящие возрасту и времени. Но однажды он решился на нечто подобное. Не в том масштабе и с менее разрушительными последствиями – но все-таки решился.
Однажды они целой группой сдавали зачет по практике. Поскольку работали вместе, то преподаватель построил беседу так, что и на вопросы все отвечали по кругу. Вершинин понял, что они вдруг оказались в одной лодке – и что любой из них всего одним неверным словом может погубить всех! Ну, то есть просто отправить на повторную сдачу зачета, что и означало погубить в данный момент. От прозрения у него вспотели ладони и сердце забилось бешено: это была ситуация красной кнопки. Причем возникшая не по его желанию, а спонтанно.
Вершинин сидел, весь напрягшись, ожидая, когда опрос дойдет до него. А преподаватель медлил; вероятно, потому что он считался одним из лучших студентов курса. Уже ответили все, промямлили что-то даже самые глупые девицы, и довольный зачетом преподаватель вертел в руках первую из лежащих в стопке зачеток, когда наконец вызвал его. Встав, Вершинин чувствовал оглушительный восторг падения на веревке, другой конец которой увлекает в пропасть всех остальных… Сейчас он не помнил той чуши, которую начал нести, вызывая общий обвал. Но, к сожалению – или к счастью – преподаватель просто рассмеялся, приняв ответ за неудачную шутку. И принялся расставлять всем зачеты.
Тогда красная кнопка не сработала.
А сейчас?…
Вершинин зажмурился и вдруг очень ясно увидел, как вскрывает насосный ящик.
Так неужели все-таки – стоит нажать ?..
Содрогаясь от собственных ужасных мыслей, Вершинин представил себе, как все будет. Отравится весь город, закроют столовые, школы и детские сады. И люди – те самые, что дышали на него луком и обдавали мерзким перегаром в тесном автобусе, а сейчас спят спокойно, припав к потным грудям своих жен –эти ненавистные ему люди будут мучиться поносом и исходить рвотой. Разорванной и остановленной покажется вся жизнь.
Ликвидация последствий потребует недель – а быть может, даже месяцев – напряженного труда химиков и врачей. И все равно случившееся будет необратимым для здоровья жителей. Это была бы катастрофа, какой город не знал со дня своего основания. Чудовищный сюжет для американского фильма. Об этом будут писать газеты и без умолку трещать телевизоры.
И никто на свете не будет знать … Да что там знать – никто и не подумает, что причиной всему этому кошмару была женщина с золотыми ногами, увиденная ничтожным мужчиной в промокшем старом пальто.
Тварь дрожащая, которой никогда не суждено пройти под Триумфальной аркой в Париже.
У него сладко закружилась голова. Ему стало так хорошо, будто он уже совершил все задуманное.
Вершинин пытался остановиться. Встряхнуться и отнестись к ситуации с рассудком. Сказать себе, что не подобает впускать в голову подобные мысли. Тем более впадать в разрушительную истерику из-за одной случайно увиденной женщины.
Но разум отказывался действовать. Выпрямившись и сделавшись выше ростом от внезапно принятого горячечного решения, Вершинин стал незнакомым самому себе.
Подойдя к насосной будке и наклонившись над дверцей, в мертвом свете фонаря он увидел, что та заперта на замок. На обычный двухштыревой замок, ключ от которого можно найти где угодно.
Может, это судьба? – толкнуло его изнутри. – Не нужно ничего, достаточно одной лишь решимости на безумство?
Не слушая внутреннего голоса, Вершинин пошел к корпусам. Он знал, за чем.
Что-то дрожало внутри. И понуждало к действиям.
Вершинин шел в цех. Но почти не удивился, найдя себя у входа в заводоуправление.
Коридор был пуст. Под потолком вяло жужжали люминесцентные лампы.
Из закрытой приемной доносились звуки компьютерной музыки и влажное щелканье клавиатуры.
Он распахнул дверь резким, нехарактерным для себя движением. Секретарша Анжелика сосредоточенно набирала какой-то текст. Она никого не ждала в этот час, поэтому сидела так, как ей было удобно. Скинув туфли и положив ноги на стол – так, что из-под задравшейся юбки было видно, где начинается плотная часть ее черных колготок. Она не слышала, как Вершинин подошел вплотную.
