Искуствоведение
Проза и поэзия
 
 
Проза и поэзия
 
Алехина Юлия
Обо мне
МЕНЯ ЗОВУТ ЮЛИЯ АЛЕХИНА МНЕ 39 ЛЕТ.Я ЖИВУ В МОСКВЕ. ЕСТЬ ДОЧЬ АЛЕНА.ПО ГОРОСКОПУ Я ЛЕВ-КОТ. ПО ПЕРВОМУ ОБРАЗОВАНИЮ - ГЕОХИМИК, НО ЭТО В ПРОШЛОМ. ПО ВТОРОМУ - МЕНЕДЖЕР. РАБОТАЮ В КОМПАНИИ AIG.ПИШУ РАССКАЗЫ
ИХ МОЖНО ПРОЧИТАТЬ НА САЙТЕ PROZA.RU. РИСУЮ КРАСКАМИ НА БУТЫЛКАХ .ВОТ И ВСЕ
Тельман и Луиза
Случилось мне в девяносто третьем году назваться Луизой Меклер. Кто свой банк открывал, кто скупал ваучеры, ну а я вот стала Луизой.

И сто раз в день заучено твердила в телефонную трубку свой пич: «Здравствуйте, меня зовут Луиза Меклер, я звоню из Лондона, можно говорить вашему генеральному директору?..»

Сегодня, конечно, в ответ на такие речи быстренько пошлют подальше, но в те невинные времена секретарши вытягивались у аппарата и безотказно звали самого Иван Иваныча.

Чужим именем я представлялась вовсе не по причине помрачения рассудка. Это был коммерческий ход. Мой босс действительно находился в Сити. Раньше в Москве он откликался на Мишу Волкова, а в Лондоне трансформировался в Майкла Волконского.

Бизнес у Майкла был такой: возить непуганых российских бизнесменов на английские выставки. Все абсолютно по-честному: визовая поддержка, перелет, автобус, отель, переводчик. Если б Иван Иваныч сам раскачался рвануть в Бирмингем, уложился бы в восемьсот фунтов, ну а так – две штуки. Из них двести капало Луизе.

Параллельно с Луизой трудились, не жалея сил, Виктория Руффо, Вероника Кастро, Ник Шереметьефф и иже с ними. Псевдонимы сочиняли себе самостоятельно. Я прямо вздрогнула, когда с Псковского мясо-молочного комбината мне ответили: спасибо вам, Луиза, мы уже работаем с Вероникой Кастро.

Все мы, конечно, сидели со своими факсами в халатах и трениках по московским квартирам. Смешно было бы нанимать такую ораву в Лондоне. Майкл вчистую разорился бы на межгороде. А так, технология простая, как все гениальное: за месяц до тематической выставки, скажем, «Упаковка», начинаешь обзванивать всех, кому есть что упаковать, валяешь ваньку, что, дескать, из Лондона, коверкаешь язык, называя йогурт йогатом (а кто его видел, йогат этот). Из Лондона не каждый день звонят, так что выслушивали наше коммерческое предложение, как миленькие. Если сердобольные секретарши интересовались, откуда такой чудный русский язык, была наготове история про русскую маму-беженку.

«Мама с вами?» - спрашивали меня со слезой. Мама, и правда, со мной, так что я еле слышно роняла «Да». Стыдно, конечно.

Ну а дальше: контракт по факсу, линию я сама открывала. Подписывали легко, стопка на моем столе была сантиментов так в десять. С оплатой обстояло много хуже. Тут уже начинались сомнения. Переводить деньги к черту на куличики на счет в Сити-банке, руководствуясь указаниями Луизы из Лондона, было несколько стремно. Вслух они мне об этом не говорили, стеснялись, но я чувствовала: им стремно. Начинались проволочки, отсрочки и отговорки, они звонили мне в Лондон, где многоликий Волконский представлялся Луизиным референтом, говорил, что босс на ланче и предлагал любой ассистанс.

Тем немногим храбрецам, кто решался заплатить, все делали в лучшем виде. Их действительно водили по выставкам (пять фунтов билет), и некоторые даже заключали сделки. Господин Рогов, удачно прикупивший фасовочную линию для консервов, все просил познакомить его с милой Луизой, которая так помогла его компании. Сказали, что она на Сейшелах, восстанавливает силы после напряженной работы. На самом деле Луиза в Москве остервенело жала на кнопки факса – в Бирмингеме намечалась обувная выставка.

Около Луизиного дома на Профсоюзной улице уже год красовался постер два на четыре метра: «Всемирный Предприниматель. Обувь оптом». «Предприниматель» арендовал помещение в соседней студенческой общаге. Недолго думая, Луиза списала с постера телефон, позвонила и в краткой прочувствованной речи описала генеральному директору «Предпринимателя» Тельману Аветисовичу Саркисяну перспективы, которые открывал ему Бирмингем.

«В стоимость контракта входят: визовая поддержка, перелет Москва-Лондон-Москва, автобус в гостиница и выставочный центр, сопровождение на выставке, переводчик на групп из пять человек…», - привычно бубнила Луиза, и тут слушатель прервал ее:

«Слушай, дарагая, какой автобус, какие четыре звезды, а? Нужен пятизвездочный атель, машина мине лично, переводчик мине лично. Плачу, сколько скажишь!».

Луиза в растерянности позвонила в Лондон, консультировалась с Майклом. Тот, экономя на звонке, был краток: «Пусть платит четыре штуки – сделаем, тебе - четыреста».

Луиза перезвонила Тельману и сказала, что готова подписать эксклЮзив кОнтракт. Не прошло и пятнадцати минут, как кОнтракт был подписан.

«Банковский реквизит у вас есть, - запинаясь от счастья, пролепетала Луиза, - завтра ждем ваше подтверждение оплаты».

Тельман в ответ сообщил, что именно завтра, увы, вылетает в Ляйпциг на переговоры с поставщиком, а оттуда сразу на Тенерифе провести недельку с партнерами в неформальном общении. «Ты панимаишь, этот платеж я должен контролировать лично».

Расплату отложили на две недели. Луиза отсчитала в ежедневнике четырнадцать дней и сделала пометку: «Связаться с Тельманом Аветисяном». И телефон.

Выходя за молоком и хлебом в соседний магазин, Луиза с любовью поглядывала на постер «Предпринимателя». Но через две недели Тельман забраковал Аэрофлот, а значит, встречать и провожать его предстояло в индивидуальном порядке. Майкл поскрипел, но дал добро. Луиза уже несла Тельману эту весть, но тут в «Предпринимателе» ей начали отвечать, что его нет и ничего неизвестно. Пометка смещалась на завтра и послезавтра.

Когда до выставки оставалось всего ничего, Луиза дозвонилась наконец до своего Тельмана и бодро сказала: «Как русские говорят, надежда умрет последней, ну что мистер Саркисян, вы планирует вылетать в Лондон?»

«Аах, дарагая, как жаль, я как раз должен быть в Бразилии, та знаишь, там шикарную обувь делают, все там шьют сейчас. У мине новая коллекция. Ты в Москве была когда-нибудь? Ну, приизжай, приизжай в гости», – и повесил трубку.

Луиза тихо матюгнулась и жирно, крест-накрест, перечеркнула имя Тельмана в ежедневнике.

Прошло полгода. Луиза пристроила ребенка в детский сад и решила, что пора и в люди. Работа у Майкла Волконского вселила в нее уверенность, что продать она может кому угодно практически что угодно. Уж если Иван Иванычи переводили денежки в Лондон, даже не видя Луизы, то что говорить об эффективности личного контакта.

Не прошло и двух недель, как она вооруженная каталогом косметики и коробкой с пробниками, стучалась в двери «Всемирного Предпринимателя». Грех не сходить, в соседний-то дом! Она точно помнила, что по телефону ей отвечали, как минимум, три разных женских голоса. Значит, клиентки в конторе у Тельмана водились.

Клиентки, и правда, нашлись. Но речь не о них. В один прекрасный день Луизе пришло а голову, что неплохо было бы заодно приобрести в «Предпринимателе» обувку из хваленой новой коллекции.

Тельмановы девчонки замахали на нее руками: «Ты что! Здесь нет ничего! Мы себе тут ничего не покупаем!»

Луиза настояла. Ее провели в комнату, где в стеклянных шкафах были выставлены матерчатые тапки с пластмассовыми подошвами, сабо из клеенки и дерматиновые сандалии.

Все молча любовались коллекцией.
«Да… Вся обувь у вас такая?» - нарушила молчание Луиза.
«Да, Юль, вся», - сокрушенно вздохнула бухгалтер Марина.
«И что, покупают?»
«На рынках хорошо идет, в регионы отправляем. Она ж дешевая».
«А где ее делают?»
«В Китае! Где…»

А Тельмана Луиза видела только мельком. Было страшно любопытно, и она заглянула в неплотно прикрытую дверь кабинета. Толстый носатый Тельман играл на диване в нарды с охранником: азартно кидал кости, задумчиво шевелил пальцами, двигал фишки. Услышав шорох за дверью, поднял голову, крикнул недовольно: «Ира, Марина, что у вас? Сколько гаварить?»

«Суровый?» - шепотом спросила Луиза у девочек.
«Зарплату платит, и ладно», - ответили они.

Луиза уже не сердилась на Тельмана. Впереди были новые горизонты.

ПИЛОУ


1.
Старый Ван Вэй приподнялся на циновке и тонко чихнул, вызвав тем самым переполох среди домашних: Ю Ту, его младшая невестка, всплеснула руками: «Папа! Вам нездоровится»? В ответ Ван Вэй кротко улыбнулся и покачал белоснежной головой. «Ах, папа, - забранилась в ответ невестка, - вы совсем о себе не заботитесь!»

В дом был призван Лин, внук старика. «Быстро беги к аптекарю, - велела ему мать, - скажи, учитель Вэй простыл, и попроси в долг акульего хряща и тигриного когтя».
Малыш Лин несся в аптеку, мелькая грязными пятками, твердил про себя: акулий хрящ и тигриный коготь, хрящ и коготь, коготь и хрящ … Он не смотрел по сторонам, и не заметил, что улицы необычайно пусты: ни торговцев, ни велосипедов, ни прохожих, которыми изобилуют в предполуденный час улицы Пилоу.

Лин затормозил, лишь упершись головой в ряд блестящих пуговиц, которые, впрочем, были не сами по себе, а украшали толстый живот в кителе; одновременно чьи-то твердые пальцы схватили его за ухо. «Ты откуда взялся, гаденыш? Обыскать его! Покушение на господина Фол Гая!». А следом кто-то промурлыкал: «Оставьте ребенка. Не бойся, мальчик». И ухо отпустили.

Лин поднял глаза и огляделся по сторонам. Рядом стояли два дяденьки, один в форме со злым лицом: тот, что крутил ухо, - догадался Лин. А второй, в светлом костюме и шляпе, ласково улыбался: «Куда ж ты так бежишь, май-бой?» Еще была блестящая открытая машина, и все они вместе находились в круге солдат с ружьями наизготовку, а по краям совершенной пустой улицы тоже стояли солдаты, из-за спин которых выглядывали десяток зевак и два транспаранта: «Ура дорогому Фол Гаю!» и «Да здравствует демократическая Пилоу!» Лин вообще читал плоховато, а, кроме того, не знал, что такое «демократическая».

«У нас деда заболел, - заканючил Лин, - мне к аптекарю надо, может, он даст этого… тигриного хряща…»

«Вероятно, ребенок случайно проскочил через оцепление, - сказал дяденька в светлом, - я не виню вас, полковник. Более того, вот случай стать еще ближе к моим избирателям».
С этими словами он поднял Лина и посадил на белое кожаное сиденье, в свою прекрасную сверкающую машину. «В аптеку!» - махнул рукой бесподобный господин Фол Гай, кандидат на пост президента Пилоу от ЛРДПП - Либерально-Реформистской Демократической Партии Пилоу, мало кому известного государства, территория которого на одну треть состоит из крутых неплодородных скал, а на другую – из совершенно дремучих джунглей. Оставшуюся треть честно делят между собой столичный город Пилоу, восемь запущенных деревень и многокилометровый, пустынный океанский пляж, являющийся предметом инвестиционных вожделений и яблоком раздора для множества заграничных корпораций, а также для частных лиц, традиционно желающих остаться неизвестными.

Крупные морские державы раз в пятьдесят лет предпринимали попытки колонизовать Пилоу; однако загадочным образом ни одна из них не увенчалась успехом, за исключением, разве что, вполне успешной ассимиляции части миссионеров и колонизаторов. Уж больно хорош был климат.
История страны насчитывала семь или восемь веков, и все они протекли медленно и сонно: гончары месили красную и синюю глину, рыбаки тянули сетями океанскую рыбу, а дети в отлив выходили собирать съедобные ракушки.

Пилоу бессменно управляли Славнейшие династии Вянь. Они терпеливо несли бремя законодательной, исполнительной и судебной власти, а заодно отправляли обязанности Верховных жрецов культа Пророчицы Пу. И вот – последний из Вяней скончался совсем молодым при загадочных обстоятельствах, не оставив после себя наследника, и медицинский осмотр показал, что ни одна из шестнадцати законных жен в момент кончины правителя не была беременна. Из-за океана сам собой возник претендент на власть, великолепный демократ Фол Гай, с родословной от самой Пророчицы, целым полком бодигардов и неиссякаемым запасом наличности (банковская система в Пилоу отсутствовала, как таковая). Кроткий, но прозорливый народ Пилоу поднял тихий ропот, что причиной всему белый океанский пляж, и выставил в качестве носителя национальной идеи альтернативного кандидата Ту Суя, не знающего ни единого иероглифа, и в совершенстве владеющего тремя местными единоборствами.

***
Демократ сиял, вплывая в хижину Ван Вея; одной рукой он вел тихого напуганного Лина, а в другой сжимал матерчатые мешочки со снадобьями; он снял шляпу и почтительно склонил голову, а старик нежнейше улыбался ему с циновки.
- Поправляйся, отец, - звучно сказал демократ, в ответ на что, Ван Вэй мелко-мелко закивал.
- Больно видеть такое положение наших стариков, - продолжал Фол Гай, - заслуженный человек, и на дырявой циновке (Ван Вэй заулыбался шире) – и такое терпение… Как терпелив мой народ…
-Светильник горит во дворце и в лачуге, но гаснет на ветреном пути, - прошелестел мудрец, от чего Ю Ту вторично всплеснула руками, так как он молчал уже добрых шесть лет.
- Я защищу огонь от ветра, - с заметным напряжением подвыл Фол Гай.
-Не буди ветер, и не нужна будет защита.
- Он принесет аромат горных цветов. Отворю плотину, и бурный поток унесет в океан вековую грязь и мусор.
-И вместе с ними он смоет могилы предков.
Фол Гай перестал улыбаться.
- Ты хочешь сказать, уважаемый, что народу Пилоу не нужны реформы? – спросил он с неприязнью, начиная поглядывать на дверь.
-Не Пилоу волнует тебя, а власть и деньги.
- Что ж. Не имея власти, как сотворю великие дела во благо людей? Не имея денег, чем помогу несчастным?
-Власть влечет тебя, ибо ты слаб. Владея другими, хочешь забыть, что не властен сам над собой. Стань сперва себе господином, а не рабом, не то закрутится колесо Вэйсты, а в нем - ты и потомки твои, словно спицы.
Произнеся этот пассаж, старый Ван Вей откинулся и прикрыл глаза; его посетитель пожевал губами, желая сказать еще что-то, но вместо этого начал вглядываться в концентрический орнамент на циновке старика. И чем дольше он смотрел, тем сильнее менялось его полное ухоженное лицо; наконец, либерал тихонечко взвизгнул и, уронив шляпу, устремился на выход. Фол Гай промчался мимо своего автомобиля, мимо охраны; поднимая блестящими туфлями смерчики пыли, он бежал в направлении пристани.

На закате пришелец отплыл на утлой джимке в направлении солнца, и более в Пилоу его не видели. Первые выборы Пилоу автоматически сделались безальтернативными; и по случаю чистой победы мужественного малограмотного Ту Суя был произведен салют из двух ржавых пушек, брошенных на пляже при последней попытке индонезийской экспансии.

Первый вердикт нового правителя, продиктованный секретарю, был категоричен и краток «Чужаков – вон!»
Так шоколадные и лимонные потомки миссионеров впервые узнали, что такое этнические чистки; а затем Ту Суй ликвидировал законодательную и судебную ветви власти, сохранив, за собой лишь исполнительное бремя и обязанности Верховного Жреца Пророчицы. Были выявлены все сто два члена ЛРДПП, имущество которых немедленно конфисковали в пользу казны, а самих подвергли посажению в муравейники - традиционной казни, которая издревле применялась в Пилоу к изменникам родины.

Мировое сообщество содрогнулось. На Пилоу были наложены санкции, включая эмбарго, и разрыв дипломатических отношений. Традиционный промысел Пилоу – изготовление ритуальных статуэток гиббонов из сердцевины дерева Муй, много лет бывших основным объектом экспорта в государстве, начал хиреть. Одновременно засыхали без полива горные делянки опийного мака, обыкновенно служившего начинкой статуэток. Наркодельцы Чикаго и Нью-Йорка нервничали и стреляли друг в друга в борьбе за новых поставщиков, способных насытить потребности рынка.

Ах, зачем Ту Суй не изучал макроэкономики! Минула тысяча отливов, и внешнеторговый баланс Пилоу был необратимо нарушен. Да что баланс!.. Не стало самой внешней торговли. Не стало йен и долларов; новых телевизоров, джинсов и колы. Остались океанские ракушки, красная и синяя глина, и никому уже не нужное дерево Муй. Внутренний спрос на опийный мак хотя и вырос немного, все же сильно отставал от предложения.
Население потянулось на закат солнца. Тщетным было организованное Ту Суем патрулирование береговой линии: трудолюбивый народ Пилоу под покровом ночей покидал родину на семейных джимках. И даже то, что пойманных беглецов подвергали посажению в муравейники, не останавливало исхода.

Семейство старого Ван Вея хранило верность могилам предков: все равно деда был нетранспортабелен. Но однажды безлунной ночью заплаканная Ю Ту привела тринадцатилетнего Лина за руку на пляж - к джимке соседей, готовящихся покинуть родные берега. «Что бы там ни тряс головой учитель, - пояснила она позже подруге, - нельзя отнимать у детей будущее. Пускай хоть кто-то зацепится».

2.
Джованни Кабальери по прозвищу Гвоздь был вне себя. Два опытнейших курьера с грузом так и не прибыли к месту назначения, следы терялись в Амстердаме. Молодчики из клана Джапуззи совсем оборзели. Вражда тянулась давно, еще со времени дефицита и передела рынка опия, когда из какой-то азиатской дыры прекратились поставки. Тогда Джапуззи и Кабальери основательно перебили друг друга. Сам Гвоздь потерял двоих кузенов и добрую треть сети. Со временем рынок успокоился, но распря не утихла, и что ни месяц, проливалась благородная кровь одной из семей.

Дубовая дверь распахнулась и в кабинет Гвоздя ворвалась двадцатилетняя Анджела Кабальери: красавица, девственница, католичка, чемпионка Чикаго по сквошу, без пяти минут магистр экономики и подающая надежды художница-керамистка. Только она позволяла себе входить к Гвоздю без стука – Гвоздь ей прощал и не то.

-Папа! - вскричал со слезой ангел. Они привезли мне Ламборгини! Понимаешь, Ламборгини?! Ты же обещал мне Порш?!
- Детка, - Гвоздь собрал всю волю в кулак, - я еще раз подумал… Я не хочу, чтобы ты ездила слишком быстро. Ты у нас темпераментная. Такой же была твоя мамочка, упокой Иисус ее душу. Я потеряю сон, лапонька.
-Папа! Мы же говорили об этом! Ты мне обещал! Я уже сказала Роберте и Джулии! Ты не можешь меня так обмануть!

Темпераментом отличались все Кабальери.
- Что-о-о?- взревел Гвоздь. – Так я, значит, тебя обманываю?! Мамма миа, стронца, пер бакко, квесте гросса! Ты совсем потеряла совесть! Мало мне проблем в делах! Мало мне гадских Джапуззи! Еще и ты ведешь себя не как девочка из хорошей католической семьи, а как торговка с рыбного рядов! Вот выйдешь замуж, тогда живи, как знаешь! Только неизвестно, кто такую стерву возьмет!.. Приданого не пожалею, лишь бы сбыть тебя с рук быстрее!..»

Дон Кабальери блефовал. Давно уж была договоренность между ним и давнишним партнером Тони Боско, с которым они плечом к плечу бились за контроль над детским порновидео еще в восемьдесят пятом и до сих пор совместно контролировали бордели на восточном побережье. Идея поженить отпрысков возникла лет пять назад.
«Красавица, девственница, католичка, спортсменка!» - твердил своему сыну старый Дон Боско, масляно блестя глазами. А сорокалетнему сухарю Леонардо Боско, было, кажется, абсолютно все равно, на ком жениться. Он был с головой погружен в свои вполне легальные биржевые дела. Индексы, вот что его действительно волновало. Но против приданого он не возражал. Одним словом, порядочный человек. Так что, ждали только, чтоб Анджелина закончила колледж.

***
Ослепнув от слез и гнева, Анджела Кабальери бежала прочь из отчего дома. Ее пепельные кудри были растрепаны, плащ от Лорана накинут прямо на домашнее платье. Без цента в кармане, она шла и шла, не разбирая пути, и не заметила, как очутилась далеко от родного фешенебельного квартала, в Чайна-Тауне, среди тюков, иероглифов и сложных запахов. Только тут она почувствовала, что натерла ногу новой туфлей, что на ней нет чулок, и, готовая снова расплакаться, присела на хлипкий бамбуковый стул в уличной забегаловке, и в ту же секунду перед ней склонился смуглый парень: «Чего желаете, мисс?»
- Я… У меня нет с собой денег, - растерялась Анджела, - и книжка чековая осталась дома. И карточки.
Официант посмотрел на нее. Раскосые темные глаза встретились с грустными серыми. «Пророчица Пу! Бывают же на свете чудеса! Меня в сердце будто бы медуза ужалила».
«Мадонна, ке белло, миравильезо! Вот так красавчик!»
Лин, наконец, смог оторвать взгляд от ее лица.
«Плащик мятый. Какие там у нее карточки…»
- В таком случае, не хотите ли настоящего зеленого чаю за счет заведения, мисс? Вы чем-то огорчены?
Было видно, как под его рубахой из тонкого шелка играют молодые мускулы. Широко распахнутый ворот открывал смуглую безволосую грудь. Тонкие пальцы и нежный румянец на смуглых щеках.
Итальянская кровь ударила Анджеле в голову.
«Что там сказал мой папочка?.. Девушка из хорошей католической семьи?.. Кто возьмет замуж такую стерву?..»
- Неловко говорить об этом, но я, правда, голодна. Быть может, вы накормите меня в долг? Я оставлю вам в залог вот это… (она сняла с запястья цепочку венецианской работы) и это… (она нежно вытащила из его нагрудного кармана блокнотик и карандаш для заказов и правдиво написала: «Анджела». И телефон). – Так вы накормите меня в долг?

«…И попроси в долг акульего хряща и тигриного когтя, - всплыло в его памяти. - Что за ерунда…»
- Конечно, мисс. Наш фирменный суп из акульих плавников?
«Узнают - уволят», - промелькнуло в голове.

Лин подсматривал из окна кухни, как сумасшедшая хлебает суп из глубокой чашки и стреляет глазами по сторонам. «Лопай и уходи быстрей, - бормотал он про себя, - не ровен час, хозяин явится. Такую птичку он точно приметит. Небось, не похвалит, что кормлю за так». А она все не уходила. Все съела, сидит за столом, то снимет туфли, то наденет. Лин со вздохом вышел из укрытия.
- Не беспокойтесь, мисс. Суп за счет заведения. А браслет свой забирайте.
- Спасибо, вы так добры. Я страшно устала, знаете… Нет ли у вас тут комнаты, где бы я могла немного передохнуть?
Она смотрела в упор.
«Шлюха!» - сообразил Лин с облегчением. «Обычная проститутка. Ну, ладно, не совсем обычная». Как скромный и достойный сын Пилоу, Лин откладывал половину жалованья и все чаевые, чтобы открыть свою лавку, забрать, наконец, мамулю, помочь родственникам. Но десяток-другой долларов на девушку у него водился. А тут, возможно, он мог рассчитывать и на кредит. Девчонка чудо как хороша. К тому же, его смена как раз закончилась.

- О-кей, бэби! Найдем, где отдохнуть! У нас тут не гостиница, но я живу по соседству.
Он протянул руку, и Анджела, чуть поколебавшись, встала и пошла за ним. Она и правда немного хромала. А шансы Леонардо Боско заполучить в жены девственницу, падали так же стремительно, как курсы акций в черный четверг позапрошлого года.
***
В комнате Лина было пусто и чистенько, из украшений – деревянная фигурка обезьяны и пара циновок на полу. Спал он, все же, хвала мадонне, на кровати. На эту узкую кровать и присела томная Анджела, а Лин остановился рядом в нерешительности: что ни говори, непохожа она на проститутку.
- Как тебя зовут? – спохватилась она.
- Лин. Лин Вей.
«Анджела Вей…», - прошептала она (хорошо, что он не услышал, слишком был растерян), зажмурилась и протянула руки.

Сколько раз уже могла потерять невинность Анджела Кабальери! Например: с легкомысленным мажором - другом детства на вечеринке; с энергичным сквошистом в раздевалке после кортов; со студентом-экономистом на фоне напряженной подготовке к экзамену; с романтическим керамистом, в конце концов. Но никак нельзя было предположить, что она подарит сокровище узкоглазому официанту из Чайна-тауна.

К тому моменту, как Лин вполне осознал, что с ним не проститутка, поделать уже ничего нельзя было.
- Бэби… Мисс… - он вскочил, - как это, Пророчица?! Вы девушка?..
- Теперь нет, - отвечала совершенно довольная собой красотка, потягиваясь и бессовестно маня к себе смуглого парня, - иди же ко мне, мой милый, мой сладкий (Анджела Кабальери была вполне передовой и начитанной, без дурацких предрассудков).

И невозможно было устоять перед ней, хотя Лин и начинал смутно чувствовать, что влип в передрягу.
***
Через четыре месяца Анджела вновь распахнула двери отцовского кабинета. На сей раз, за ее спиной маячил какой-то китаеза.
- Папа, - вкрадчиво начала дочь. - Ты говорил, что меня никто не возьмет замуж… Познакомься, вот это Лин, мой жених.
Гвоздь перестал дышать. Он багровел и багровел. Потом все-таки вдохнул, побледнел и рассмеялся:
- Ну и шутки у тебя, детка. Я тоже тогда пошутил. Ты же знаешь, Леонардо ждет тебя – не дождется.
- Не дождется, - подтвердила Анджела.
Гвоздь снова поменялся в лице.
- Баста, молла! – он еле сдерживался. - Гони этого молодца в шею.
- Ничего не выйдет, - спокойно отвечала дочь. – Римская церковь запрещает аборты. А я добрая католичка.

Никогда еще клан Джапуззи не был так близок к полному контролю над чикагским рынком. Дон Кабальери глотал ртом воздух, рвал с шеи галстук и ронял на пол пуговицы.
Любящие дочь и зять хлопотали вокруг него, несли воду, махали бумагами.
И осевший Гвоздь отстранил их рукой: «Делайте, что хотите». Он как-то разом устал бороться. Что толку сражаться с судьбой и конкурентами, завоевывать новые рубежи, выстраивать тактику и стратегию, если единственная дочь бьет вас ножом в спину и в одну минуту все рушит к дьяволу.
***
Молодым сняли квартиру на Лоунли-Харт стрит. Гвоздь был пока еще не в силах смотреть на зятя. Ночами Лин баюкал свою Анджелу и шептал ей про белый океанский пляж, про цветение дерева Муй, про то, что вредный диктатор обленился, завел жен и детей, и все пошло по-прежнему, как идет уже семь или восемь веков, и что на его милой родине снова наступили счастливые времена.
***
Ребенок появился на свет в солнечный июньский день. По приемному покою госпиталя нервно расхаживали Дон Кабальери и Лин. Встречая друг друга, они сначала отворачивались, потом пару раз встретились глазами, а когда за ними, наконец, вышла сестричка в белом халате, бежали в палату к Анжелине плечом к плечу.
Дон Кабальери принял внука из рук дочери, и его большие итальянские глаза увлажнились.
-У него в точности твой нос, папочка! – сообщила Анджела. Дон Кабальери вернул ей ребенка и отошел к окну. Пару минут он постоял, отвернувшись, затем подозвал к себе Лина.
- Вот что… сынок… - выговорил он с затруднением, - хочу тебя представить сегодня нашим друзьям. Поедем прямо отсюда, посмотришь, что к чему.
Младенец на руках матери сморщил кабальеревский носик и чихнул. Возможно, от запаха пряного парфюма Версаче или сигар «Ромео и Джульетта», которыми пропахли дедушкины усы. Однако молодой отец встревожился.
- Я нагоню вас, Дон Кабальери, - сказал он. – Только заеду в аптеку, спрошу, чем лечить насморк у новорожденных. Заодно присыпку куплю, и что там еще нужно.
- После приезжай на Драйзера, семнадцать. Там в дверях будет стоять человек, скажешь ему, что тебе нужно видеть Лучано и Монти, он проводит.

3.
Через два часа Лин Вей ехал в такси по улицам Чикаго. На коленях у него лежал пакет, полный новейших средств детской гигиены. Водитель включил радио на полную громкость и вырвал Лина из его мечтаний.
«…на площади Драйзера. В доме семнадцать произошла ожесточенная перестрелка, три автомобиля, припаркованных возле дома, взорваны. По непроверенным пока данным внутри здания около шести убитых. На месте преступления работают полиция и скорая помощь».
- Назад, в госпиталь, - скомандовал Лин шоферу.
***
И еще целую неделю с первых страниц газет не сходили заголовки:
«Конец крестного отца и его подручных»,
«По подозрению в организации убийства арестован Джузеппе Джапуззи»,
«Единственная дочь Кабальери бесследно исчезла из родильного дома вместе с младенцем».
***
Нежный ветерок шевелил кудри печальной Анджелы, выбивающиеся из-под черной косынки. Лин вглядывался вперед, тщетно пытаясь согнать с лица выражение бесконечного блаженства. Позади были: перелет до Сан-Франциско, а затем до Сингапура (прямого рейса пришлось бы ждать целые сутки), и не слишком комфортное плаванье на пароходе в Тайминь. Теперь они стояли на носу ржавого катера, осуществляющего регулярные пассажирские рейсы по маршруту Тайминь – Пилоу и ждали, когда же впереди появится остроконечные скалы, белоснежный пляж и нежно-розовые кроны цветущего дерева Муй.

Стеклянный Колпак

***
Зина проснулась счастливой. Ей снова снились семь ангелов. Они явились, когда надежды уже не оставалось, и сказали: ну что же, начнем сначала.

Рассеялась пелена, двадцать лет назад закрывшая солнце; воздух стал невозможно чист и сладок; реки за какой-то месяц вернулись в свои берега. Уцелевшие люди поднялись из шахт с искусственной вентиляцией; выбрались с переполненных станций метро; спустились с гор, чтобы очистить от ила улицы; и дети шлепали по быстро мелеющим лужам, пока их матери терли оконные стекла в верхних этажах, и рвали, комкали старые газеты, кричащие заголовками:

«Человечеству нужна тотальная депопуляция!»
«Людей может спасти немедленная остановка всех производств!»
И, наконец:
«Нас спасет только чудо…»

Из детства ей отчетливо помнился респиратор; с кислородными баллонами стали ходить позже.

Зина села в кровати; тряхнула головой, чтобы прогнать мысли о баллонах. Все в прошлом. Мишкина постель была пуста. Она накинула кофту и выглянула за дверь. В сенях удочки нет, значит, он с утра при деле. Сунула ноги в боты, проскрипела по ветхому крыльцу – пасмурный денек, да уж какой есть.
Спасибо за день, мои ангелы!

Старая изба на краю леса; пальцы потрескались; по вечерам болит спина; в колодце ледяная вода; парень уже отлично рубит дрова – счастье, Господи, какое счастье! После всего и думать невозможно было о том, чтобы жить в городе. Город задушил Сережу, ее мужа.

Безумство любить друг друга и рожать ребенка на краю гибели. Но людям свойственно надеяться до последнего; и они целовались, как ни в чем не бывало, сняв маски, буквально – задыхаясь, буквально – до головокружения и звона в ушах; и Зина внешне безмятежно носила свой живот под удивленными или завистливыми взглядами.
Мир крутится вокруг детей. Ради маленького Мишки умер Сережа; ради Мишки осталась жить она. В глубине души Зина была уверена, что и ангелы пришли на Землю ради ее сына.

Он все просит: мам, расскажи мне еще про них.

«Ты что, ничего не помнишь? Понимаешь, нам было уже совершенно нечем дышать. Когда ты родился, мы с твоим папой жили в шахте. Откуда в ней было взяться воздуху, если наверху его не было? Наверху пелена облаков делалась плотнее с каждым днем, там были наводнения и черный смог; солнце не светило; а трубы продолжали дымить, как сумасшедшие. И когда мы стали совсем задыхаться, когда умер папа, пришли семь ангелов, и мир стал прежним. Они не спустились с неба, просто соткались в воздухе. Высокие фигуры, излучающие свет».

- А ты их видела?

«Только по телевизору. Ангелы шли по земле, взявшись за руки; и там, где они проходили, все становилось, как раньше: светлело небо, в горах даже снова появились ледяные шапки, а где-то на севере пошел настоящий снег; так сказали в «Новостях».
А потом показали, как люди бьют камнями стеклянный колпак».

Мальчик спрашивал: что такое телевизор?

«Неважно, он нам уже не нужен».

По телевизору опять показывают фильмы; репортажи о новой жизни городов; шоу и карнавалы. Все это не для меня. И я никогда больше не полюблю мужчину. Я бесконечно счастлива здесь, на краю мира, с моим единственным ребенком. А телевизор спрятан так далеко, что Мишке его не найти.

Он не ходит в школу, на кой нам эта школа, чему там выучат. Е равно эм це квадрат? Кому от этого была польза? Немало таких, как мы, живут по лесам; придет время – найдем невесту мальчику.

- Расскажи мне про папу.

«Потом, сейчас мне пора за хворостом».

Я расскажу Мишке позже, когда он подрастет, как продержала его день, и второй, благодаря баллону отца. Много ли ребенку надо? Того, что взрослый истратит за три часа, малышу хватает надолго.

- Расскажи про стеклянный колпак.

«Баллонов на всех не хватало. На поверхности построили огромный колпак, под ним была искусственная атмосфера. Все в шахте только о нем и говорили. Что там настоящие сады и парки, дома из дерева и кирпича. В это я не верила. Но понимала, что там можно продержаться, пока воздух не восстановится. Производства ведь уже уничтожили. Под колпак брали не всех, нужны были особые заслуги или таланты. А какие у нас с тобой таланты… Прошел слух, что двадцатого сентября вход под колпак закроют; дату держали в секрете, но многие знали. Тебе трудно это понять, но когда человек один, он может совершенно спокойно взять и умереть, и ему себя почти не будет жалко. А вот, если у него есть малыш… Я представляла «Титаник»…

- Что такое «Титаник»?

«Огромный корабль, который утонул сто пятьдесят лет тому назад. На нем погибли сотни людей, погибли только потому, что им не хватило мест в шлюпках. Пассажиры вели себя по-разному: кто-то выл и дрался, превратившись в животное; а кто-то тихо шел ко дну, оставаясь человеком. Так вот, я иногда представляю, что я на «Титанике». Как бы я повела себя там? Будь я одна, ни за что не стала бы пихаться локтями у шлюпки. Я ушла бы в самый темный уголок и ждала там смерти. Но если бы со мной был ты, наверное, я дралась бы и царапалась, чтобы ты попал в шлюпку. Потому что я – мама. Все мамы такие. Я хотела схитрить как-нибудь, чтобы ты оказался под стеклянным колпаком: выдать тебя за вундеркинда, трехлетнего полиглота; или просто убить охранника».

- Кто такие вундеркинд и полиглот?

«Теперь это совершенно неважно. Сегодня мы наберем ягод, а после обеда я схожу в магазин за сахаром, и будем варить варенье на зиму».

-Что такое магазин, мама?

«Колпак был оцеплен со всех сторон; я кружила вокруг него день за днем: просила, унижалась, пробовала угрожать; совала солдатам бабушкины серьги и кольца. Бессмысленно - золото больше не имело цены. Я боялась оставлять тебя одного в шахте; но ничего не оставалось. Нужно было найти лазейку и вернуться за тобой. Но все, понимаешь, все было напрасно.

И тогда я стала молиться. Наверное, все мамы молились. Я просила прощения за Полиуретан; за Полихлорвинил; за Генную Инженерию и Ядерную Физику; за Крекинг Нефти; за Шлакоблоки и Железобетон; за Одноразовую Посуду. За дурь и глупость; за слепоту и недальновидность; за разврат; за помойки, покрывшие землю. Ради того, чтобы не мыть тарелки и не ходить за молоком с кувшином, мы отняли будущее у детей. Они не виноваты!.. Пожалуйста, простите нас!..
И ангелы услышали мои молитвы».

- Мама, я не знаю, что такое железобетон!

***
Зина прошла через свой огородик, и ступила на лесную тропу; шла, повторяя и повторяя про себя: мы совершенно задыхались, умер мой муж, мне нужно было спасти сына и пришли семь добрых ангелов. Деревья гладили ее ветвями по плечам; пушистые нестрашные облака махали небесными крыльями; мягкая трава устилала путь; а птицы пощелкивали: «не-плачь! не-плачь!»; и уже виднелась между деревьев широкая спокойная река; и лодка близко от берега; и она знала, что в лодке ее сын. Зина глубоко вдохнула лесного воздуха и закричала: «Ми-и-ишка!»

***
Маленькая женщина в сером комбинезоне сидит на бетонном полу, привалившись к склизкой стене. Влево и вправо уходят слабо освещенные тоннели; разносится глухой шум лифтов.
Женщина бредит.

***
Зина очнулась. Закашлялась, припала губами к резиновой трубке. Нечего валяться. Надо встать и идти на разведку. Какие молитвы, какие ангелы.
Сегодня девятнадцатое.
Последняя надежда запихнуть Мишку под этот колпак.

Миха

… в этот год быстро, одна за другой, умерли обе бабушки, и я теперь ничья не внучка, за спиной остались только мама с папой, следовательно, пора уже что-то думать; потом мама начала в бабушкиной комнате ремонт, который со скоростью лесного пожара, распространялся по всей квартире; и она даже не подозревала, что я нахожусь в это время у себя, через три подъезда от нее, потому что мы с тобой поссорились, я вернулась домой, скоропостижно и трагически, и не особенно стремилась в люди; сидела, пережевывая слезы,

и все-таки, мне надо было ходить на работу, я воровато пробиралась по двору, заносила в свое жилище питательный минимум; а через пару дней спозаранку увидела в детской песочнице что-то отчаянно желтое; и уже метров за двадцать твердо знала, что это Миха, мой медведь, ни у кого больше я не видела такого желтого медведя, после меня с ним играли еще сестра и брат; а теперь, значит, мама разбирала бабушкину комнату и вынесла его на улицу; и вот он сидит в картонной коробке, штопанный-перештопанный старичок тридцати восьми лет от роду, в полосатых штанах на косой лямке, сшитых ему бабушкой: одна лапа наполовину оторвана, полтора стеклянных глаза;

у нас на работе не заскучаешь, но я все вспоминала фотографию, где мне два годика: мы с Михой сидим на родительской кровати, совершенно одного размера; у меня улыбка до ушей и челка скобкой, а он в нарядном костюмчике; и думала: будь я проклята, если не найду угла для него, и еще: хоть бы он был на месте, только бы его никто не унес, и не выбросил в помойку; только бы не пошел дождь,

в семь часов в песочнице ничего уже не было, мамы гуляли с детишками, трезвонили велосипеды; я отправилась на поиски и нашла его на лавочке в соседнем дворе, он сидел, устало привалившись; наверное, играл с детьми, и вот – они убежали; я взяла его на ручки и пошла к дому, словно Сикстинская мадонна,

а ночью зазвонил телефон, ты попросил: приезжай; и, прежде чем уйти, я в последний раз обошла квартиру, включала и гасила свет: все ли в порядке; кажется, он чувствовал себя неплохо на кухонном диване, вот смеху будет, если мама зайдет в мое отсутствие и увидит его:

подумает, что он раздобыл где-то ключи и вернулся жить к своей первой хозяйке...

В Поисках Героя


Осознание собственной души воспринимается субъектом, как начинающаяся шизофрения.
(Из моей повести «Автобиография», которая так никогда и не будет написана).

***
Только не спрашивай ни у кого совета. Как быть, куда идти и что делать дальше… Сатана искушает нас в эти минуты. Зачем мучить людей – они знают не больше, чем мы с тобой. С чего мы взяли, что они знают лучше? Течение жизни покажет – с кем остаться, где работать. Не противься сильным ласковым рукам, подталкивающим тебя в сторону лодки, что качается на воде. Не шуми, не суетись, а то не услышишь тихого голоса своего божества. И если можешь обойтись без чего-то, лучше обойдись. Так спокойней. Вот уже и я даю советы. Зачем? – можно подумать, я знаю лучше… У каждого своя лодка. У кого байдарка, у кого крейсер.

А я неспешно шлепала по дорожке менеджмента, мощенной желтенькими кирпичиками. Отечественный бизнес колосился, и я расцветала с ним заодно. Однажды, устав отвечать на недоверчивое: «А где вы всему научились?» словами «Да просто я зверски талантлива от рождения и очень начитанна», поступила в Америкэн Бизнес-Скул. Просто для того, чтобы, без лишних слов, совать диплом в ответ на этот дурацкий вопрос. Чтобы знать и уметь уже совершенно официально и легитимно. С этого все и началось.

ЧТО Я ВЫНЕСЛА ИЗ АМЕРИКЭН БИЗНЕС-СКУЛ (ВОКАБУЛЯР)

Я отдала этой бизнес-скул три года жизни и все свои деньги. Скажу сразу – я об этом не жалею. Жалеть о чем-либо, в принципе, бессмысленно. К тому же, я обогатилась несколькими понятиями, которые успешно дополнили мою картину мира.

Первое, позаимствованное из курса «Корпоративные финансы», – «Санк Костс» (Sunk Costs). По-русски, буквально – утопленные деньги, невозвратимая потеря. То есть, если мы вбухали во что-то силы и средства, а это «что-то» оказалось во всех смыслах убыточным, не оправдало наших надежд - не надо тянуть время, не надо причитать – ах, Боже, мы уже столько вложили сюда, бросать жалко, давайте подождем еще немного, посмотрим, как оно будет. Нет смысла. Санк костс. Прекратить это «что-то», наплевать и забыть.

Эта мысль мне ужасно понравилась.

Еще одно важное понятие, из курса «Менеджин Пипл ин Организэйшн» (Управление персоналом) - «Селф Селекшн аут» (Self-Selection out). Вкратце толкуется так: если мы приходим куда-либо, где нам по каким-то причинам нехорошо, всегда можно сделать Cелф Селекшн аут, то есть просто взять, да и уйти. Даже в америкэн бизнес-скул не учат долбиться башкой в стену, или садиться в чужие сани. Ставишь себе некий рубеж и говоришь: если будет так-то и так, я делаю Селф Селекшн аут.

И это очень гуманно. Окончательный выбор: уйти или остаться, все-таки, за нами. А чтобы сделать этот выбор, нужно знать БАТНУ – Бест Элтёнатив Tу Йо Негошиэйшн Эгримент (Best Alternative To Your Negotiation Agreement). Наилучшую альтернативу твоему переговорному соглашению.

Ну, то бишь, затевая переговоры, имей две-три идейки про запас. И знай, какая из них – лучшая. Чтобы, в случае чего, сказать: а не очень-то и хотелось! Допустим, ты мечтаешь жениться на Кате, делаешь ей предложение, а она говорит: ладно, но сначала ты должен построить мне трехэтажный особняк! Тут ты понимаешь, что вдруг расхотел на ней жениться. И тогда у тебя есть выбор: делать предложение Вале, Тане, или остаться с мамой. Ты думаешь, и выбираешь маму. Значит, на Кате свет клином не сошелся. Мама, в данной ситуации, и будет БАТНА.

Или, к примеру, ты говоришь своему боссу: злые вы, уйду я от вас. В расчете на то, что он ответит: проси чего хочешь, только оставайся. А он вдруг говорит: ну и вали. В этой ситуации очень трудно придется без БАТНЫ.

Еще один пример: тебе ужасно хочется заполучить что-то. И если владелец этого «чего-то» уловил твои флюиды, а БАТНЫ у тебя на примете нет, будьте уверены – заплатишь сполна. Нет БАТНЫ, так хотя бы блефовать учись.

Эта БАТНА меня просто заворожила. Дольше всего мы мусолили ее на курсе «Негошиэйшнз» - «Переговоры». Там же я приобщилась еще к нескольким правилам.

Невэ эксепт зе фёрст оффэ (Never accept the first offer). Никогда не принимай первого предложения. До этого я не имела привычки торговаться. А тут попробовала.

Ловлю такси, говорю: Кутузовский. Он в ответ: сто пятьдесят. А я: сто двадцать. А он дверцей хлопнул и уехал. Чуть мне нос не прищепил. Потом еще полчаса ловила, поехала за сто семьдесят, опоздала. Видно, не для меня это правило… А тебе, возможно, пригодится.

Невэ кэнсид энифин визаут геттин самфин ин ритён. (Never concede anything without getting something in return). Никогда не иди на уступку, не получив чего-нибудь взамен. Ни пяди. То есть, допустим, я соглашаюсь на сто пятьдесят, но при этом спрашиваю: а у вас музыка есть? Вы мне ее включите?

Или вот еще пример из жизни. Босс добавляет тебе новые и новые обязанности. И вместо того, чтобы всякий раз бодро брать под козырек, по-военному поворачиваться на каблуках, и вперед – к новым свершениям, надо спросить: а как насчет прибавки жалования? И он, разумеется, не скажет тебе на это, что у тебя уже и так незаслуженно высокая зарплата. Он скажет: прибавлю, о чем разговор!

Нужно, нужно тренироваться. Прощаясь со мной, профессор по переговорам сказал, что моя уступчивость значительно выше среднего уровня, и что мне есть еще, над чем работать.

И это почти все, что я вынесла из америкэн бизнес-скул. Осталось упомянуть сущие пустяки.

Меня покорило словосочетание «Когнитивный Диссонанс». С тех пор, как я впервые услышала его, оно прочно вошло в мой обиход, и я употребляю его к месту и не к месту. Правда, недавно выяснилось, что я не совсем правильно поняла, что оно означает. Я говорю: «Ах, батюшки - когнитивный диссонанс», если люди или вещи оказываются не такими, как я ожидала… А правильное определение, которое мне недавно по дружбе продиктовала некая выпускница психфака, звучит так: «Когнитивный диссонанс – это чувство дискомфорта, которое возникает при несоответствии поведения человека его убеждениям, или установкам».

Ну, что поделать. Привычка есть привычка. Меня спрашивают: ты уже встретилась с ним? Я отвечаю: да. – И как он выглядит? – Ой, сплошной когнитивный диссонанс… Я его представляла взрослым солидным мужчиной, а он просто мальчишка какой-то.

С вокабуляром все. Но вокабуляр – это не единственное, что я приобрела в бизнес-скул. Еще я познакомилась там со Светой.

КАК МЫ УЧИЛИСЬ В АМЕРИКЭН БИЗНЕС СКУЛ.

Вечерняя бизнес-школа - штука своеобразная. Студенты съезжаются на машинах, садятся за парты, и, словно по команде – делай раз, делай два – слева выкладывают телефон, а справа выставляют бутылку минеральной воды. Большинство ориентировано на карьеру, но попадаются и незнающие, чего хотят, придурки - вроде меня…

Я езжу на метро. Во-первых, в метро можно читать книгу. Во-вторых, если ездить на машине, то не услышишь, как скрипачка в переходе играет вальс. В-третьих, у меня и машины-то нет.

А до метро я хожу пешком. Иногда одна, иногда с попутчиками. Однажды моей попутчицей оказалась Света. Я к тому времени уже была с ней знакома, пару раз мы делали вместе домашнюю работу. Спрашивается, что в Свете могло заинтересовать меня: в девушке, на двенадцать лет моложе, с четырьмя серьгами в одном ухе и стрижкой-ежиком на голове? Да, к тому же, она через слово говорила «типа» и «короче» - это раздражало.

Что у меня - взрослой тетеньки, у которой давно дочь в школу ходит, а дома хмурый муж и запущенное, на фоне деловой и образовательной активности, хозяйство, могло быть общего с такой вот, похожей на подростка, девушкой?

Оказалось, что Света пишет книги, а в бизнес-школе ее заставляет учиться папа. Я подсмотрела через ее плечо, как она заполнила анкету, для регистрации на курс «Макроэкономика». В графе: «ваша предыдущая специальность» она написала: «ballet dancer» – балерина, а в графе «ваша нынешняя специальность»: «writer» – писательница. Причем, в ее рассказах не оказалось никаких «типа» и «короче».

Света спросила меня: а ты не пробовала написать что-нибудь? Мне было стыдно признаваться, что не пробовала, и я уклончиво ответила: так… для себя…

- А ты пиши, - сказала Света. - У тебя должно получиться.

Так я тоже стала писать рассказы. А учиться мы практически перестали. Мы сидели на задней парте, трещали о своих творческих планах и передавали друг другу под столом рукописи, а одноклассники оборачивались на нас, делали большие глаза, прижимали к губам указательные пальцы и выразительно шипели:

- Шшш, лэйдиз, шшш…

Причем Свету еще как-то понять можно – за ее обучение платил отец. Гораздо труднее понять меня.

КАК Я ИСКАЛА РАБОТУ В ИНОСТРАННОЙ КОМПАНИИ

В один момент своей жизни я заблуждалась. Я не осознавала, что бизнес-образование ценно само по себе. Я не могла внутренне смириться с тем, что дополнение картины мира такими прекрасными понятиями, как Санк Костс, БАТНА и Селф Селекшн аут – это и есть то, ради чего я училась в америкэн бизнес-скул. И решила, что, раз уж мне «светит» американский диплом, то и работать следует в американской компании, чтобы, наконец, применить с пользой свои знания о структуре корпорации и эффективном менеджменте. И с отвратительной настойчивостью кинулась обивать пороги фирм, представительств, а, заодно, и крупных российских концернов-производителей.

Почему-то они не спешили принимать меня в свои объятия. Одно время у меня был принцип – не приобретать продукцию компаний, в которых мне отказали. Так я перестала пить соки и нектары «Джей-севен», а также воду «Святой Источник», жевать «Дирол» и «Стиморол», курить сигареты компании «Филипп Моррис», краситься помадой «Эйвон» и «Лореаль» и фотографировать на пленку «Кодак». Что касается, гостиничной системы «Мариотт», в которой я также потерпела неудачу, то мне и раньше не приходилось пользоваться ее услугами.
Я могла умереть от жажды. Поэтому махнула рукой на принципы, и снова начала пить «Джей Севен» и «Святой Источник».

Мой приятель сказал, загибая пальцы:
- Ну, надо же, никогда не думал, что у нас столько иностранных компаний. Ты два года уже ходишь, а они все не кончаются.

Не миновала я и Кока-Колу. Им требовался сейлс-тренер, чтобы учить торговых представителей, как продавать еще больше Колы. Менеджер по персоналу, окинув меня тоскливым взглядом, сказала:
- Вы только имейте в виду, наши «торговые» – молодые парни, акулы просто, палец в рот не клади. Девушки у нас не приживаются. Одна только и уцелела – но она любого мужика за пояс заткнет.
- Тогда вам, наверное, тренер–мужчина больше подойдет, - сказала я, испугавшись.
- Я уж и не знаю, кто им подойдет, - ответила менеджер.

Судьба была столь добра, что вскоре свела меня с этой самой девушкой из Колы. Ирина поступила в нашу бизнес-скул. Нет ничего радостней, чем такие знамения. Она приносилась на красном пикапе с белым росчерком «Coca-Cola», врывалась в класс, загорелая даже зимой, блестела глазами, зубами и кольцами. Поднимала руку, активно участвовала в дискуссиях, терзала профессора вопросами. После занятий красный пикап скрывался в морозной ночи, взметая за собой снежные вихри. Я провожала его глазами, тихо плелась к метро, думала: ну, и чему я бы смогла ее научить?

Но вернемся к собеседованию. Заполняя анкету, я наткнулась на два идущих подряд вопроса: «Есть ли у Вас судимости?» и «Есть ли у Вас родственники или знакомые, работающие в компании Пепси?» Я вздрогнула, подняла голову и поймала внимательный взгляд менеджера.

- У нас такая конкуренция с Пепси! – сказала она. В голосе звенела ненависть.

Именно тогда я совершила Селф Селекшн аут. И она поняла это по моим глазам.

- Ты будешь еще искать работу? – спросила меня через месяц мама.

Я жизнерадостно помотала головой.

- Не понимаю, зачем же ты столько училась? Все деньги истратила…– изумилась мама.
- Санк Костс! – ответила я весело. И осталась работать там, где работала. Такая у меня была на тот момент БАТНА.

МОЖЕТ ЛИ МУЖЧИНА ЛЮБИТЬ ДВУХ ЖЕНЩИН ОДНОВРЕМЕННО?

Однажды, примерно в январе, я сказала Свете:
- Есть идея для романа. Только его обязательно нужно писать вдвоем – в этом весь смысл.
И вкратце изложила идею.
- Давай! – горячо поддержала меня Света.
Так мы стали писать роман. Мы намечали сюжетную линию, сидя в кафе, а потом сочиняли дома каждая свой кусок, обмениваясь ими по электронной почте. Учеба пришла в полный и окончательный упадок, да и на работе на меня начали глядеть косо. А однажды наш кадровик подозрительно спросил:
- Что это вы за углы задеваете?
Это была чистейшая правда. Я налетала на углы и выступы, двигаясь по коридорам, поскольку полностью ушла в себя от недосыпа и напряженного творческого процесса. Однажды чуть не свернула большущую офисную пальму в кадке.
- А… Это я задумалась, - ответила я честно.
- Задумались? – он пожевал губами. Хотел спросить еще что-то, но вместо этого посоветовал:
- Вы больше так не задумывайтесь. А то со стороны глядеть странно.

Роман мчался на всех парах. Отчетливо вырисовывались незаурядные женские характеры: юная рыжеволосая интеллектуалка Лиза и немного неудачливая, но очень симпатичная, менеджер Наташа. И все бы хорошо. Но на месте героя красовалось нечто несуразное, хотя мы подробно обсудили, каким он должен быть. Мужчина нашей общей мечты выглядел так: высокий, сероглазый, с густыми темными волосами. Тридцати лет. Света отдельными пунктами выделила ровные зубы и прямые ноги. Он у нас хорошо зарабатывал, ездил на шикарной синей машине и дорого одевался. Ну и, так, по мелочи, – он был умен, сексуален, красиво ухаживал и обладал великолепным чувством юмора. Когда дело дошло до выбора имени, мы со Светой поглядели друг другу в глаза и хором, дружно, сказали: «Максим!» Мы уже проникли в мысли друг друга.

И вот все это мужское великолепие деревянно шагало со страницы на страницу, упорно не желая даже прикинуться живым человеком. Он сильно проигрывал на фоне наших славных девчонок. А ведь по замыслу им полагалось полюбить Максима. Нам требовался живой прототип. Мы со Светой снова посмотрели друг на друга, и в один голос сказали: «Шерше… ль ом!»

Теперь на занятиях у нас появилось новое дело. Мы разглядывали одноклассников. Сначала исподтишка, потом нагло и в упор. Мы искали себе героя.

- Серега? – спрашивала я у Светы громким шепотом.
- Мммм… - отрицательно мычала Света. – Я не смогу в него влюбиться. Он недостаточно брутальный.
- Тебе необязательно в него влюбляться, - напоминала я. – Мы просто посмотрим, как он курит, как двигается…
- Все равно, он меня не вдохновляет, - вздыхала Света.
- Тогда Валера?
- Ты что! – ужасалась Света. – У него маленькие ноги.

Я уже готова была влюбиться в кого угодно, лишь бы этот «кто угодно» подошел Свете. Сошлись на Игорьке. Света морщилась, но это было лучшее, что могла дать наша бизнес-скул. Мы долго размышляли, как бы нам «подъехать» к Игорьку, пригласить его куда-нибудь, как объяснить ему наш замысел, и не поймет ли он нас превратно. Мы так и не отважились на это.

Света сказала, что раз у меня полно знакомых, то нужно поискать среди них. Своему человеку все объяснить будет проще.

Я щедрой рукой рассыпала перед ней сокровища своих фотоальбомов – всех моих милых мальчиков: былых возлюбленных, действующих поклонников, приятелей и друзей. Света критически осмотрела это хозяйство и сказала:
- Какие-то они у тебя все, короче, старые.
- Как это старые! - возмутилась я. – Да им лет, как мне.
- Ты еще не выглядишь старой, - сказала Света с присущей ей прямолинейностью и объективностью.
- Да ты, погляди, какой Андрюша симпатичный, - кипятилась я. Смотри, какой он славный. А Леня?
Света еще раз скептически просмотрела всю галерею и покачала головой.
- А больше у тебя никого нет?

И тут меня осенило: Валька! Мы когда-то учились вместе в университете. Он помоложе меня, он веселый и кудрявый. У него темные волосы и светлые глаза. Он вполне преуспел в жизни. В годы нашей студенческой юности был изрядным ходоком, весельчаком и бабником. И он очень даже брутальный. Брутальней просто некуда. И обаяния – через край.

Валькиной фотографии у меня не оказалось. Но я клятвенно пообещала Свете, что этот мужчина нам точно подойдет, и позвонила ему. Он выслушал мою речь, не перебивая. Помолчал, видно, прикидывая, могла ли я спятить за время, прошедшее с нашей последней встречи.

- Там будут такие эээ… сцены… Ну, в общем… эротические… - проблеяла я. Но ты не бойся, тебе ничего такого делать не придется…
- Групповуха? – спросил он с интересом.
- Нет, по очереди, - печально ответила я. – То со мной, то с ней.

И он совершенно неожиданно согласился. Только у него в планах была командировка. А потом он с семьей уехал в Австрию кататься на лыжах, так что увидеться мы смогли только через месяц, в апреле.

Света сказала:
- Давай встретимся с ним в ресторане.
- Свет, - замялась я, - у меня с деньгами…

Хемингуэевская привычка писать роман, сидя в кафе, к этому времени окончательно подорвала мой бюджет, вытянув те последние крохи, которые не успела прикарманить америкэн бизнес-скул.

- Мы пойдем в недорогой, типа, концептуальный вегетарианский ресторан. Программист с моей работы на днях привозил оттуда еду – очень классно. А цены рассчитаны, типа, на творческую интеллигенцию и студентов.

Валька молча выслушал приглашение. Казалось, чего-то в этом духе он и ждал от нас.

Мы встречались на Кузнецком. Валька опаздывал. Мы со Светой зашли в это самое заведение и сделали заказ: для нее - пельмени со шпинатом, а я нагребла себе проросшей ботвы в салат-баре. Ресторан оказался безалкогольным, а еще в нем было запрещено курить. Тихо наигрывали сводящие скулы восточные мелодии. Мы выбирали напитки, с усилием, так как давно уже забыли, что можно пить в кафе или ресторане, кроме пива. Официантка, обернутая в ткань, настойчиво рекомендовала «калебас». И мы согласились. Мы взяли аж два калебаса. Калебасы стоили недешево. А хоть бы и дешево, лучше б мы их не брали.

Нам принесли два массивных цельнометаллических сосуда, наполненных мелко истолченной сушеной травой, и чайник с кипятком. Из сосудов торчали железные трубки. Мы залили это хозяйство водой, и я храбро потянула из раскаленной трубки. Теперь у меня был полный рот мокрой толченой травы, и в этот момент, как раз, удачно появился Валька.

Я посмотрела на него. У него был вид отца двоих детей, каковым он, собственно, и являлся. Я совершенно упустила из виду знаменитую нижнюю челюсть, служившую предметом гордости его курса, из-за которой все спрашивали, не заливается ли ему в рот вода во время дождя. Я перевела взгляд на Валькины ноги, и сразу вспомнила, как он мило сказал мне при первом нашем знакомстве: «Прадед, наверное, кавалеристом был».

Я глянула на Свету. Я достаточно хорошо ее знала, чтобы понять по выражению ее лица, что она испытывает сильнейший когнитивный диссонанс. Деликатно сплевывая в сторонку мерзкую травяную жижу, представила их друг другу. Валька рассмотрел Светкины нефритовые пельмени и мою ботву, твердо отклонил предложение приобщиться к калебасам, заказал себе бутылочку Перье и лимон. А потом сказал:

- Вы это все доедайте быстренько, платим, и уходим отсюда. Я пока пойду, покурю.
- Хороший дяденька, - сказала вежливая Света, когда Валька скрылся. Мы по очереди отхлебывали его Перье, пытаясь незаметно прополоскать рты.

Вечер был дивным. В ресторанчике, куда привез нас Валька, мы лопали вкусное мясо; он трогательно вручил нам визитницы своей фирмы, в качестве сувениров, и развлекал разговорами.

А потом Света задала Вальке наш ГЛАВНЫЙ ВОПРОС.

- Понимаете, - сказала она, – наш герой по замыслу, типа, влюблен в двух женщин сразу. И мы пытаемся объяснить его мотивы. Но нам очень важен, типа, мужской взгляд. Как, по-вашему, может мужчина любить одновременно двух женщин?
- А как же! – живо отреагировал Валька. – Вот, например. С женой человек прожил лет десять, любит ее, она ему родной человек. И, в то же время, он может в кого-то еще влюбиться. Потому что он же развивается, и хочется чего-то нового. Он, может, и поклялся в верности, но у него же и глаза, и уши – все по-прежнему действует.
- Да нет же, - сказала я. - Может ли он полюбить двух женщин по-настоящему? И почти одновременно. И не из-за того, что одна ему уже поднадоела.
- Ну да. В одной он находит одно, а в другой - другое.
- Это меркантильно как-то выходит, - расстроилась я. – Вот я влюбляюсь не из-за того, что нашла в мужчине нечто, я просто влюбляюсь. Оно само получается. И любить двоих одновременно я не могу. А вот за мужчинами я замечала…

Света энергично закивала.

- Короче, глаза и уши тут ни при чем. Поделить свое сердце между двумя, принять двоих в сердце – это, по-вашему, возможно?
- А как у него с сексом? – спросил Валька.
- С одной из них – типа, классно. А вторая пока еще во вкус не вошла.
- Вот видите! – обрадовался Валька. – Так зачем она ему нужна?

Вот именно. Зачем… Все задумались.

Потом Валька развез нас по домам.

- Не понимаю, чем все это поможет вашему роману, - сказал он, заруливая ко мне во двор.
- Ну, это ведь только первая встреча, - пролепетала я. – Позвоню тебе на неделе.

И не позвонила. А через несколько дней разговорилась с одной девочкой из нашей бизнес-скул. Она спросила:
- Вы роман-то свой пишете?
- Пишем… - сказала я уныло, – только нам мужик нужен.
И объяснила ей нашу проблему. Она подумала, посветлела лицом, и сказала:
- Гарик!
- Что «Гарик»?
- Гарик – это то, что надо!

Оказалось, что Гарик – лучший друг брата ее мужа, тридцатипятилетний армянин – стоматолог. Я мягко отклонила его кандидатуру, хотя она расхваливала этого Гарика с интонациями опытной свахи. Она снова погрузилась в размышления. И говорит:
- Тогда - Збышек!
- Что еще за Збышек? – пресыщено поинтересовалась я. - Что за имя такое?
- Ты ничего не понимаешь! Збигнев, наш коммерческий директор! Поляк, клевый мужик, веселый, симпатичный, хохмит постоянно.
- А лет сколько? – насторожилась я.
- Сорок, ну и что? Да он любому молодому парню сто очков вперед даст! Такой человек!

Я понемногу сдавалась.
- А он согласится?
- Наверняка. Ему в Москве скучновато, друзей мало, он рад будет пообщаться с интересными людьми.
- С чего ты взяла, что мы интересные?
- Ну! Вы-то!
- А как он по-русски говорит?
- Лучше нас с тобой!

Збышек, как ни странно, согласился. Я сказала Свете:
- Еще одного кандидата нашла. Между прочим, коммерческий директор крупной корпорации, топ-менеджер. Пойдем, познакомимся. Если в герои не сгодится, так может, хоть на работу возьмет.

По укоренившейся среди наших героев традиции Збышек на свидание опоздал. Мы со Светой уже прогуливались около немецкого пивного ресторана, когда из него выскочил метрдотель и сказал, что только что звонил господин Кравецки и просил его извинить, пройти в зал и заказать пока что-нибудь. Он, де, будет через полчаса. Мы предпочли погулять.

Минут через сорок к ресторану подкатил Мерседес, одна из немногих заграничных машин, которые я с успехом опознаю – по эмблеме. Из него вышел высокий мужик с зачесом на голове и телефоном около уха. Типичный «папик». И даже тот факт, что сложением он напомнил мне горячо любимого Депардье, не принес утешенья. Это был вопиющий когнитивный диссонанс. В мою ладонь больно впились Светкины пальцы.

- Погоди, - сказала я, - это не он… Это же не может быть он…
- Видимо, все-таки, он, - рассудительно ответила Света. – Знаешь, короче, давай пойдем с ним вон туда, - она кивнула на ресторан через дорогу. – Там гораздо вкуснее.

Збышек (а это оказался именно он) рассыпался в извинениях, и мы пошли. Когнитивный диссонанс усугубился тем, что он уж очень старался выглядеть молодым шалопаем.

Он сильно вытаращивал глаза, махал руками и говорил междометиями. Честно говоря, русский у него был – не фонтан.

Мы сели за столик и в воцарившемся молчании поднесли ритуальные дары: Света – свою книгу, а я – распечатанные рассказики. Збышек, шумно вздохнув, пообещал напрячься и прочитать. Беседа крутилась вокруг нескольких тем: во-первых, как это нам пришла в голову такая странная мысль – написать роман; во-вторых, чем лично он, Збышек, может быть нам полезен; в-третьих, не может быть, что я на двенадцать лет старше Светы.

Мы объяснили, что нам нужен герой. Мы рассказали ему нашу фабулу. И задали свой сакраментальный вопрос: может ли мужчина любить двух женщин одновременно?

Збышек посмотрел на свое обручальное кольцо и спросил, может ли он быть уверен, что все сказанное останется между нами. Мы дали клятву, он поднял глаза к потолку, подумал, пощелкал пальцами и сказал:
- Вот та женщина, которая старше, он может считать, как мама, вы понимайте?
Мы закивали.

- А та, которая молодая, с ней он… пффф… ну, она ему… пффф… как подружка.

Он густо покраснел.

- Нет, - сказала Света, - как раз, все не так. Та женщина, которая старше, типа, очень сексуальная, и они с ней много смеются и шутят. Им легко. А с той, что помоложе, у них сложные психологические игры. И мы, короче, хотим понять – правда ли он их любит?

На Збышека было жалко смотреть. Вместо того чтобы послать нас подальше, предоставив самим выпутываться из нами же придуманной ситуации, он честно пытался объяснить мотивы этого злополучного Максима, попутно, в очередной раз, постигая загадочную русскую душу.

И по всему выходило, что не вяжутся все эти заморочки с психологией топ-менеджера. А возможно, и вообще с мужской психологией не вяжутся.

А потом мы со Збышеком, выпив пива, принялись сладострастно вспоминать былые социалистические времена, запрет на гласность и предпринимательство, и до чего хреново нам было в нашем соцлагере. Он перестал прикидываться юным плейбоем, а я - автором в поисках персонажа.

Я говорила ему:
- А все-таки, знаете, было в те годы кое-что хорошее. Совершенно нечем было заняться, телевизор смотреть было невозможно, поэтому мы очень много читали. Духовный уровень был выше, если вы меня понимаете.

Он пожимал плечами:
- А у нас всегда было, чем заниматься. Даже в семидесят пятом году был некоторый бизнес.

Света скучала, так как мало что помнила о социалистических временах.

Мы тепло прощались на улице в майских сумерках, обещая созвониться, потом Збышек укатил на своем Мерседесе, а мы двинулись к метро.

Я сказала Свете:
- Вот видишь, мы же ставили себе задачу показать, что чужая душа – потемки. Так оно и получается.

А если честно, я начинала думать, что в данном случае БАТНА – плюнуть, и не писать этот роман вообще. А всю исписанную бумагу квалифицировать, как Санк Костс. И еще мне стало казаться, что наш Максим – большая сволочь и, на самом деле, ни одну из женщин не любит.

КАК МЫ, НАКОНЕЦ, НАШЛИ ГЕРОЯ

Моя подружка с работы, Эля, спросила:
- Ну, как ваш новый кандидат? Подошел?
- Нет, - сказала я. – Слишком солидный мужик. И, боюсь, у нас не хватит сил раскрепостить его. Да и ни к чему.
- Так вам, что, нужен такой разбитной молодец?
- Да, вроде.
- Есть у меня один на примете, - сказала Эля задумчиво. – О-оочень разбитной. И лет ему тридцать – как раз, то, что вам надо.
- И кто это? - заинтересовалась я.
- Да Коля, муж мой.

Я была потрясена ее самопожертвованием. О своем муже Эля рассказывала невероятные вещи. Он начинал бизнес за бизнесом, практически из всех выходил с долгами, но это его не останавливало. Предпринимательская энергия у Коли била через край. А главное – у него был постоянный инвестор Манул, выходец из богатейшего венесуэльского семейства, который имел несчастье когда-то поучиться в одном из московских ВУЗов, что привело Манула к алкоголизму и неистребимой любви к нашей заснеженной Родине, как следствие, вызвав мощный приток венесуэльских инвестиций в молодой российский бизнес.

И еще одна страсть была у Манула – он покупал себе самолетики и вертолетики, и, не выходя из запоев, летал на них над амазонской сельвой и другими труднодоступными уголками планеты.

Периодически Эля приходила на работу печальная, и говорила:
- А у нас опять инвестор пропал. Коле завтра на таможне «штуку» платить, выставка на носу, поставщики волнуются, а денег нет.

А через пару дней Манул объявлялся из сельвы и платил по всем счетам. Так они и жили – весело, но в постоянном напряжении.

И вот с такими замечательными людьми нам предстояло теперь познакомиться. Я сказала Эле:
- Ты уж, это, давай, тоже приходи. А то неудобно как-то. Мы, с твоим мужем… и без тебя…
- Да он при мне ничего вам не расскажет, постесняется. Будет ломаться и выпендриваться.

Но, в итоге, она согласилась. Еще бы! Кому охота отдавать собственного мужа в лапы двум обаятельным писательницам.

Мы встретились во французской кондитерской – Света, я, Эля, Коля и его компаньон Володя, который заявил, что тоже хочет в роман. Впоследствии, правда, выяснилось, что просто он увидел Светкину фотографию на обложке ее книги и был ею очарован. Потому и пришел.

Эля представила нас друг другу, мы расшаркались и церемонно расселись на диванчиках вокруг низенького стола. Заказали мартини.

Коля оказался чрезвычайно подвижным худеньким блондином в красной кожаной куртке, красных же ботинках, и с модным портфельчиком. А Володя – напротив, - рыхловатым лысеющим брюнетом с большим количеством золотых бряцек – на руках, на шее и в ухе. Оба они явно были не в своей тарелке.
- Они, блядь, хотят писать с меня героя, - похохатывал Коля, обращаясь, как бы, к Володе, хотя все присутствующие, без сомнения, были осведомлены о цели мероприятия.
- А кто у вас герой? - лениво интересовался Володя.
- Он, типа, бизнесмен. Короче, менеджер, - сказала Света.
- Так бизнесмен, или менеджер? – оживился Володя. – Тут же огромная разница. Менеджер – это ж холуй натуральный, он может до хуищи бабла заколачивать, хоть десять штук в месяц, а все равно – холуй, шестерка.
- А бизнесмен, - подхватил Коля, - это свободный человек, это человек, блядь, полета, у которого сегодня ни хуя нет, и весь он в долгах и процентах по кредитам, а завтра – весь мир у его ног. И если даже он разорится на хуй, все равно он не пойдет в эти ебаные менеджеры, перед всяким говном прогибаться.

Мы со Светой молчали, потрясенные. Так глубоко мы не копали. И до этого момента не думали, что это так принципиально – будет наш герой бизнесменом, или менеджером.

- Ну, а суть-то, блядь, в чем? Ну, бизнесмен он, ну ладно, дальше–то, что? О чем роман-то?
- О любви.
- Это классно! И кого он любит?
- Он любит двух женщин…
- Как это, блядь, двух женщин любит? Что, сразу?
- Ну да, вы понимаете, в этом и состоит наш замысел: он любит двух женщин, которые сначала не подозревают о существовании друг друга, и смысл-то весь в том, что люди никогда не знают, что именно происходит в их жизни НА САМОМ ДЕЛЕ, наблюдая только некий срез действительности… И собственного мужчину по рассказам другой женщины ты можешь и не узнать – настолько иным он будет с ней. Совсем другим человеком.
- Чего это он будет другим человеком?
- Ну, он, типа, может играть другую роль. Плюс разность восприятия самих женщин…
- Ууу, блядь. Это для баб чтение. Мужикам такое неинтересно. И чего, он с ними спит по очереди?
- Ну да, типа, и спит тоже. Но это, типа, не главное. Нам надо, короче, понять его мотивы, правда ли он их любит обеих…
- А он – это я?
- Типа, да…
- А они – это вы?
- Ну, в общем…
- А, и ты, значит, такая молодая вертихвостка, а ты, блядь (тут я вздрогнула), такая мамочка.
- Нет, все, короче, не так, - терпеливо сказала Света. – Юлина героиня действительно старше его, но у них очень веселые партнерские отношения. А моя героиня имеет на него серьезные планы, а он ей, типа, морочит голову. И мы хотим, короче, понять, он сам-то, что при этом чувствует? И еще нам нужен прототип, чтобы мы писали с него: как он говорит (я опять вздрогнула), как движется. Жесты, короче, все.
- А эта, молодая ждет, что он на ней женится?
- Ну да, она, типа, надеется. Она еще, короче, ищет отца для своего ребенка. А герой, вообще-то, уже женат. Но это не сразу выяснится.
- Он, блядь, еще и женат?! Не дождется девчонка. Для настоящего мужика семья – это главное. Вот я, может, на жену уже смотреть не могу, но ребенок – это для меня святое, - сказал Володя.
- Ага, конечно, - скептически промолвила Эля, до этого момента молча переводившая глаза с одного участника беседы на другого. – Знаем мы.
- А что, а что, – закипятился Володя, – я дочку не брошу.
- А у нашего героя нет детей в браке…
- А тогда за каким же хреном он с этой своей женой живет? Если у него других баб до фига?
- Ну, он к ней, типа, привязан.
- Ладно, никто этот роман читать, конечно, не будет, но я согласен, - великодушно подытожил Коля. – Только вам придется изучать меня в естественной среде. В пятницу идем в ночной клуб.

Коля подхватил свой портфельчик с тиснением, свой маленький телефончик, и ускакал, бросив на ходу Володе: опаздываем на переговоры! А Эле: буду поздно! Володя подхватился и побежал за Колей. Мы проводили их глазами, помолчали. А потом Света и говорит:

- Вот это – мои герои!

Назавтра Эля сказала мне:

- Коля решил тоже писать рассказы. У него полно сюжетов из собственной жизни.

И рассказала мне историю, которую я привожу здесь целиком, поскольку на Колю надежд не осталось – так он ничего и не написал.

КАК КОЛЯ ИСПОВЕДАЛСЯ

Коля - верующий человек, православный. Он соблюдает все посты и обряды, он ходит на исповедь и к причастию. Он был прихожанином большого храма на Таганке, где еще мальчиком жил вместе со своей мамой. Потом Коля женился и уехал в другой район, но продолжал ходить в ту же церковь. И вот приехал как-то Коля на исповедь, натощак, как положено, рассказал батюшке о своих грехах, тяжких и не очень, получил отпущение. После исповеди батюшка должен был причастить всех скопом, но дело было перед Рождеством, и очередь на исповедь было длинной. До всеобщего причастия по Колиным прикидкам оставалось часа полтора.

Коля решил пойти навестить маму. Но ее дома не было, зато на месте оказалась соседка, с которой он дружил еще в босоногом детстве. Слово за слово, взгляд за взглядом, то да се… Они оказались в постели, и воплотили, наконец, хоть какую-то часть Колиных подростковых мечтаний.

Через час Коля вернулся в храм и снова покорно встал в очередь к исповеднику. Он с детства усвоил, что без отпущения грехов причащаться нельзя. Батюшка, вспомнив его, приветливо кивнул:
- Что тебе, чадо?
- Грешен я, отец.
- Что за грех на тебе, сын мой?
- Супружеская измена…

У батюшки очки сами собой взлетели на лоб, а на красном бугристом носу выступили капельки пота.
-Когда успел?! Ты же здесь… час назад!

Коля потупился. А поп на принцип пошел, отказал ему в причастии, и грех не отпустил. Может, и не по-христиански это, но уж очень он на Колю рассердился. И остался Коля на Рождество непричащенным.

- Ты так спокойно об этом рассказываешь… - сказала я Эле. – Как он тебе изменял…
- А! – отмахнулась она. – Так это он другой жене изменял, предыдущей.
- Слушай, - говорю, - а почему Коля сказал, что его надо наблюдать в клубах?
- Потому что там мы проводим свободное время.
- А что вы там делаете?
- Вот пойдешь с нами и все сама увидишь. В прошлое воскресенье с Володей вышла история. Он в клубе купил марочку…
- Что купил?
- Марочку.

КАК ВОЛОДЯ СТОЯЛ В ОЧЕРЕДИ НА КАРУСЕЛЬ

Значит, приехали Коля с Элей домой из клуба, а им звонит Володина жена: не видели ли они Володю, а то он что-то задерживается. Они говорят на всякий случай: нет, мы там все потерялись, в этом клубе. Хотя они и видели, как Володя в такси садился. Потому как, неизвестно, куда Володя мог еще после клуба поехать.

Она им еще пару раз за ночь позвонила, думала, вдруг они скрывают от нее что-то. А поутру и сам Володя объявился.

-Я, - говорит, - всю ночь стоял в очереди на карусель.

Эля изумилась:
- Где ж ты нашел карусель?
- Представляешь, приезжаю я домой, а у нас во дворе – карусель. Раньше ее там не было. А тут – пожалуйста, огнями сверкает, кружится. Музыка играет – то Эдит Пиаф, то Штраус. И люди на карусели все счастливые, веселые такие. Едут, кто на лошадке, кто на машинке, кто на слонике. Смеются радостно, руками мне машут. Только очередь, блядь, больно длинная. Но я встал. Час стою, другой. А когда уже я совсем около карусели оказался – она растаяла, на хуй, в воздухе.

И вот, я с нетерпением стала ждать, когда же мы, типа, пойдем в ночной клуб.

Я ПРОЖИГАЮ ЖИЗНЬ

Эля сказала:
- Мы заедем за тобой часов в одиннадцать. Едем в «Музей». Маленький «дринк» водки там стоит восемьдесят рублей, так что, если хочешь, можешь «принять» заранее.

Света уже ждала нас в «Музее». Там оказались стеклянная мебель и синее освещение, выставляющее посетителей не в лучшем виде. Я присела за низкий прозрачный столик, стараясь повыгодней разместить собственные ноги, показавшиеся вдруг неуклюжими; приготовилась изучать Колю. А он увидел кого-то и убежал брататься. Тогда я начала озираться по сторонам, чувствуя себя храбрым первопроходцем-этнографом. Люди вокруг были очень интересные.

Девушки походили на цветы - на орхидеи. При синем свете они выглядели совершенно бесплотными. На них были причудливые одежда и обувь. Я поняла, что те, кто недовольно бубнит на показах коллекций высокой моды: «Этого же никто никогда не наденет», глубоко заблуждаются. Надевает «это» кое-кто, надевает.

Их маленькие твердые сумочки выглядели, как драгоценности. Я покосилась на свою, любимую, большую и мягкую, доверчиво свисавшую со спинки моего прозрачного стульчика. Подумала и взяла ее на коленки.

На совершенных лицах девушек я прочла, что они просыпаются как раз для того, чтобы одеться, накраситься и идти в клуб.

А прически выглядели просто-напросто ненастоящими. Ну, не бывает таких причесок. Мои волосы, сколько их ни упрашивай, так ни за что лежать не станут.

Мимо прошел парнишка с фосфоресцирующим ожерельем на шее и сверкающей повязкой на голове.
- Это очень известный вор-карманник, - сказала Эля. Я прижала свою родную сумку покрепче к животу.
- Он здесь не работает, отдыхает, - успокоила меня она.

Коля выпивал у барной стойки с человеком-горой, затянутым в кожу. Этот человек здорово над собой потрудился. Штанины и жилетка едва не лопались под напором рельефных мышц. Шнуровка на мощной груди говорила: прости! и разъезжалась в стороны. Из-под жилетки виднелась майка-сеточка. И видно было, что поворачиваться он толком не может, разве что, всем корпусом. В основном, из-за такой вот тесной одежды. А венчала всю эту громаду маленькая коротко стриженая головка. Причем на носу красовались узкие очки, а на губах блуждала неуверенная улыбка. Я не могла отвести от человека-горы взгляда. Он робко сиял мне в ответ. Чувствовалось, что он тянется к людям.

- Как-то здесь, типа, скучновато, - осторожно сказала я Эле. – И, Коля, смотри, убежал… Как же мы с ним будем знакомиться поближе?
- А мы сейчас поедем в другое место, - сказала она, - в ресторан, к Колиному инвестору.

Вернулся Коля, вокруг нас кружился калейдоскоп лиц, мы обросли компанией. Эля рассказывала мне на ухо насчет очередного Колиного собеседника, что они с женой отгрохали в квартире невероятный ремонт, сломали все стены, и унитаз у них теперь стоит, как бы, на пьедестале, на возвышении, сам по себе, ничем не огороженный, дорогой, красивый, раззолоченный. На душевую кабинку места хватило, а на сортир – нет. Планировка не позволила.

- И как же они?.. – вопрошала я полной прострации.
- Сама не знаю, - шептала она. – Мы у них в гостях как-то были, так, вроде, все терпели. И разошлись довольно рано. Коля сразу в кусты побежал. А как они друг с другом – неизвестно. И ребенок у них еще есть шестилетний.

Мы снялись с места, расселись по машинам и рванули по ночной Москве в мексиканский ресторан «Эль-Пасо», где, по своему обыкновению, гулял Колин инвестор – венесуэлец Манул.

Инвестор и его свита кутили в отдельном зале. Сам Манул чертами лица напомнил мне статую с острова Пасхи. Он тихо дремал за столом, уперев тяжелую голову в огромный кулак. Вокруг располагались представители молодого российского бизнеса с женами разной степени трезвости и некоторое количество смуглых латиносов. При нашем появлении Манул приоткрыл глаза, обнял Колю, поцеловал Элю, и сфокусировал взгляд на нас со Светой.
- Они – писательницы, - объяснил Коля. – Пишут с меня роман. Вот и ходят, блядь, за мной везде, изучают мое поведение.

Мы со Светой, как два китайских болванчика, привычно закивали. Хотелось есть. Манул обласкал нас бархатным взглядом, широко махнул официанту рукой, снова разместил свой мощный подбородок на кулаке и опустил веки на глаза. Нам принесли конические бокалы с ледяной клубничной «маргаритой», от которой сразу замерзли зубы. На соседнем со мной стуле спал маленький Панчо – Манулов персональный летчик. Он надвинул на лицо громадное сомбреро, успешно загородив от меня существенную часть происходящего. Это сомбреро не давало мне толком шевелиться, я постоянно за него задевала. На самом деле, этого Панчо звали не то Алехандро, не то Серхио. Он вызвал в моей памяти мышь Соню из Безумного Чаепития. К нему и относились соответственно – то гадости в стакан накидают, то салфетку грязную в карман сунут. Юмор, в общем. Но он спал, не просыпался и, кажется, ему было все равно.

Потом шумно подрались и поскандалили два инвестируемых банкира с похожими мелкими чертами лица, а Света шептала мне на ухо:
- Я такая голодная, как ты думаешь, удобно что-нибудь заказать?
А я, рассмотрев объедки на столе, шептала ей в ответ:
- Кажется, они уже поели.
И мы продолжали накачиваться «маргаритой», от которой мерзли уже не только зубы, но и желудок.

Откуда-то взялся Володя. Они пошушукались с Колей в сторонке, выдернули нас из-за стола и сказали: поехали танцевать в дискотеку «Цеппелин». Я посмотрела на часы: три. Вспомнила свою дочку, которая в этот момент уютно посапывала в теплой постельке, и поплелась в машину, ехать в «Цеппелин». Там, у входа, толпились люди, не прошедшие фейс-контроль, но нас пропустили сразу.

Плотная толпа качалась под музыку в ритмичных вспышках прожекторов. На сцене извивались в танце полуобнаженные красотки, сменяя одна другую. Вспышки вырывали из темноты то энергично двигающуюся Свету, то Элю с блаженной улыбкой на лице, то Колю и Володю с ром-колой в руках. А я не могла танцевать. Что это – рукой как следует не махнуть, ногой не дрыгнуть, просто нет места. Раскачивайся со всеми в такт, и никак иначе. И я тихо спросила у Коли: а здесь можно присесть где-нибудь? Он отвел меня в маленькую комнатку на втором этаже, где на диванчиках полулежали люди, и мерцал экраном телевизор. Я нашла свободный диванчик и рухнула на него. Проснулась оттого, что Коля трепал меня за плечо:
- Полшестого, поехали.
Мы сели в такси, Коля сказал водителю:
- Ясенево, сто пятьдесят.
Тот, не оборачиваясь, ответил:
- Обижаешь, Коля. На прошлой неделе было двести.
Наверное, таксист тоже проходил когда-то курс «Негошиэйшнз», и потому не собирался принимать первое предложение. Невэ эксепт зе фёрст оффэ.

Вот такой у нас был теперь герой. Его знали все «бомбилы» в Москве. И мы ехали домой. Уже стало совершенно светло, а город был таким пустым, таким чистым. Тут Коля обнаружил, что потерял бумажник со всеми документами, включая паспорт и права, и предложил проехаться снова по местам нашей боевой славы. Они долго переругивались с Элей. Мне было уже все равно, все равно, все равно. Потом он нашел злополучный бумажник в заднем кармане джинсов, и я отключилась.

Назавтра я позвонила Светке и сказала:
- Ты как хочешь, а я больше в клуб не пойду. Мне, короче, вполне одного раза достаточно. У меня когнитивный диссонанс. Ты там изучай Колю, пожалуйста. Опишем его, типа, с твоих слов. Я тебе, короче, полностью доверяю.
- А мне понравилось, - ответила она.

Так я снова сделала Селф Селекшн аут.

МОЖНО ЛИ СОВМЕСТИТЬ ПИСАТЕЛЬСТВО С СЕМЕЙНОЙ ЖИЗНЬЮ?

А еще через две недели от меня ушел муж. Он случайно прочел вечером пару моих рассказов, ночью курил на кухне, а утром его уже не было. Я плакала и жаловалась: что же это делается, объясните мне, люди добрые. Получается, что мы, творческие личности, обречены на одиночество?

Мнения добрых людей разделились. Очень многие, в том числе те, кого я считала широко мыслящими, и даже двое моих приятелей-мужчин, весьма склонных к адюльтеру, сказали что-то вроде:

- Еще бы, ты ТАКОЕ пишешь, кто же после этого захочет с тобой жить? Ты головой-то подумала?

И даже:
- Я бы тоже ушел на его месте.

Нашелся, правда, человек, который немного меня утешил:
- Если бы моя жена писала такие рассказы, я бы гордился.

А Света ничуть не удивилась.
- Да ты почитай биографии знаменитых писателей. У них ни у кого нормальной семьи не было. Вон, хоть про Хемингуэя почитай. Он с родителями еще в юности все отношения порвал.

Мнения множились, и в какой-то момент я с ужасом поняла, что стараюсь запомнить их на будущее, для рассказа, который напишу однажды.

Резюме подвела одна умная женщина. Вот, что она сказала:
- Выходит, ЖИТЬ так можно, а ПИСАТЬ об этом нельзя?..

Я подумала, что она права. Но меня продолжал мучить вопрос: так для чего же я потратила три года жизни и все свои деньги в Америкэн Бизнес-Скул? Чтобы познакомиться со Светой, начать писать и, в результате, остаться без мужа?

***

В июле я поехала в Париж – в командировку. В аэропорту Шарль де Голль меня встретила Натали, строго поздоровалась и повезла на фабрику, минуя промежуточные инстанции, то есть, не заезжая в отель. Я страстно мечтала о душе. Стояла дикая жара, ее Ситроен был заполнен сигаретными окурками, словно раскаленная пепельница на колесах; мы неслись по парижской окружной дороге, потом свернули к Аттису - пригородной промзоне. Я осторожно поглядывала на Натали – маленькую коротко стриженую женщину в мятой одежде. У нее лицо без косметики, с опущенными вниз уголками губ и большими грустными глазами. Она расспрашивала меня о работе, а ее шикарная кожаная сумка стояла у меня в ногах, а точнее – на ногах. Иногда, на поворотах, машину заносило, и сумка Натали с размаху падала на бок. Я преодолевала искушение поставить сумку на место – пусть себе валяется. На следующем вираже машину заносило в другую сторону, и сумка, чуть покачавшись, выпрямлялась. Я чувствовала себя от этого совершенно счастливой, я улыбалась, я тихо бормотала:

как будто будут свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево.

А остальное ты знаешь.

P.S. Все персонажи этой истории – подлинные. Любые совпадения – неслучайны. Вообще нет ничего случайного.

 

Коляска.

Вот, наконец - активистка в мохеровой шапочке движется вдоль очереди, выкрикивает номера. У меня на ладони, аккурат на бугре Юпитера, синей шариковой ручкой написано: 635. Четыре года я гадаю… Ну, в общем, я гадаю на всем. Белейшие финские листы испещрены черточками наравне с дряхлыми бумажными огрызками, которые месяцами пылятся на виду у всех, неся на себе неизвестно чьи телефоны. Техника тут несложная: стараясь не считать в уме, быстро чертишь штрихи – сколько получится. Потом зачеркиваешь их – по два. «Любит – не любит, любит - не любит…» И, если штрихов было четное количество, у вас получится «не любит». Поэтому все нечетные числа я уже воспринимаю, как «хорошие». Мозги работают, словно счеты: щелк-щелк - номера машин; телефоны; часы и минуты на электронном циферблате… Часами простаиваю в черной августовской ночи, таращусь на небо, они так и сыплются из области Персея, но я вечно опаздываю со своим единственным желанием. При каждой возможности втискиваюсь между двумя Лешками, или двумя Машками, тихо радуюсь, если вижу «счастливый» номер на автомобиле, вроде 39-61, в сумме сто, можно загадывать, но, когда до этого доходит дело, у меня не получается ничего, кроме «чтобы все были здоровы», дурацкое подсознание. Выходя из вагона метро, замечаю на табло: 19:19:05. Подождем немного: я торможу, а идущие сзади спотыкаются и наступают мне на пятки. 19:19:19! Чтобы все были здоровы!

И хорошо еще, когда хоть что-то трактуется однозначно. Потому что недавно произошла незадача с ромашкой, один лепесток был какой-то дефективный, усохший, и я пропустила его, методично обрывая остальные. «Любит - не любит – плюнет – поцелует – к сердцу прижмет – к черту пошлет…» В результате этот дефективный остался на желтой серединке, и без него получалось – «любит», а с ним – сами понимаете; и непонятно было – считается он или нет; опять проклятая неизвестность.

Господи! Верни мне дни, потраченные на рисование штрихов!

-Шестьсот тридцать второй!
-Ерофеева!
-Шестьсот тридцать третий!
-Шустова!
-Шестьсот тридцать четвертый!
………
-Шестьсот тридцать четвертый! Вычеркиваю… Шестьсот тридцать пятый!
-Жильцова…

Число шестьсот тридцать три мне симпатично. Нечетное, и в то же время округлое, завершенное. Таращусь в коричневую драповую спину. Шестьсот тридцать третья почувствовала – оборачивается. Ой! Сестра-близнец тетеньки из нашей Сберкассы. Ну очень похожа… Только не надо ничего говорить! Поздно…

-Девушка, вы не видели, какого они цвета? Нам бы синенькую. Внучок у меня, вчера дочку из роддома забрали… вот повезло, что колясочки выбросили.
-Не знаю я, правда. Да какая разница…
-Не скажите. Все путем должно быть. Мальчикам – синенькое, девочкам – красненькое…

Это я – Ирина Жильцова. Стою в очереди за немецкой детской коляской. Очередь, похоже, на целый день. А может, и не на один день. Мне бы надо на работу позвонить. И Пашке…

Мой Паша всегда занят, у него полно дел. И мне это так нравится, я терпеть не могу, когда мужик бездельничает, он давно бы уже защитил докторскую, но бесконечно пашет «на дядю», вечный соавтор институтского начальства, исполняющий обязанности всех, кого только можно, который год без отпуска… «Что за тебя, который делом занят, не умереть хочу, а умирать…»

Шестьсот тридцать третий номер искательно поглядывает на меня.
-Девушка! А вы не уйдете? Я бы отошла пеленки посмотреть!
-Нет, я постою.
-На полчасика… А вы заметили, в очереди одни женщины… Ну, хоть бы один мужик затесался. Ваш-то где?
-На работе.
-Нда. А мой зятек третий день не просыхает. Ну, так я отойду на полчасика.

У меня располагающий вид. На улице не удается преодолеть и ста метров без того, чтобы кто-нибудь не спросил дорогу. Рекорд был зафиксирован, когда некая бесстрашная гражданка бежала через оживленную магистраль, уворачиваясь от автомобилей, для того, чтобы обратиться ко мне с простым вопросом: «Девушка! Не подскажете, как пройти к диагностическому центру?..» На противоположной стороне было вполне достаточно прохожих, да и к диагностическому центру ей пришлось бежать обратным курсом, через ту же магистраль.

Теперь перед моими глазами маячит дубленка шестьсот тридцать второго номера. Механически отмечаю: трижды два будет шесть. Только не оборачивайся! Нет, уже обернулась и заглядывает в глаза.

-А мне подружка рассказывала, у ней сестра в Лондоне за дипломатом замужем, так вот, ихняя английская статистика, убедительно показывает, что холостые мужчины живут меньше женатых, зато замужние женщины умирают раньше, чем одинокие. Буквально, отдаем им свои годы. В браке.
Я говорю что-то вроде «Уммм?» и поднимаю брови. Она понимает это, как готовность к диалогу.
-Вы-то давно замужем?
-Я? Недавно.

Зачем было врать этой тетке? Я незамужем, и с тех пор, как я познакомилась с Пашей, замужество представляется чем-то все менее вероятным. Мне остается только вытатуировать его имя на внутренней стороне бедра, или художественно выстричь на лобке - пусть любуется. Все равно, больше никого не предвидится. Я отравлена напрочь.

Четыре года назад поехали на шашлыки всей лабораторией. На вокзале, у электрички Светка говорит: «А это - мой муж Паша». Я отвечаю: «Ира». Она поправляет: «Ириша».
У него глаза прозрачные, ясные. Ни пятнышка.

При этом, умом я понимала и понимаю, что просто напялил мужик голубую рубашку, да, к тому же, солнце было яркое. Всем известный эффект. А, причем здесь ум… Уммм…

Вернулся коричневый драп.

-Что-то мы не двигаемся совсем… Я за пеленками очередь заняла. Вам не надо?
-Нет, спасибо.
Вступает шестьсот тридцать вторая:
-У нас-то есть уже коляска, отечественная, от старшей дочки осталась, от сынка ее. Ну, что сказать… Вроде, на танковом заводе их делают, из отходов брони и стали. Тяжелые и в лифт не помещаются… А эти – такая прелесть. Легонькие, корзиночка вынимается… Немецкие. Моя Люба все мечтала: мама, вот бы такую колясочку. Уж я постою для нее. А вам – для девочки, для мальчика?
-А? Для… для девочки…
-Нуу… Вам надо красненькую.

Они сговорились… Общайтесь друг с другом – у вас должно получиться…

Говорю коллегам – дубленке и драпу:
-Я отойду позвонить …
И отхожу. Звоню на работу, сообщаю Маринке:
- Тут очередь на весь день… Я не приеду сегодня, похоже.
А она мне в ответ:
- Слушай, Ир, сейчас облавы по магазинам устраивают. На всех, кто в рабочее время по очередям.
Я отвечаю:
-Ну, и что ты предлагаешь?
А она говорит:
- Да это я так… Молодец ты. Позвони вечером, что и как…

Я возвращаюсь в очередь. Там оживление. Коляски оказались голубыми, причем в цветочек, ручка фиксируется в трех положениях, верх непромокаемый. Те, у кого мальчики, ликуют, а те, у кого девочки, ищут утешения в наличии цветочков. Кроме того, пришла шестьсот тридцать четвертый номер и жалобно просит, чтобы ей позволили встать на свое место. Бедная девочка, наверно студентка, в куртке какой-то детской, прошитой квадратиками, с сиротским воротничком из искусственного меха. Моим тетенькам «по барабану», они-то впереди стоят. А сзади раздается ропот в смысле:
- Больно умная, ты встань-ка в пять утра…
- Да я была здесь, - оправдывается девочка, - мне ребенка не с кем оставить…
Тихонько отодвигаюсь от Шустовой в драпе, и эта студентка аккуратно вписывается между нами. И говорит мне:
- Спасибо, - и продолжает, - Андрюша с утра на молочную кухню бегал, потом у него был зачет, а меня соседка обещала отпустить и не пришла…
Я думаю: это просто сюрреализм… Кто такой Андрюша?

Мы с Пашей живем близко – десять минут пешком. Шла я по улице, и слышу – окликает кто-то: «Ира!» Поворачиваюсь – батюшки, муж Светкин, сынка придерживает за руку. «Что это вы к нам не приходите никогда. Мне Света говорила, что вы подруги. Зашли бы как-нибудь. Я все вспоминаю, как мы с вами у костра песни пели…» Да, верно, удивительно совпал репертуар, сели рядышком и запели – будто всю жизнь этим только и занимались. Светка смеялась: «Глядите, они спелись!»

Он сказал: «Зашли бы как-нибудь…» Я заходила и заходила. В одну прекрасную летнюю субботу, зная, что Света с ребенком на даче, набрала их номер, послушала Пашин голос и осторожно положила трубку, говорить-то мне было нечего. А ровно через десять минут он звонил у моего порога.

Тот, самый первый раз, двадцать минут в миссионерской позиции. Неплохо, нежно, ласково. Крепко вдавив меня в одеяло, брошенное на пол, Паша шептал мне на ухо что-то вроде «давай-давай», и, кажется, был страшно доволен.

А на следующий день явился снова – столбить территорию. Я встретила его в джинсах.

«Подожди. Ко мне сейчас соседка зайдет за ключами», - говорила я, уклоняясь от нетерпеливых рук. - «А ты пока надень юбочку. И сними трусики. Я тебя потрогаю. У тебя есть юбочка?»

Через полчаса я протягивала через порог ключи соседке, молча и строго глядя на нее, а на самом деле, пытаясь сфокусироваться на ее лице, смутно маячащем сквозь марево моего желания. «Вот, пжалста». Возможно, я оставляла на полу мокрые следы… Он широко улыбался, поднимаясь с дивана, торжественно нес свои руки в ванную.

Это же пошлость, просто-напросто пошлость, такой вот летний роман, в отсутствии супруги; через неделю, встретив дружное семейство на улице, я подумала, что немедленно умру, провалюсь под асфальт. А позже выяснилось, что и с этим жить можно; и вот уже четыре года я живу, не умираю.

Вначале Паша дарил мне цветы и книги; сейчас – новомодный электрический чайник, кофемолку и деньги. Зимой он бранит меня за то, что я слишком легко одеваюсь; летом - режет персики ломтиками и кормит меня с кончиков пальцев; а я выкладываю на блюдо крупную желтую черешню, обрамляя ее красной клубникой.

А Света звонит ему с работы по нескольку раз в день: «Смотри, не задерживайся. И хлеба не забудь». Все у меня внутри сжимается, руки дрожат, отказываются провести ровную линию. Хоть бы никто со мной не заговаривал. Потому что я и с голосом, скорее всего, не справлюсь. Она рассказывает: «Пашка мне из Свердловска сапоги привез. Все-таки у них там на заводах хоть какое-то снабжение. Ириша, ты слышишь?»

У меня полная сумка успокоительных – съесть таблетку тазепама мне так же просто и привычно, как выпить чашку чая. Бравирую перед Пашей: вот, до чего ты довел меня, я глотаю их, словно витаминки, по ночам не сплю, днем клюю носом, ха – смотри, ведь я гибну. У него на это есть ответ: «Это не я тебя довел, это ты сама, прекрати себя накручивать, зачем только ты пьешь эту гадость, травишь себя, вот от этого крыша и съезжает. Выпей лучше чайку зеленого и спать ложись». И еще: «Зайка, у меня с женой давно ничего нет. Только ради ребенка и живу там… Да, если хочешь знать, мы с ней уже полгода спим в разных комнатах». А у меня сомнения, я ведь бывала в их доме; и по всему выходит, что негде там спать в разных комнатах. Если только он раскладушку на ночь ставит…

Света говорит: «Отправили Ванюшку на недельку к маме. Жара такая в квартире – мы просто голые ходим – в чем мать родила. Пашка как с цепи сорвался – такой шалун. Я прямо удивляюсь, восемь лет женаты».

Можно взять, да и поверить в то, во что хочется верить. Из поступающей противоречивой информации мозг услужливо отберет нужные кусочки. Можно мучиться, перебирая аргументы «за» и «против». А можно просто, встряхнув головой, посмотреть в лицо правде – ведь на самом деле мы всегда знаем правду.

Я отключаю телефон, потом включаю; тяжело молчу, зло упрекаю, а под конец – плачу и жалуюсь. В ответ слышу: «Не бери в голову…» И это последняя капля. «Ах, в голову?.. Не бери в голову?.. Это ты мне говоришь?.. Причем тут голова? Я взяла тебя в сердце…»

Я притворяюсь перед самой собой, что не люблю Пашу, иногда мне удается сохранить это ощущение добрых минут десять. Если бы существовал способ поместить в зеркало отражение горящей свечи, ничего другого не осталось бы, кроме как самой свечке материализоваться перед зеркалом, в противном случае законы мироздания полетят в тартарары. Кое в чем я уже преуспела, однажды за день до зарплаты усиленно вызывала перед собственным внутренним взором образ мятой десятки, завалившейся за подкладку в сумке, и действительно – она оказались там, где я наивно и доверчиво ожидала увидеть ее. Работаем дальше.

Студентка переступает с ноги на ногу. Нет у нее пока спасительного навыка - впадать в очереди в сонное отупение. Вытаскивает из пакета тетрадку, видимо конспект, и утыкается в нее с деловым видом. Мне нужно размяться. Ничего интересного, кроме витрины с детскими книжками, в поле зрения не наблюдается. Я беру с прилавка и рассеянно перелистываю бледно изданный «Животный мир». Книга открывается на статье «Перелетные птицы». «Перелетные птицы должны быть выносливы. Ласточки без остановки пролетают до двух с половиной тысяч километров, летя на зимовку из Европы в Северную Африку, белокрылые ржанки – четыре тысячи, не имея возможности сделать остановку на пути с Аляски на Гавайи; а полярные крачки – двадцать тысяч километров от Северного Ледовитого океана до ледовой кромки Антарктиды, и обратно, но в пути они делают привалы…»

Так, с ласточками и ржанками все более-менее ясно, на зимовку – в теплые края. Но полярные крачки… Если они до такой степени любят холод, какого черта мотаются туда – сюда, с полюса на полюс, через тропики, субтропики и экватор? К чему все эти мучения? Сидели бы уже, что ли, на ледовой кромке Антарктиды. Там, вроде, всегда погода одинаковая. Безмозглые птицы. Мне становится весело, не одна я такая.

-Четыреста семьдесят первый!
-Ерофеева!
- Четыреста семьдесят второй!
-Шустова!
- Четыреста семьдесят третий!
-Либерман!
- Четыреста семьдесят четвертый!
-Жильцова…

Студентка Либерман улыбается, показывая крупноватые передние зубы, и сообщает:
- Мне на химпрактикум через час, пропускать не разрешают, если пропустишь – потом отработка. Меня Андрюша подменит. А вы меня выкликнете, если что?
- Выкликну, - говорю.
- А вы не уйдете? Вместо вас муж не придет?
- Не придет…

В постели я склоняюсь над Пашкой, обнимаю его левой рукой за шею, а правую – сильную, рабочую, упираю ему в плечо. Я нагибаюсь поцеловать его. Наши поцелуи, бесконечные, полностью слившиеся дыханием, заставляют меня путать – где я, а где он. Сладкая изнанка щек, влажное небо, бугорки… Называются аль-ве-о-лы. Если провести по ним языком, делается щекотно. А тебе щекотно? Мне – нежно. Выпрямляюсь и вижу, как Паша самозабвенно тянется ко мне. И лицо у него детское. Чудесным образом разгладились морщины и складки. Я не могу больше выносить расстояния в тридцать сантиметров, разделяющего нас, прижимаюсь, обхватываю его обеими руками. Широкоплечий мужчина начинает казаться мне легким мальчиком, еще минута и мы оторвемся от простыни и подушек; я взлечу, унося его в объятиях; улетим, вот сейчас улетим отсюда…

«Сколько времени?» - «Полчасика поспать можно». Я кладу голову ему на грудь и засыпаю, как классический шутейный мужик после полового акта. Просыпаюсь от шепота: «Лапочка, мне пора…» - «А? Мы спали? Долго?» - «Ну, один-то из нас спал».

Паша поправляет на мне одежду, кладет подбородок на мою макушку и тихо произносит: «На жизнь тебя хочу… С самого утра…» Я утыкаюсь лицом ему в плечо, я сжимаю зубы, я молча стискиваю руки у него за спиной.

А на работе Света говорит: «Ну что ты все одна, да одна… Конечно, хорошего мужика найти непросто. Вот Паша, когда мы поженились, так любил меня, так заботился, не позволял мне до помойного ведра даже дотрагиваться. Сейчас уже не то, конечно. Но, знаешь, лучше него у меня никого не было. Он сказочный любовник».

Я выхожу из очереди и нетвердой походкой направляюсь к телефону-автомату, нащупывая в кармане двушку…
- Павла Леонидовича пожалуйста… Это я, Ира.
- Ну, как дела, лапочка?
- Наверное, сегодня не достоюсь. Так медленно движемся.
- Бедненькая. Спасибо тебе, зайка… Что бы я без тебя делал… У меня народ, извини. Ты можешь перезвонить?

Бреду на свое место; рядом со студенткой Либерман стоит мальчик, по виду типичный «ботаник»; мне никогда такие не нравились.
- Вот, Андрюша меня сменить приехал.
Драп и дубленка пялятся на него, как две натуралистки в поисках новых биологических видов, он ежится. Супруги Либерман стеснительно, мимолетно, прижимаются щеками, она уходит; у них любовь и малыш; у него - зачет; у нее - химпрактикум. Наверное, жена рассказала Андрею, что это я помогла ей вернуться в очередь, он участливо смотрит на меня и говорит:
- У вас случилось что-нибудь? Пожалуйста, не плачьте… Вы погуляйте, а я вас выкликну. Вы с самого утра здесь?
- Да…
- Устали?

Добрый мальчик пытается незаметно оглядеть мою фигуру. Эх, милый, ничего ты не поймешь, такое у меня пальтишко; не зря же шутят, что весной беременных женщин на улицах становится больше. Я улыбаюсь ему: все нормально.

Пашка говорил мне: «Пойми. Мы давно уже чужие люди, просто родители общего ребенка, Больше нас ничего не связывает. Моя женщина - ты».

Я спросила Свету за чаем: «Свет, а вы куда в отпуск поедете?» Я стараюсь поддерживать контакт - для конспирации, и, - как ни смешно – мне нравится Света. И еще – мне важно было, что она скажет… По Пашиной версии выходило, что ребенка отправят к бабушке, а он, Паша, все лето будет подрабатывать… и следовали туманные намеки на возможные перемены в жизни. А перемены требуют денег. Света промямлила: «Да ты знаешь, пока неизвестно еще, поедем ли мы куда… У нас обстоятельства меняются…» Обстоятельства. Я вздрогнула, уронила ложечку и расплескала чай.

А она мечтательно протянула: «Ой, девчонки, все-таки в настоящей семье должно быть два ребенка. Так хочется девочку. Сыновья – они вырастают и уходят, а дочка – подружка на всю жизнь».

«Ну-ка, ну-ка, колись, давай, - сказала Маринка, - то-то, я гляжу, ты с работы отпрашиваешься через день…» - «Три месяца уже, - покраснев, ответила Света - я боялась сглазить…»

Андрей Либерман трясет меня за плечи, четко и раздельно выговаривает:
- Вам плохо… У Ани тоже такое было. Давайте выйдем на воздух.
А я отвечаю:
- Со мной все в порядке, я не для себя… Я для… подруги коляску покупаю. Она только родила, а Паша, ее муж… он очень занят, он в очередь записался, а стоять ему некогда. А мы с ней… работаем вместе... Я постою. Тем более, сейчас перекличка будет.

- Триста девяносто второй!
- Ерофеева!
- Триста девяносто третий!
- Шустова!
-Триста девяносто четвертый!
- Либерман.
- Триста девяносто пятый!
- Жильцова…

Это я, жалкая Ириша Жильцова, стою в очереди за немецкой коляской, голубой в цветочек, с непромокаемым верхом. Новая активистка в оренбургском платке говорит:
- Давайте номерочки перепишем.
И выводит у меня на ладони, аккурат на бугре Юпитера – триста девяносто пять. Если поделить на шесть, получится шестьдесят пять, и еще пять в остатке. «Любит - не любит – плюнет – поцелует – к сердцу прижмет…»
Лишь бы никому не было больно.
Счастье.
Юлия Алехина

«Есть же славные вещи на свете – понимаешь, с л а в н ы е вещи».
Дж.Д.Сэлинджер «Зуи»


Счастье – это когда старый друг звонит, и я говорю: «привет, как я тебе рада», он спрашивает: «неужели ты все еще узнаешь меня?», а я отвечаю: «как же иначе?»; или звонит совершенно новый человек, и я впервые слышу его голос по телефону; а иногда телефон молчит все воскресенье, и я сижу в полном блаженном одиночестве, собирая паззл из полутора тысяч кусочков, а за окном - лето.

И, выходя вечером на улицу, рассеянно говорю тетеньке у лотка: «полкило винограда, пожалуйста…»; она, разумеется, взвешивает «побольше», а я роняю: «хорошо, оставьте».

Опять забываю лечь спать, находится множество важных дел: срочно нужно найти в книге и выписать абзац, поразивший меня своей точностью; позавчера на работе оживленно дискутировали вопрос – далеко ли от Тулузы до моря, поэтому необходимо заглянуть в атлас; куда-то задевался альбом с отпускными фотографиями; и я спохватываюсь, когда уже светает.

Утренний кофе со сливками, ношу за собой по квартире чашку, собираясь на работу, отхлебываю на ходу; любимая песня на дорожку, я не могу уйти, пока она не доиграет, стою на пороге - уже в темных очках; с последним аккордом выключаю магнитофон. И, выйдя из метро, нарочно пропускаю троллейбус, чтобы идти пешком; шагаю, задрав нос к небу.

И среди дня на работе Эля спрашивает: «когда пойдем обедать?», я ей отвечаю: «погоди, я обалдела совершенно», и она замечает: «я вижу»; а вечером Света ждет, сидя за столиком кафе, и говорит: «я принесла тебе рассказы Вуди Аллена, они такие прикольные, и еще я прочитала один роман, в жизни не встречала книги лучше».

А назавтра сижу у дантиста в кресле, негромко играет радио, итальянцы распевают «ма-ма-ма, мама Мария, ма-ма, ма-ма, мама Мария…», и я смеялась бы от счастья, если бы только могла смеяться с широко открытым ртом.

Потому что я – живу, живу, живу…


Три Истории.
Юлия Алехина

ДВОЕ.


Кто-то уйдет, кто-то вернется,
Кто-то простит, кто-то осудит.
Меньше всего любви достается
Нашим самым любимым людям.

Александр Дольский


-Алё… Здравствуй, мой дорогой… Подожди, я только возьму сигарету и пойду на балкончик…
-Мама, кто это звонил?
-Тетя Лена, дочка.

Моя мамочка такая добрая. Она самая ласковая.

Женщина таскает десятилетнюю дочь за собой, словно звереныша в зубах. Какие-то невообразимые гости, костры, взрослые игры. Несвойственный большинству детей образ жизни.

-Киска, собирайся быстрее. Давай за мороженым сбегаем.
-Я хочу «Почемучку».
-А я думала – «Баунти». Хорошо, за «Почемучкой» надо идти в супермаркет. Заодно и продуктов купим.

-Дрынь-дрынь-дрынь-дрынь, я не забуду тебя,
Брынь-брынь-брынь-брынь, обиды нет…

-Ма-а-ама… Ну не пой ты на улице.
-Никто меня не слышит, не волнуйся.
-И подпрыгивать перестань. Ну, перестань же.
-Я, кажется, живу в свободной стране.

В металлической тележке – две пластиковых баночки химически-оранжевого желе, два мороженых, колбаска леденцов, пакет сока и пачка зеленого чая. Такие продукты.

Обсуждение покупок идет по-английски. Тренировка.

Они идут домой, тащат пакет за две ручки.

-Дрынь-дрынь-дрынь-дрынь, я не забуду тебя,
Брынь-брынь-брынь-брынь, обиды нет…

-Ма-а-ама…

Дома девочка вынимает покупки из пакета, что нужно – убирает в холодильник.
-Мамочка, приготовить тебе кофе?
-Давай. Ой! Сигареты купить забыла. Ты пока чайник кипяти, а я в ларек сбегаю.
-Я с тобой.
-Не надо, я быстро.

Вернувшись, женщина включает компьютер и модем. Девочка спрашивает:
-В «морской бой» будем?
-Давай. Ты пока корабли расставляй… Доставить почту…
-Мама, я уже все нарисовала…
-Молодец… Ответить…
-Мама, ты корабли расставила?
-Сейчас… Ладно, потом отвечу.
-Кто первый стреляет?
-Ну, давай ты.
-Е-три.
-Мимо. А-один. Алё? Сейчас, подожди… А-один…
-Ранен.
-Да мы тут в «морской бой» играем. Перезвони, а?
-Кто это, мама?
-А-два. Тетя Наташа.
-Убит. Бей.
-Алё? Привет. Погоди, я сейчас возьму сигарету и пойду на балкончик…
-Мамочка, ты желе будешь?
-Иди-иди, я сейчас… Ну вот. Чей ход?
-Я не помню…
-Ну тогда, ты бей. Да что же это… Алё! Мы тут в «морской бой» играем…
-Господи, она, что, у тебя еще не спит? Ну, я потом позвоню…

***

-Поиграем?
-А во что?
-У нас сегодня будет урок математики.
-Ну ладно, доставай зверей.
-Муся будет учительница. А Дуся, Дашка и Бубенчик – учениками. Ты давай за Мусю.
-Здравствуйте, котята. Сейчас у нас математика. Китти, промяукай нам, сколько будет трижды шесть.
-Мяу-мяу, мяу-мяу, мяу-мяу…
-Алё? Это ты уже? Нет, еще не уложила. Мы в школу играем.
-А теперь у нас будет урок ловли мышей.
-Ой, давай ловлю мышей оставим на завтра.
-Ладно. Можно я немножко Шерлока Холмса почитаю?
-Почитай минут десять. Алё? Да, уже могу разговаривать.

-Ты почему до сих пор не спишь? Уже целый час прошел!
-Ты мне свет не погасила… Я зову-зову, а ты не слышишь… Одеяльце поправь, пожалуйста, чтобы ровненько было…


***

Утром сонный ребенок бормочет:
-Мамочка, ты уже на работу?
-Да, детка, позвони бабушке, пусть она за тобой придет. Я тебя прошу – не смотри ты эти идиотские сериалы.
-Ладно, мам.

Женщина останавливается у киоска.
-Шоколадный рожок, пожалуйста.

Дрынь-дрынь-дрынь-дрынь, я не забуду тебя,
Брынь-брынь-брынь-брынь, обиды нет…

ПЛЮШЕВЫЙ ЛЕОПАРД ДУСЯ.

Семилетние девочки обожают котят. А у этой девочки нет котенка. И не будет. Женщина говорит: «Ну, пойми. Дома никого нет целыми днями. Я в разъездах все время. Ты же не потащишь котенка к бабушке. А потом – пройдет несколько месяцев, и котенок вырастет во взрослую кошку. Хлопот не оберешься». Девочка покорно кивает.

Они идут, взявшись за руки. Останавливаются около тетеньки, продающей котят в подземном переходе. Пушистые детки копошатся в обувной коробке. Мать и дочь грустно переглядываются. Они кормят сосиской дымчатого малыша, дрожащего у подъезда. Девочка тихо выдыхает: «Мя-яки…» И смотрит на женщину. Та тянет дочь за руку.

Девочка отдыхает на море. А потом женщина собирается на вокзал встречать ее. И преследует комплекс вины, знакомый всем работающим мамашам. Нужно купить котенка. Игрушечного. И, как всегда, в последний момент она рыщет по магазинам. Котята чудовищны. Одни напоминают на ощупь половые щетки, другие – недостриженных фокстерьеров. Ни у кого нет мягкой шубки. Мордочки – что-то среднее между волчатами и бельчатами.

Бежит к перрону. Стоп. Что там мелькнуло? Из ларечной витрины смотрят умные янтарные глазки. Вытаскивает кошелек, не спрашивая – сколько?

С подножки вагона, со ступенек, ей прямо в руки падает загорелая девочка. И когда, наконец, разжимаются объятия, женщина протягивает дочери пятнистый комок: «Это Дуся». Девочка смотрит на хитрую смышленую мордочку – белые щечки, розовый нос - и счастливо смеется, прижимает подарок к груди.

Это, конечно, не взрослая кошка. Об этом красноречиво свидетельствуют неуклюжие толстые лапы и голова, слишком большая для щуплого тельца.

Собственно, это вообще не кошка. Шкурка желтовато-бежевая в коричневых пятнах. Пристальное изучение Детской Энциклопедии приводит к выводу, что в семье появился леопард. Сомневались, не ягуар ли, но у ягуаров пятна немного другие.

И вот уже перемещаются по квартире с опаской, ежеминутно рискуя жизнью. Она имеет привычку затаиваться где-то на шкафу и с воинственным «мяяяау!» падать вам на голову в самый неожиданный момент.

«Фу, Дуся, брысь!»

А ведь леопарды не нападают сверху.

-Дуся, ты, что ли, ягуар?
-Я точно знаю только, что я - не гепард. У меня лапки короткие.

Не пора ли ее искупать? Моют шампунем в четыре руки. Завернутое в махровое полотенце существо выглядит жалко и трогательно. Дочь успокаивает: «Ничего, Дусинда, к утру высохнешь… Зато теперь у тебя чистенькое белое пузико...»

Вечером мать и дочь возвращаются домой. Короткий пятнистый хвост, плоский, прошитый, как поясок от халата, торчит из-под диванной подушки. «Дуся! А ты все спишь?» Выглядывает. На усатой морде – недовольство. «Шшшш… Не спугните дичь… Я охочусь…» - «Господи, ну на кого ты там охотишься?» - «Мышь…»

Да, мыши – это слабое место. Та единственная мышка, что была в доме, пластмассовая елочная игрушка с мишурой на шее, заиграна до полной неузнаваемости. Нос уже потерян, а хвост оторван. Идут в зоомагазин, покупают двух убедительных мышей, предназначенных для кошачьих игр. Производство объединенной Германии. Приносят их домой. Восторг и неистовство. «Мы-ы-ышь, мы-ы-ышь!» Надо отдать ей должное, она играет с ними и отпускает. Мыши потрепаны, но пока живы.

«Дуся, ты поедешь с нами на дачу?» Кратковременное размышление. «Нет, я дома останусь. Поохочусь… Посплю на подушечке…»

«Дуся, соскучилась, Дусенька?» Смуглая девочка и маленький леопард обнимаются на диване, вместе смотрят телевизор. Две пары глаз с тревогой следят за припадками материнского хозяйственного рвения. Женщина уносит из дома и раздает все, из чего выросла девочка: платья, сапожки, коньки, ролики. В ближайший детский сад уносят мешок кубиков, к соседской малышке уходят жить куклы Барби с туфлями, платьями, розовой мебелью и сантехникой.

«Мама, мы не отдадим Дусю?» - «Нет». – «Никогда?» - «Никогда». - «Она всегда будет с нами, правда? Ведь мы ее не выкинем, когда я вырасту?» - «Что ты, милая. Это невозможно».

«Еще более странным покажется то, что касается не живых зверей, а некоторых детских игрушек. Я имею в виду всем известных плюшевых мишек, зайцев и тому подобные безделушки. В детстве их любил каждый из нас, и каждый испытывал тоску и боль, когда начинал понимать, что это – не живые существа, а просто человеческие изделия. Но радость в том, что правее не мы, а дети, свято верящие в живую природу своих игрушек, и даже в то, что они могут говорить. Нашим высшим разумом мы могли бы в этих случаях наблюдать совершенно особый процесс творения. Сначала у такой игрушки нет ни эфирного и астрального тела, ни шельта, ни, само собой разумеется, монады. Но чем больше любим плюшевый медвежонок, чем больше изливается на него из детской души нежности, тепла, ласки и доверия, тем плотнее сосредоточивается в нем та тончайшая материя, из которой создается шельт. Постепенно он создается и в самом деле, но ни астрального, ни эфирного тела у него нет, и поэтому тело физическое – игрушка – не может сделаться живым. Но когда игрушка, полностью насыщенная небесным шельтом, погибает в Энрофе, совершается божественный акт, и созданный шельт связывается с юной монадой, входящей в Шаданакар из Отчего лона. В Эрмастиге, среди душ высших животных, облеченных в астрал и эфир, появляется изумительное существо, для которого именно здесь должны быть созданы такие же облачения. Существа эти поражают не красотой и тем более не величием, а той невыразимой трогательностью, какой размягчает наши суровые души вид зайчонка или олененочка. В Эрмстиге эти существа тем прекрасней, что даже в соответствовавших им игрушках никогда не было ни капли зла. Они чудесно живут там вместе с душами настоящих медведей и оленей, а потом поднимаются в Хангвиллу, как и все остальные».

Даниил Андреев «Роза Мира».


АЛЬМА.

Православное Рождество – небо усыпано холодными звездами. Морозы, все как полагается. Мы с пятилетней дочкой катаемся с ледяной горки в добротном пластмассовом финском корыте. Я отбила себе попу, подпрыгивая на трамплинах. Настроение праздничное.

Наверху маленькая собачка мечется по снегу, жмется то к одним ногам, то к другим. Не лает. Щенок, кажется. Я ничего не смыслю в собаках. Поджимает лапы. Минус пятнадцать, и будет еще холоднее.

Я никогда не планировала заводить собаку.

Я не могу смотреть, как она поджимает лапы.

Беру на руки и несу домой. Рядом семенит дочь: «Мам, ты чего?» Комментирую сквозь зубы: «Насмерть замерзнет».

Звоню подруге-собачнице. На нее вся надежда. Она подбирает на улице бездомных животных и очень ловко их пристраивает. Она умеет с ними обращаться. И квартира у нее побольше моей. Может быть, возьмет.

«Ой, что ты, - говорит она печально. - У меня карантин. На прошлой неделе здесь собака от чумки умерла. Щенок заразится неминуемо – надо сначала прививки делать. А до того – блох выводить и глистов. А после пристроим. Я зайду сегодня».

Я никогда не планировала заводить собаку, и все об этом знают. Приходящие в дом – в недоумении. Кидаем на пол старую меховую телогрейку. Вот твое место, собака. Она рыжая, хвост баранкой. Лапы белые, морда симпатичная.

Я не хочу называть ее. Я не дам ей имени.

Возвращается с работы муж. Смотрит, молчит, выразительно поднимает брови.

Я оправдываюсь: «Это только на время. Мы ее пристроим. Я все буду делать сама. Гулять, и так далее».

Приходит подруга-собачница. Следует короткий профессиональный осмотр. Итак – это девочка, примерно трех-четырех месяцев. Вырастет довольно крупной. Среди предков, как пить дать, были овчарки и лайки. А так – собака редких дворянских кровей. Блестящие виды на то, чтобы найти ей хозяев. Она почему-то чешется. Вот интересно, что за блохи такие, морозоустойчивые. Мы надеваем на нее ошейник, первый в ее жизни, и обрызгиваем на лестничной клетке противоблошиным спреем. Подъезд оглашается неистовым визгом: щенок крутится как юла, подруга, держащая его за ошейник, носится вокруг него по орбите, я, пытаясь перехватить щенка, прыгаю из стороны в сторону. Соседи выглядывают из квартир. Раньше за мной такого не водилось.

Я получаю листок с инструкцией, что купить, чем выводить глистов, чем кормить. «А через пару дней, когда спрей полностью подействует, мы ее помоем», - весело говорит подруга и уходит.

На паласе пахучая кучка. Щенок виляет хвостом. Соседи приносят поводок в подарок.

Я никогда не планировала заводить собаку. И у меня завтра полно дел. Важных, денежных дел.

Ночью она штурмует диван, я ее спихиваю, и так много раз. Похоже, ей уже приходилось жить в квартире.

Рано утром, легко встав после бессонной ночи, веду ее на поводке на улицу. Кажется, она в курсе. Быстренько присаживается. Все в порядке. Отпускаю побегать. А как позвать-то? «Альма, Альма!» - ору я на пробу. Она подбегает и преданно смотрит в глаза. Дает прицепить поводок. Умная. А теперь надо вести дочку в сад. Как бы мне приноровиться гулять с Альмой по дороге в детский сад. Это очень упростит жизнь.

Весь подъезд уже знает, что у меня – собака. Подходят, рассказывают, до чего это здорово, и что я теперь забуду, что такое стресс…

Звоню, отменяю встречу, иду в зоомагазин с красивым, хоть и неожиданным для многих, названием «Бетховен». Консервы, «хрустелки», искусственные кости из сухожилий, чтобы точить зубки, таблетки от глистов. Припоминаю, как их давать.

В переходе покупаю газету «Из рук в руки». А вдруг кто-то мечтает о такой собаке?

Прихожу домой, кормлю, еще раз вывожу. В темпе – на работу. Вечером беру дочь из сада, как всегда – последней. Пол в квартире покрыт кучками и лужицами. Да, Альма знает, что это делают на улице. Но она еще маленькая, долго терпеть не может. Пахнет плохо. Убираю. Может, ее надо было наказать? С какого возраста они должны терпеть до улицы? Нужно спросить.

Две пары тапок съедены полностью, провод от настольной лампы перегрызен. Муж дружелюбно предрекает короткое замыкание и пожар в ближайшем будущем. Идет в хозяйственный магазин, покупает крючки и приделывает их на все двери. Квартира маленькая, а я ношусь, как угорелая. Крючки цепляются, царапаются и вытягивают длинные петли из свитеров. Ничего, зато завтра запру собаку в прихожей.

Она катает по квартире старый дочкин мячик, хорошо кушает, дает лапу. Она счастлива. Но ведь я никогда не планировала заводить собаку.

Звоню в собачьи приюты по объявлениям в газете. Вообще-то в объявлениях написано, что приютам требуются пожертвования, еда, и так далее. А собаки им не требуются. Я получаю массу ценных советов по ее содержанию и наказ – если где-то будут соглашаться принять ее за деньги, не отдавать ни в коем случае. И действительно – такое предложение поступает незамедлительно. Некая Оля из Чертанова готова взять Альму на неограниченный срок и найти ей хозяина. Эта услуга стоит всего-то пятьдесят долларов. Отказываюсь.

В газете нет ни одного объявления о том, что кому-то нужна рыжая умная дворняжка – отличный друг и спаситель от стрессов. И очень много объявлений «Отдам щенков в хорошие руки». В двух приютах говорят, что теоретически могут взять, но в данный момент все переполнено. Униженно молю записать мой телефон.

В течение двух дней знакомлюсь с узким кланом московских тетушек, подбирающих и пристраивающих собак. Они звонят мне, контролируют, не вышвырнула ли я Альму на мороз. Спрашивают, сделаны ли уже прививки, и сколько раз в день кормлю.

Теперь я запираю ее в прихожей. Каждый день, приходя с работы, убираю кучи. Прекрасные палки, предназначенные для того, чтобы их грызли молодые зубки, игнорируются. Зато ежедневно перегрызается телефонный провод. Слава Богу, напряжение слабое. Неприятно, что автоответчик теперь тоже не работает. Я ежедневно теряю звонки, сделки и деньги. Муж сообщает, что провода уже не подлежат реставрации, и что в создавшейся ситуации он не видит смысла в покупке новых.

Мы делаем прививки. Я даю объявление в газету, расписываю ее стати и достоинства. Никто не звонит. Только тетушки-собачницы все проверяют, на месте ли она. А она ходит со мной по улице, шаг в шаг, безо всякого поводка. Ждет меня у магазинов, у детского сада, у подъездов. Когда я выхожу, тявкает, подпрыгивает на немыслимую высоту и лижет в лицо. Безответная любовь.

Я не люблю ее.

Старый Новый Год, приходят друзья, всем она очень нравится.

Квартира пропахла. Я не сплю по ночам, гоняю ее с дивана. Она не хочет спать ни на телогрейке, ни на старом детском матрасике. Я на грани.

Звоню всем друзьям и знакомым, замеченным в любви к собакам, и, в то же время, таковых еще не имеющим. Захлебываясь от восторга, рассказываю, какое она чудо. Альма и вправду чудо, я это понимаю. Все внимательно выслушивают, тепло благодарят, обещают поспрашивать и позвонить, если что.

У меня во дворе новые друзья. Клуб любителей ранних побудок и прогулок по морозцу с поводками в руках. Меня очень уважают. Слыву благороднейшей личностью – ведь я спасла щенка.

Никак не получается гулять с Альмой по дороге в детский сад – она не в силах дотерпеть, пока я соберу дочь.

Холодным вечером уныло возвращаюсь домой. Это уже не мой дом. Это какая-то конура. Телефонный провод опять перегрызен. Сажусь в свежую кучу собачьего дерьма и заливаюсь слезами. Потом иду к соседке: «Можно от вас позвонить? Опять сука провод сожрала». Разведенная соседка, феминистка с двадцатилетним стажем, тихо пьющая и даже не подозревающая о собственном феминизме, берет изоленту, плоскогубцы и идет ко мне. Через двадцать минут телефонная связь восстановлена, а я получаю ряд полезных советов насчет мужчин, а также навыков, важных для жизни, и содержания домашних животных.

Я плачу, я накручиваю трясущейся рукой телефонный диск, я звоню чертановской Оле. Она бодра и готова принять неограниченное количество собак в кратчайшие сроки. Собака прячется под диван. Потом вылезает и вяло, без удовольствия, катает мячик.

А, плевать на все. Выхожу во двор. Почти что бросаюсь под колеса машины соседа – моего друга и опоры в трудные минуты. Он приехал с работы. «Олежка, отвези меня в Чертаново». – «Дай я хоть поужинаю…» - начинает он, потом смотрит на меня и говорит: «Поехали».

Я везу ее на руках. Запах встречает уже на лестничной клетке. Такой облезлой двери я в жизни не видела. Засаленная тетка Оля и клетки, клетки. Во всей квартире клетки – много ярусов. Боже, какая вонь. В клетках собаки и кошки.

Она тянет руки к Альме. Альма кричит от ужаса. Олег берет из моих рук собаку, сует ее тетке вместе с деньгами, и выталкивает меня из квартиры. На площадке я вцепляюсь в него и протяжно вою. Он ведет меня из этого дома, обнимая за плечи, как вдову с похорон. Как заложника, вырванного из лап террористов. Он твердит: «Ты сделала все, что могла. Ты все сделала правильно».

Я ничего не вижу, не слышу и не понимаю. Дома – миска и подстилка. Ногой запихиваю их под шкаф в прихожей.

Назавтра звонит дяденька «по объявлению»: «Кажется, мне нужна именно такая собака». Даю ему Олины координаты, умоляю поехать и забрать. От волнения забываю спросить у него телефон. Звоню Оле сама – нет, он ей не перезвонил.

Подруга упрекает: «Что же ты! Надо было позвать его к себе. А я бы пока за собакой на такси сгоняла. Не сообразила?»

Не сообразила.

Я звоню Оле каждый день. Она разговаривает не особенно дружелюбно: «Да здесь ваша собака, здесь. Хотите – приезжайте и проверьте. Думаете, так просто пристроить дворнягу?» - «А чем вы ее кормите?» - «У меня здесь приют, а не санаторий». Она бросает трубку, я уверена, что это ей не впервой.

Клан московских собачниц подвергает меня остракизму. Некоторые соседи перестают здороваться. Молчание красноречиво. За ним отчетливо слышится: «Неизвестно, что там с собаками делают. Хорошо еще, если просто выкидывают на улицу…»

Через три дня я набираюсь мужества и звоню еще раз. «Забрали вашу Альму, забрали, - радостно говорит Оля, - хорошая семья забрала, из Подмосковья. Будет там жить на воздухе. Телефон? Нет у них телефона. И адреса не оставили».

Что, в Подмосковье своих дворняг не хватает? Да их везде полно.

Из-под дивана выкатывается мячик.

Никогда, умоляю, никогда не делайте так. Все, все в моей жизни пошло наперекосяк с тех пор.


Деловая Женщина (Робкое Подражание Японцам).
Юлия Алехина

С утра надеваю часы.
Первый раз смотрю
на них ближе к вечеру.
Они надеты вверх ногами,
что, впрочем, неважно.
Все равно эти часы
давно не ходят –
батарейка села.
Те, что ходят,
остались дома.

***

Я улетаю в другую страну –
у меня деловая поездка.
Направляюсь
в магазин «Атлас»,
тороплюсь успеть
до закрытия.
Покупаю путеводитель.
Первый раз листаю его
в самолете
по дороге домой.

***

Если у вас есть с собой
папка с документами,
это очень хорошо,
считайте, что вам повезло.
Вы можете бросить папку
В густую зеленую траву.
Удобно сесть на нее.


Подарки Монмартра.
Юлия Алехина

Знающие люди говорили мне: после одиннадцати в парижское метро соваться даже не думай. Толпы обкуренных подростков подстерегают в длинных переходах. И ничего-то ты им не объяснишь. Руссо туристо, облико морале… Очень, де, неприятный осадок останется.

А Париж встречал подарками: стоило приблизиться к очередному собору, как с колокольни доносился перезвон, а музеи при моем появлении спешно вывешивали у входа таблички «Free Day» – Бесплатный День. И даже то, что витрины магазинов украсили плакаты, на которых огромными красными буквами было написано: «Soldes», воспринималось как знамение. Ощущение праздника не покидало, прав был старик Хем. И я все шептала: спасибо, спасибо…

В первую же ночь, нагулявшись до мозолей, оказалась перед сложной проблемой – как вернуться в гостиницу? Топать пять километров пешком, тратить неразумную сумму на такси, или все-таки решиться и войти в метро. Выбрала последнее, спустилась, трепеща и волнуясь.

Там, внизу, было светло, и масса людей листали путеводители на всех языках. Стало легко и радостно. И я почувствовала себя, как дома. Москвичи в метро – как дома.
И дальше уже ездила туда и сюда, только все шевелила губами да загибала пальцы, разглядывая схему.

***

Монмартр. Ближайшая станция – Шато Руж. Вот и замечательно. Пересадка – Одеон, направление… Нет, все равно не выговорю. Запомнила, как слово выглядит, да и ладно. Ах, как все это было самонадеянно…

Привычное «английский до Киева доведет» не сработало. Станция Шато Руж… Да, это в Париже. Только люди вокруг все сплошь черные. Другая сторона холма, нетуристическая. Ах, Боже мой, сейчас я буду политически некорректна. Спрашивать никого не хотелось, но я спросила пару раз… «Простите… Говорите ли вы по-английски? Как подняться на Монмартр?» Косятся и шарахаются.

Ну ладно. Монмартр – это ведь горка. Вот улица явно вверх идет. По ней и двинемся.

Кондитерская, очень кстати. Вид пирожных доставляет громадное эстетическое наслаждение. Нежно лоснящееся суфле с клубникой, пухленькие эклерчики, румяные корзиночки, воздушные бисквиты. Я хочу здесь все. Муки выбора. Кроме меня покупателей нет, девушка глядит вопросительно: «Мадам?..» Я сглатываю. «Тарталет, силь ву пле». Она пакует тарталетку в лучших японских традициях. Три слоя бумаги. Я лезу за кошельком. Это сколько же мне ее сейчас разворачивать… Пока мы с ней воссоединимся наконец…

Стою спиной к двери. Почему продавщицы шарахнулись? Оборачиваюсь. Батюшки, мужик с ножом! Не сразу понимаю, чего хочет. Тычет ножиком в пространство. Потом доходит. Он хочет мою сумку. И их кассу. А они все уже там где-то, в подсобных помещениях. И тарталетка моя с ними.

В сумке все деньги, паспорт и билет в Москву. Отдавать ее было бы неразумно. У мужика глазенки мутные, неосмысленные, и чувствуется, что он и сам-то не вполне понимает, что делает.

Глядь, а я-то уже на улице. Бегу рысцой. Переживаю за продавщиц. Искренне желаю, чтобы их баррикады выдержали. Совестно, конечно. Выше, выше. Вот и белые люди стали попадаться. Парочки за ручку. Туристические схемы в руках. Значит, верным курсом бегу.

Июльская жара, лазурное небо, булыжная мостовая.

***

Чудесный сад окружает белоснежный собор Сакре-Кер. Ввысь взмывают величественные купола, вниз спускается широкая лестница. Люди, люди и люди. В толпе снуют чернокожие парнишки, продают воду. А с лестницы весь город видно. Город в жарком мареве.

Я вхожу в собор. Здесь прохладно и говорят шепотом. Часть скамей ближе к алтарю обнесена символической веревочкой. «For Silent Prayer Only» - только для тихой молитвы. Значит, не для нашего брата, туриста. Но я-то, как раз, склонна к тихой молитве. Обхожу веревочку, и сажусь на скамью вблизи от алтаря. По всему видно, что идут приготовления к мессе. У алтаря с двух сторон выстраиваются два хора монахинь – в черном, с большими белыми воротниками. Постепенно сходятся прихожане, заполняют скамейки. Они – католики, а я крещена в православной вере. Неужели я действительно собираюсь молиться в Сакре-Кере?

Вступает орган, и в пространстве между монахинями появляются прекрасная высокая строгая женщина и важный мужчина в парче. Орган играет громче, звуки проникают в душу. Мягко находят нужную струну, чуть касаются ее.

Ах – резонанс…

Начинается месса. Оказывается, эта женщина – дирижер. Не знаю, как это у них правильно называется. Может, регентша. Она торжественно простирает руки, призывая петь то левый хор, то правый. Ее движения точны и совершенны. Изредка вступает мужчина. Регентша поворачивается к прихожанам, приглашающе протягивает к нам руки, все вторят хору. Потом встают. И я со всеми. Мычу что-то на общий мотив, стараюсь соответствовать. Во всяком случае, полноватый невысокий дяденька со мной рядом не бросает на меня косых или недоуменных взглядов. А вот зоркая мулатка с ярко накрашенным ртом, стоящая через проход, замечает мою неподготовленность и приветливо протягивает мне листок с текстами псалмов.

Gloire au Pere et au Fils et au Saint-Esprit, pour les siecles des siecles. Amen.

Странно, но я пою.

Глюар о Пэр э о Фис э о Сан-Эспри, пур ле сьекле де сьекле. Амэн.

Латинские корни слов помогают понять их значение.

Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу во веки веков. Аминь.

Я пою со всеми, встаю, когда поднимаются они, крещусь…

Они крестятся по-своему. Не так, как я. То есть я – не так, как они. Ну, тут ничего не поделать. Петь-то по-французски с бумажки я, выходит, могу… Ну, иногда, в трудных местах, опять перехожу на мычание. Но креститься так быстро не переучишься. Это – в крови. К счастью, никому нет дела до моей щепотки.

Звуки органа уже переполняют своды, витражи горят.

Алли-лу-ийя - алли-лу-ийя, алли-лу-ийя - алли-лу-ийя, алли-лу-ийя - алли-лу-ийя!

Перегородки, разделяющие конфессии, не доходят до Бога. Я молюсь в стенах католического собора Сакре-Кер. Молитва поднимается к Всевышнему, слезы бегут по щекам.

Алли-лу-ийя - алли-лу-ийя, алли-лу-ийя - алли-лу-ийя, алли-лу-ийя - алли-лу-ийя!

Не наше рвущееся молящее аллилуйя. Аллилуйя плавное, распевное и лиричное. У монахинь ангельские голоса, регентша прекрасна, как добрая волшебница.

Мягкий свет, высокие своды, пирамиды пылающих свечей, сладчайший ладан.

***

На площадке у собора и на лестнице чего только не увидишь, чего не услышишь. Кувыркаются акробаты, шотландец в кильте дудит в волынку, чернокожие с миллионом косичек на голове дубасят в там-тамы. Столпотворение. Чуть в сторонке трио красивых латиносов наяривает на гитарах. Их слушает порядочная толпа людей, сидящих на ступенях. Ритмы зажигают. Публика колышется из стороны в сторону, как роща на ветру, прихлопывает, притопывает. Музыканты приглашают всех подпевать. Кто может – подпевает. Я могу. Вторю все тем же мычанием с единичными вкраплениями знакомых слов. «Бессаме мучо…», «Буона сера, синьорина…» Битловские песенки пою полноценно: громко и радостно.

Певцы-мачо одеты в одни джинсы. Их дивные торсы лоснятся от пота. Они подмигивают. Ну просто красавчики. И голоса мягкие, мелодичные. Непритязательное чистое многоголосье.

Из публики выбегает высокий сутулый старикашка, начинает танцевать за спинами музыкантов. И что танцует! Лунную походку – фирменный номер Майкла Джексона. Старичку минимум семьдесят, типичный путешествующий пенсионер. По всему видать, что последние лет десять он убил на то, чтобы отрепетировать этот танец. И не зря. Скользят ноги в замшевых туфлях. Он сед, как лунь. Глядеть на него страшновато – того гляди, рассыплется. Публика ободряюще аплодирует.

Они поют уже из репертуара Стинга.

«Oh-oh, I’m an alien, I’m a legal alien, I’m an Englishman in New York…» *

Публика раскачивается. Танцор неожиданно взвизгивает и подпрыгивает сантиметров на пятьдесят вверх. Брыкает ножками в воздухе. Шквал аплодисментов, он скользит теперь в другую сторону. Его звездный час.

Музыканты тоже рады внезапному танцевальному сопровождению. Улыбаются и немного переделывают общеизвестный текст.

«Oh-oh, I’m an alien, I’m a legal alien, I’m an Englishman in Paris…»

Что нам нужно для счастья. Все в восторге. Старичок еще подпрыгивает. Я, с сожалением, медлительно, то и дело оборачиваясь на Сакре-Кер, начинаю спускаться по ступеням. Вслед несется:

«Be yourself, no matter what they say**… Be yourself, no matter what they say… Be yourself, no matter what they say…»


Мои Любимые Вещи
Юлия Алехина

Вот только зонтики не люблю. Зонтики навязываются. Держи руку вверх, а он будет гнуться, вырываться и разворачиваться по ветру. Дождевик в этом смысле смирнее и лучше. Капюшончик надвину, очи долу, семеню себе, пусть дождь, пусть ветер. