Моя любимая женщина (специально для сайта не раскрываю её имени) была на праздновании 75-летия Олега Ефремова. Вечер был не по билетам, а – приглашениям. Моя любимая попала по случаю. Ефремов умер год или два назад. Перед смертью руководил МХАТом, пил. От него отворачивались по случаю пьянства, но теперь на вечере или всё хорошее или ничего плохого только и можно говорить. Заметки со слов моей любимой:
Пришёл Любимов (ему – 85, и он – живой разъезжает по своим празднествам), возложил к портрету цветы, сказал, ушёл.
Белла Ахмадулина в каком-то невероятно портящем её, наверняка лучшую, чем в брючном костюме (клешёные брюки: колени больше зада), фигуру, наряде. Пьяная. Говорит тёплые, простые вещи. Читает свои хорошие стихи. Расплакалась, многие в зале слезятся. Белла говорит: – ну что мы: в 60-х собирали Лужники, читая стихи. Но ведь поэзия – сугубо внутренне дело. А вот Современник (был руководителем – Ефремов тогда) – это был для нас столп.
Галина Волчек (режиссёр МХАТа) растрогана, что-то по-детски наивно, но искренне говорит.
Вдруг над сценой появляется бабочка. Большая! Все поражены, шум поднимается, все следят за животным. Замешательство. Волчек спрашивает: что? что такое? Говорят из зала: бабочка. Волчек, не поняв: ну и что. Как нечто словно бы разумеющееся. Хотя у каждого в зале возникло содрогание и нежность. Не могло это быть продумано кем-то: выпускать бабочку на поминки – это кощунство. Значит: само! Чудо! Бабочка летает по теплу: над сценой в раструбах света. Салит разных людей на сцене. Словно бы отмечая.
Сын Ефремова выходит, читает стихи Высоцкого: стихи информативные, о том времени, событиях в театре. Сбивается. Начинает опять, читает и опять сбивается. Общее понимание к сыну мёртвого отца. Нежность.
Жванецкий вышел, пошутил, что хотел бы запретить музыку, чтобы читали его книги – (точная шутка не сохранилась в памяти). Что-то сказал, было тепло, весело.
В зале МХАТа (на ст.м. Пушкинская) сидели набриолиненные подкрашенные чёрным красавцы подпожилые мужчины, женщины – актрисический бомонд. Все в хороших костюмах, платьях. Когда пела Елена Камбурова одна женщина повернулась и другой в ушко над напудренной сухой щёчкой на полряда прошептала: "ах, как она мне нравится". Камбурова – это красиво.
После Жванецкого вышел Юлий Ким и сориентировался отпарировать на слова Жванецкого так, что вышло ещё смешнее. Спел песенку, как-то даже станцевал криволапый испанский танец недлинными ручками выгибаясь и радуя зал смешным содержанием сценки.
Бабочка летала, но когда появилась впервые – не помнится.
Вышел Васильев. Бородатый режиссёр, замкнутый, известного театра, делающий странные спектакли. На них не попасть, но в больших афишах на остановках его нет. Он сразу повёл себя как противопоставление залу, самой интонацией. Ну, я не могу передать. "Ефремов первый приютил меня, разрешил поставить первый спектакль. Когда мы проезжали с ним мимо Современника, который сносили бульдозерами, он сказал "Ёб твою мать"" – когда Васильев сказал, все замолчали. Все в зале застыли и только ждали что дальше. Васильев говорил дальше что-то такое незначительное. И представил две сцены из своего нового спектакля "Плач Иеремии" на музыку Мартынова. Вышли артисты в белых одеждах. Лица не накрашенные. Глаза хорошие у всех. Стали петь. Был инструментальный ансамбль. Музыка была периодической. Общее время двух сцен было минут 8-10. Музыка (голоса и инструменты) состояла из мелодии всё повторяющейся из начала в конец, из начала в конец. Так устроена сегодня многая музыка. Построена на оттенках, на полутонах той же мелодии. В конце первой сцены в зале стали хлопать. Потом – ещё. Женщина в кресле со злостью повернулась к знакомой за плечом: "Он же сумасшедший!.. Он – сектант!.. Если его мучает его Иеремия, пусть он сам разбирается с ним, а зачем нас заставлять в своей душе копаться!?!". Ким сидел на первом ряду и стыдливо опускал глаза, прикрывая ладонью, показывая залу, что и он мучается, но терпит: Христос велел. К концу второй сцены, когда по ходу действия остаются только две девушки в белом, они всё пели, а из зала хлопали и кричали: БИС! БРАВО! Когда ведущая девушка поняла почему кричат, она покраснела, заплакала. Бабочка присела на её белое полотно, ушла на спине. Так Ефремов срежиссировал свой лучший спектакль.
Волчек вышла, сказала растерянно: "мне тут за сценой сказали, что бабочка – это душа".
Вышли цыгане и всех успокоили залихватскими танцами, передающимися из рода в род, бездумно, но умно, как приданое, чтобы всегда был славный сургучок для запечатывания и завершения любой кислятины или вонищи внутри скудельных сосудов. Чтобы любая дрянь или поминки заканчивались застольем и вселенской любовью

2октября2002
1:10-2:20

ПРЯТКИ В СЛОВА

Я вдруг увидел как постоянно приходится прятаться в самых невинных диалогах. Я первый день как вышел на работу. И Матвей говорит мне: а что ты так плохо загорел? Вообще, это вопрос с очень женской подоплёкой. Тебя спрашивают так, что ты сразу оказываешься в положении отчитывающегося, отбивающегося от обвинений. Но всё происходит очень мирно. Тебя спрашивают, как бы имея в виду, что принимают участие в твоём прошлом. Тобой интересуются, но я не пойму: дело ли только в постановке вопроса или важно видеть лицо? Вообще: как моё ощущение сделать достоянием бОльших людей, чем близкие, кому можно часами говорить о вот таком верблюдике на ноготке? Т.е.: как скоропостижно достигать словами того, что человек очень верно попадёт в ощущение, которое тупо стукнуло во мне? Но это – вопрос техники собственной, а вот меня тревожит, что человек не умеет сказать мне честно то, что чувствует. Матвею как бы хочется меня уколоть немного за прошедшие каникулы, как бы о себе напомнить, о работающем. Но есть и многое в его вопросе и от ребячьей неумелости, когда хотелось заговорить, а как – не умел, и выходила ерунда, дёргалась девчоночья коса, ставилась кнопка на стул. А всё потому, что нет умения быть открытым. Всё очень заморожено во взаимоотношениях на работе. Ты, не отдавая отчёт, постоянно держишь себя в руках своего языка. Происходят сногсшибательные махинации в голове, когда на языке идёт мирная пустая словесная погода. И от этого я, оказывается, нахожусь каждый миг на заводе, в центре самоудержания. Лицо моё должно быть постным или чуть с насмешкой, чтобы не было за спиной вопросов. Нельзя, это понятно, рассказать каково на самом деле было на юге. Это неинтересно. Нельзя рассказать, потому что слишком многое должно быть общим для короткой открытости. Людям ты не можешь излиться, потому что они – песок. Это я без злобы говорю. Просто понятно о чём это – коммунизм. О том, что все всех жалеют, когда те возвращаются из отпуска и мягко осознают и не трогают, пока идут часы акклиматизации. Человек с моря в Москве очень нервен внутри. Чувствует всё болезненнее.
Аня на работе вышла замуж. И было как ни странно не скучно и не больно слушать о простом её счастии прийти домой и лечь с мужем у новенького плоского экрана. Эта Аня не впускает меня как-то по умолчанию в глубь своей жизни, но и в меня не лезет. Я и не за то, чтобы происходило вмешательство, но снова о проблеме: она – в том, что слова могут иметь такую теневую сторону, которая перевесит весь внешний свет белёной стены. Ужасно тягостно стало ходить и скрывать, что ты вдруг вспомнил сосново-солнечную дорожку и как засыпал не один. Два мира пока находят во мне силы для себя: на работе – чопорнее, а с очень близкими – открытее. Но замкнутость и неоткрытость уже как-то перебрасывают язычки на лёгкую сторону существования: уже и с другом надо очухиваться, чтобы проговариваться, потому что автомат внутри настроен на сдержанность и условность разговора. На полную скрытость, на крота в свете, на летучую мышь, притворившуюся полёвкой.

БУДУЩЕЕ КОНЕЧНО

иногда начинается. И этот страх происходит от того, что будущее вот почему неопределённо. Не то тебя страшит, что ты исчезнешь и испепелишься. Писатель и мой учитель, и ректор ЛитИнститута Есин как-то на семинаре среди не прочего сказал: "..тогда я тоже, молодой. И меня будоражила сама мысль о смерти. Как это меня не будет.." То есть стало ясно, что и нас: побудоражит и сойдёт. Что перестанет мучать. День перестанет восприниматься на постоянном траурном фоне подкатывающего к горлу обложнОго горизонта. Нет, нет, нет, меня мучает другое: я чувствую как развиваются во мне соки, как язык и стиль и прочие несуществующие вразбивку вещи, разбиваемые так лишь для совсем творчески и восприятийно пней, ещё и моё восприятие и отношение к жизням других ещё не отвердилось, ещё не приняло каменной формы. Меня больше всего два года назад начала и продолжает страшить сказка о драконе.
Он повелевал огромной областью в неважно-где-Индии-скажем и наложил на всех огромную дань. На борьбу шли один за одним крепче другого воины, слышались раскаты битвы, и неизменно выходил визирь с громкими словами: "Дракон победил! Да здравствует дракон!". И вот какой-то мальчик в повязках вокруг бедёр и головы, пошёл на битву. Волшебный меч и прочие атрибуты. И разговор с мудрой тортиллой. Мальчик пришёл в зал, где жирел огромный дракон и убил его. Странно это было, слишком быстрая развязка: я чувствовал это, смотря мультфильм. И по программе ещё время оставалось, но на новый мультфильм минут не хватало. И тогда мальчик шёл в сокровищницу и видел там перстни и горы из золота и пр. Он опускал в них руки, и мы видели, как между пальцев натягиваются перепонки, как выдвигаются длинные ногти, как устрашняется лицо до драконьей морды. И снаружи голос визиря возглашал: "Дракон победил! Да здравствует дракон!" Но детей пугать на ночь не полагалось, поэтому сказка навсегда заканчивалась тем, что мальчик отбрасывал золото и уходил, забрав лишь свою отнятую бывшим драконом тростниковую дудочку.
И я продолжаю иногда бояться этого и чувствую: как нечто, прежде запретное для меня, становится обиходным. Но и это бы ладно: усовершенствование жёсткого мировидения ещё не было злом. Потому что главное: зло не множить. Но вот чего боюсь: дойти до своих границ раньше смерти. Может это меня пока страшит, пока я вижу всю несовершенность своего языка, ещё есть ощущаемые заторы, сковывающие мне плавность. Но также я понимаю, что это всё будет сглажено. И дневники Ван Гога подтверждают и другие жившие книги. И что тогда? Я понимаю: почему предел Гоголя стал 43хлетним. Его мастерство набухло и жахнуло, не разорвав его, но он выжил и последние годы домучивался, не имея сил поставить свои умения на поток. Набоков – сумел. Его пологие тексты уже не растут в большом смысле. Там идут уже логические ходы, просчитывания, на которых потом навострился Павич. То есть Набокова или не замучило до смерти эта его конечная развитость или тяга жизненная ему не давала усомниться в своей наступившей конечности.
И вот, Будущее, спрашиваю у тебя (убегая в кафе "пироги" встречаться с Антоном): откроешь ли ты мне большее, когда я дойду до тех мест, которые полуявно мреют в моих головах и текстах? Когда ответишь – ответь. Но я скорее доживу до тебя, чем пойму сегодня. Нельзя сейчас понять: больно может настать. Что на смену придёт более низкая комфортная планка, которая перестанет метить выше и пойдёт по тихому кругу достигнутого.
18:59-19:24
21октября2002

АНТИДНЕВНИК

Тонкая вещь. Слабое место, может и только для меня существенное: что и когда можно писать в дневник, а когда – нет. Сначала зададим терминам смысл: дневник – описание действительных событий, буйная или слабобуйная рефлексия на их счёт. Рассказ – это отличный способ письма. Ты и сам, когда пишешь про работу или про то как возвращался домой, а девушка отражалась в стекле вагона такой красоты, что ты всё силился, а так и побоялся глянуть не в стекло. Так вот, когда ты пишешь, ты сам чувствуешь, что вышел за рамки случившегося. То есть ты уже ведёшь мысль и чувства дальше. Насилуешь или усыновляешь девушку, но появляется фантастичность. Она может быть абсолютно составлена из реальных кубиков, но фантастикой останется потому, что ни одно из этих действий, тобой воображённых, не имело реальной предоплёки, не сокращались мышцы рук, а только пальцев, когда сквозил буквами по бумаге-экрану. Отличительную черту между явственным и дооживлённым – каждый сам чувствует. Но постепенно дневник может стать лёгкой дорогой на эшафот чувства. Ты описал бывшее с точностью до чувств, действительно сопровождавших тебя. Но насколько более лёгким ты становишься, когда из стены выходит маховик и затягивает тебя внутрь фантазии и всей памяти. Не только теперешний миг, даже пусть с паутинными ходами в воспоминания получается озвучку, но и какие-то не существовавшие в прежде реальности связи.
Мой друг Антон сбил человека и боль реальности спустя годы и годы заглушает ход его воображения на этот счёт. Сбитый пьяница накинулся привидением на Антона и не позволяет тому стать выше этого жуткого случая. Выше – это значит перевести свою обезьянненькую похоть нимфомана в чистую строку «Лолита, свет очей моих, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Лолита!». Я не знаю, психики уже объяснили, кажется, переход сексуальной энергии в творческую. Когда хочешь, но держишь себя в тысячелетних рамках и делаешь шедевр, который сдержит последующие сотни поколений от пустого траханья. Так вот, Антон должен победить своего мертвеца. Религия может его спасти, но тогда я навряд ли останусь ему интересен. Догматизм пожрёт любую дружбу. Но творчество – может найти ему выход. Но для этого надо избавиться от дневниковости. Нельзя потакать себе и помещать в дневник сокровенности, как бы и оставляя их на шее дневника. Нет, надо быть осознанным в борьбе за отличный от реальности текст.
Нельзя себе говорить, что это – просто дневник. Нет, это всегда должно быть больше, шире увиденного и ощутимого в тот иной день.
Если ощущение, подсунутое судьбой, а скорее всего – случаем (эвфемизм слова «рок»), не укладывается в рамочки однодневного дневника – надо сделать из него рассказ. Не слишком длинный: ведь мы все живые и рабочие люди. И даже простому случаю похода в кафе при описании надо добавлять то своё восприятие, которое ты проводишь и декларируешь, когда садишься «писать рассказ». Вроде бы это и так понятно, и никто из нас не отделывается лёгкой записью произошедшего, каждым в момент написания владеет большее-меньшее вдохновение, но можно всегда не остановится на просто рефлексии по поводу увиденного. Всегда есть местечко, угол, в который ты своего малыша фантастического ставишь как тень, а он разбухает апельсином и ты уже пишешь сны, которые никогда не приснятся, но останутся при этом много более реально, чем рутинная реальность. Которая, чтобы не обижалась, если слышит меня, единственная снабжает нас и событиями, и формулами, и границами, и долготой жизни.
15:43-16:11
21октября2002

СТРАШНАЯ РЕАЛИСТИЧНОСТЬ ЭЙНШТЕЙНОВСКОГО ПОСТУЛАТА

Первый постулат Специальной Теории Относительности (СТО): скорость света одинакова, независимо от скорости движения источника света. Комиксы по СТО иллюстрируют это так: ваш друг стоит с фонарём рядом и светит. Вы видите, что свет вылетает из фонарика со скоростью света 300.000км/ч (триста тысяч). Но вот: вы превращаетесь в страшного монстра в прыщах и слюне, и ваш друг бежит сломя голову прочь, держа ровно перед собой фонарь. В углу картинки высвечивается, что друг бежит со скоростью ровно 7км/ч и не подпрыгивает и не спотыкается (постоянство скорости и отсутствие рывков вниз-вбок – означает, что Ваш друг – инерциальная система отсчёта). И вы, оставаясь на неподвижном месте, пользуетесь неверным мозгом монстра и думаете, что свет улетает от Вас со скоростью 300.007км/ч. Однако, на то Вас и рисовал художник, чтобы спасшийся друг, отдышавшись, объяснил, что постулат теории относительности в том и заключён, что свет, несмотря на «лишнюю» скорость фонаря в его руке движется относительно монстра всё с той же скоростью 300000км/ч. Не стоит обольщаться в малости семи км/ч по сравнению с тремястами тысячью км/ч: опыты показали, что и в случае бОльших скоростей условного «фонаря» (это может быть электрон, испустивший свет (то есть – испустивший фотон)), например, если друг улепётывает со скоростью 150.000 км/ч, и в этом случае свет не полетит от Вас со скоростью 150.000+300.000=450.000км/ч, нет! Свет по прежнему будет «медлителен» и не прибавит к трёмстам тысячам ни километра в час.
Итак, это удивительно. Ведь если Вы стоите с мячом и бросаете его со скоростью 10км/ч, а потом бежите со скоростью 7км/ч и кидаете мяч с прежними 10км/ч относительно себя, то относительно приклеенного к земле столба мяч понесётся со скоростью 7+10=17км/ч.
Почему же? Так я увидел, когда мягкое маршрутное такси «газель», усыпляя и покачивая, чуть пахло разлитым пивом, ехало в темень, вдоль ряда фонарей, миновали Люберцы, въехали в Люберцы, весь салон обгоняли пружинистые иномарки, мы подкатывали к светлому параллелепипеду автобуса, из высоты спали, смотрели пассажиры, показался пумпон, и совсем ненароком мы обогнали и поплыли всё так же мягко и качало. Я видел, что мы ехали ровно, мы не сбавляли скорость, немного рессоры, но плавно и можно пренебречь, маршрут на цифру короче, с красными огнями внизу, проехал быстрее мимо, но внутри, очевидно и разглядел так же поматывалась уснувшая за день голова на плечах, мужик держался молодцом и изучал окно и мимо. Водитель как и наш, как и наш! вцепился в жирную баранку без мака и без сердца дал себя обогнать следующему, такое в мире плавное распределение машин плавно текущих на разных застывших скоростях, как на льдинах всяких масс в ледостав, но не сталкиваясь и не крошась. В маршрутных машинах и просто одиночных жигулях и опелях плавно ехали жизни. Очень важна плавность и чтобы не шатало, не скакала скорость. И когда мы поравнялись с кем-то, а красные огоньки других парили впереди, я открыл, что если я стою на проеханной остановке и жмусь в куртку, чешу по щеке, то я живу. И живу как делятся клетки в носу, как захочу по-маленькому, спать и если бы не условное отдаление работы, мог бы и здесь принимать экзамены по криогенным системам. Не забудьте отбросить внешнее: зависимость от меня людей, невозможность заснуть под листопад и проч. Я говорю, что возможность и способность нюхать, быть недовольным, спать с женщиной, чувствовать тепло – вот стоИт во мне на остановке как некое неотделимое моё составляющее. Меня составляющее. Но я же пошутил: я еду в машине. Но моя жизнь не меняет от этого скорость ни на каплю. Увижу я или нет падение метеорита на Красную Площадь – большая неважность. Доеду я до друга или до бандитского сквера – это всё та же внешняя луна жизни. Но жизнь шофёра всё там же: на остановке, в паху жены; я тоже молчу: я неспокоен, мне больно, я рад, я зажат, я весел, шучу, плАчу, читаю книгу – глубоко внутри своей жизни. Я никуда не могу переехать: нет Америк, Ирландий, Мозамбик. Ими пугают новости, но страны, как странно! – совершенно со мной. Мой уснувший до дома салон такси, ты и есть – тот свет, живущий, гордящийся, скатывающийся, сомневающийся, запаздывающий, злой, вредный, любимый, нужный в каждый момент времени лишь относительно самого себя. Замри-отомри – игра не знающих про молитву СТО, а она звучит. И так: понятие движение существует лишь от себя, свет не может лететь относительно солнца или блика в луже, жизнь моя происходит лишь относительно меня едущего или несчастно не влезшего на остановке. Свет со мной не прибавляет скорости своей жизни – вот действующее объяснение постулата: к свету не применимо понятие «скорости», свет или живёт от солнца до прошитой им кленовой зелени или исчезает в безвозмездном пространстве, и на человека нельзя примерить «скорость»: как (так) и свет движется с упрямостью и никогда от себя деться не может. Даже оставшись на работе, скучая по недоеханному дому с уютом и теплотой белобокого холодильника, выполняя ночную смену, человек совсем тот же, совсем ничего не потерял и не приберёг, прошив ночным маршрутом сквозную улицу или заснув на топчане в углу лаборатории под мигание трёхсот лампочек и звон. И постулат Специальной Теории Относительности Жизни (СТОЖ) звучит как приговор: скорость человека в любой инерциальной системе отсчёта одинакова и не зависит от скорости движения этой системы относительно жизни.

26сентября2002

ОПРАВДАННОСТЬ? СВОЕЙ ЖИЗНИ

Оказывается (уже давно):
«Старайтесь рассматривать каждое упражнение как маленькое, законченное в себе произведение искусства. Выполняйте каждое упражнение ради него самого. «Недостаточно сделать шаг вперёд, ведущий к определённой цели, – сказал Гёте, – нужно, чтобы каждый шаг сам по себе был целью». То же имел в виду и Леонардо да Винчи, когда говорил: «Надо любить вещь ради неё самой, а не ради чего-то другого».» (1)
Михаил Чехов
О технике актёра
Так и случается: то, что тебя мучает и противно угнетает сомнениями уже лежит отвечено. Да, я помнил, что «работай и в этом будет радость», но вчера перед началом спектакля я приворачивал рога к своей голове Грегора и не мог хоть на столько поднять своё настроение. Оправдания игры на сцене, кривляния, танца, текста не существовало во мне. Оно как проржавело железным листом в море внутри. Головой я знал, что стоит завести себя и смысл появиться. «Завести» – то есть прикоснуться к миру ощущениями, почувствовать – тогда ты можешь описать макаронную кудрявость рыжей девчонки губами смотрящей на всречающийся мир. Такие моменты ты любишь и только их признаёшь нужными, остальные – ты недоволен и ждёшь лёгкости. Но не пассивно ждёшь, – это пройдено в юности, – ждёшь, пытаясь делать что-то, когда изнутри ничего не делается. когда нет оправданности и не нравится не только свои тексты, но и Гоголь и Платонов не воздействуют на тебя и им не веришь. Конечно, постоянно находиться во внутреннем раздражении – не бывает такого. Нужно и облегчение: прогулка, сидение, езда в электричке. Не надо себя зажимать, давить, что бездействуешь. Но и расслабляться нельзя, сваливая на отдых больше, чем он вмещает. Тебе уже легко, ты можешь делать, писАть, но ты подлениваешься, мол и так хорошо: просто существовать, сидеть и наблюдать. Но потом становится плохо: что потратил жёлтый осенний день на меньшее, чем мог бы, что проспал свои же строчки, что мог бы но не написАл. Это – один разговор и постоянный меч, который должен строго свисать из своей руки над своей шеей времени.
Другое: действительно, как в (1), не должна прерываться связь постоянной обоснованности казалось бы мельком или никак не относящихся к прозе или театру твоих дел. Недопустимо оставлять мир без своего попечения. Бывают отсутствующие силы, вялость, – ладно. Но надо держать себя в строгих рамках, рукавицах, не позволять при наличии физических сил отсутствовать в тебе моральным желаниям. Как ни банально и пошло было слушать про пожелания здоровья. Когда был младше, оказывается – это существенно. Вчера с утра присморкался, хоть и без температуры, но не мог собрать себя в настроение. Нашёлся за час до спектакля, когда понял, глядя в крашеную по кирпичу стену зала музея Маяковского: ни одно время жизни не должно проходить в тебе зря. Ты существуешь и будь добр плоди.
Пока нет полной картины и знания как уйти от неоправданности (как многие люди не задумываются о смысле своих работ и забот, и, говорят, – более счастливы, менее скорбны). Но слово за слово, от прежних художников, физиков, писателей, хотя могут и прямо не освещать этой проблемы, потому что сами ответили своими поступками, но на что ответили – не знали, – я приду, я пойму зачем можно не сомневаться, как в твоём методе описания действительности и мнимости и находится единственное и повторимое оправдание своих дел – совсем как у слепотворящего Бога в те мятежные дни первого шестидневного бытия.
(слепотворящего – творящего в слепую)
29сентября2002