Он стоял, рассматривая ее расслабленное тело и еще ничего не зная о себе. Наконец, почувствовав чужое присутствие, она подняла голову – посмотрела на него длинно и удивленно, явно узнавая и в то же время не узнавая абсолютно.
Он и сам себя не узнавал. Прежний полудохлый, махнувший на себя Вершинин остался у пруда с фенолом. Сейчас потрепанный костюм был непонятным образом натянут на тело супермена.
Не он, а этот другой супермен, наклонился над Анжеликой, уверенным жестом сбросил с ее живота клавиатуру и влез всей рукой под юбку, в самую влажноватую мякоть между ее капроновых ляжек – и это не его ладонь она вдруг крепко сжала сдвинутыми ногами. И не отпускала целую секунду. А потом тихо и совершенно неузнаваемо прошептала:
- Не здесь...
Выскользнув, она распахнула директорскую дверь. Прежний Вершинин бывал в этом кабинете всего один раз – лет десять назад, когда пришел сюда как молодой специалист. Новый спокойно шагал за Анжеликой, бесстрастно ступая грязными ботинками по ворсистому ковру.
Не удивляясь, он прошел за ней в тайную комнатку без окон, где почти все пространство было занято диваном.
Он уже почти ничего не соображал. Стоял столбом, глядя, как быстро и умело она раздевается. И когда увидел наконец ее совершенно обнаженное, белое и действительно готовое для него тело – вдруг испугался. Порыв иссяк, суперменство улетучилось, и ему уже не верилось, что все проделывает он. Хотелось даже быстро и незаметно улизнуть отсюда, пока не грянули неприятные последствия.
Но отступать было некуда. Гибкая Анжелика вилась вокруг него, находясь сразу во многих местах и при этом делая что-то с его одеждой и его телом – потом он вдруг совершенно неожиданно обнаружил себя лежащим на диване лицом вверх. Вспрыгнув по-кошачьи, Анжелика медленно опустилась прямо на него. Треугольник волос, отделявший низ ее живота от того места, где сходились ноги, вдруг растянулся и расширился, спеша вобрать Вершинина – и он послушно нырнул туда, словно в темный еловый лес, раздвинув ветки над едва заметной тропинкой…
Он лежал, совершенно ослепленный круглым блеском ее коленок перед глазами. Когда Анжелика начала двигаться, ему показалось, что никогда прежде он не бывал с женщиной - столь оглушительные ощущения рождались в нем от внезапного контакта с ее молодым, но опытным и изощренным телом.
Закрыв глаза, Анжелика работала на нем, как гимнастка. Прыгала, поднималась и опускалась, откидывалась назад, держась за его раскинутые руки, а потом склонялась так, что ее небольшие, но тяжелые груди мягко шлепали его по лицу.
Она получала удовольствие, и ее возбуждение передалось Вершинину, и ему тоже хотелось не останавливаться в море вспыхивающих и гаснущих молний, а подниматься выше, до самого конца, до вершины, за которой откроется недолгая пустота удовлетворенной страсти.
Но у него в самом деле так давно не было женщины, что он отвык от собственного тела и абсолютно разучился им управлять. Он стремился достигнуть предела, поскольку не мог больше выносить этой сладкой, нарастающей пытки женской плотью – но никак не мог сконцентрировать собственные ощущения. Анжелика, постанывая и вскрикивая, двигалась слишком порывисто, то и дело меняя направление и темп - и он не успевал подстроиться. Изо всех сил пытаясь сфокусироваться на одной своей точке, Вершинин напрягся до ломоты в затылке. Наконец он сумел поймать ее ритм и изнутри уже начало подниматься знакомое томление, предшествующее последним, самым сладостным судорогам – но она вдруг застонала сильнее обычного, быстро и резко напряглась, а потом затихла совсем. И он почувствовал, как между ними становится влажно и горячо без всякого его участия.
Анжелика вроде бы не заметила, что он не смог довести дело до конца. Она казалась вполне довольной. Полежав немного, вскочила, и, по-прежнему не стесняясь наготы, забегала по кабинету, хозяйничая в шкафах, чем-то стуча и звеня.
Потом вернулась с двумя рюмками коньяка и разломанной шоколадкой на подносе.
Они выпили молча. Коньяк оказался очень хорошим. Анжелика не торопила его, и Вершинин сам забыл, что ему надо куда-то идти.
Он по-прежнему лежал на спине все еще витая в горячих облаках и думая, что, стоит-таки попробовать еще раз. Ощутив новый прилив желания, он уже сам мягко опрокинул Анжелику на диван.
Придавив ее собой, он вошел в нее осторожно, хотя еще несколько минут назад подсознательно был рад причинить боль этой недоступной женщине. Анжелика тихо застонала и он понял, что ей хорошо. И наконец разошелся, не сдерживая себя. Подсунув руки и схватив ее сразу за обе ягодицы, он толкался в ней, толкал ее саму под собой и вместе с собой, уткнувшись куда-то пониже ее уха, чувствуя, как мягко расплющилось под ним все ее нежное тело.
С каждым толчком он ощущал ее все сильнее, к нему возвращался былой опыт. Вершинин наконец сконцентрировался на себе, он действовал правильно и уже видел путь к вершине. Поднимался осторожно, обходя опасные камни, могущие покатиться вниз и увлечь за собой, не дав достигнуть цели: он боялся, что на второй подъем ему уже не хватит сил. Зажмурившись, он неожиданно представил себе ту женщину. Она была рядом. Она смотрела на него и была готова отдаться, - и отдавалась, ведь именно под его убыстряющимися толчками мягко вздрагивали ее золотые ляжки. И он понял, что вершина близка, как никогда.
Не давая себе отключиться, по установленному женой правилу, он хотел в последний момент выйти из Анжелики, добровольно отсекая нарастающий поток своих ощущений. Но она то ли не поняла, то ли наоборот, ничего не боялась - она не дала ему даже приподняться, обхватила руками и крепко притиснула к себе. Словно хотела втянуть его еще глубже.
Никогда прежде, даже в самой ранней молодости, - даже познавая свою самую первую женщину - Вершинин не испытывал такого ошеломительного падения в пропасть конца. Он едва не потерял сознания от этого внезапного, свободного и невыразимо счастливого чувства полета.
Похожее, хотя и при абсолютно иных обстоятельствах, он испытал единожды в жизни, где-то в Крыму на обрывистом побережье: добежав до края земли, чудом зацепился за отвесный уступ, под которым расстилался берег – а душа, не сумев удержаться, вылетела из тела и парила теперь в невесомых потоках воздуха над уходящим в бесконечность морем.
Пройдя пик, обмякнув и не имея сил встать, он лежал на ней, с трудом веря в случившееся.
- Приходи еще, - еле слышно продышала она ему в ухо. – Когда
захочешь…
Собрав все силы, Вершинин встал, кое-как оделся и вышел, так и не
сказав ей ни слова. В ногах чувствовалась слабость. Голова плыла.
Он опять стоял у фенольного пруда. Ему стало одновременно смешно и жутко. Неужто это он десять минут назад собирался наполеоновским жестом отравить город?
Но неужели одной этой решимости было достаточно для того, чтоб распрямиться? Почувствовать себя человеком? Реализоваться как мужчине. И достигнуть высшего для него предела: выпить директорский коньяк и изнасиловать директорскую секретаршу.
Нет, не изнасиловать… Она ведь сказала «приходи еще». Значит, он не совсем пропащий человек, он еще что-то может и кому-то в состоянии доставить удовольствие, которое хочется повторить?!
Он отогнал подленько набежавшие мысли о том, что Анжелика молода и ей в сущности должно быть все равно, с кем заниматься сексом – лишь бы партнер не помешал дойти до точки.
Сейчас ему хотелось верить, что и он сам чего-то стоит. Хотя бы для этой не слишком умной, зато достаточно распущенной девчонки.
«Приходи, когда захочешь»… Легко сказать – для повторения случившегося требовалось новое стечение обстоятельств, надеяться на которое было глупо.
И все-таки, все-таки… Он был с женщиной, ей было хорошо с ним – значит, он еще не умер как мужчина.
Покачнувшись от внезапно нахлынувшего головокружения, Вершинин схватился ладонью за край насосной будки.
Со скрипом распахнулась дверца: оказывается, она даже не была заперта.
Вода свинцово колыхалась в пруду.
И отражение фонаря прыгало по волнам – то дробясь на тысячи осколков, то сливаясь вновь.

© Виктор Улин 2002 г.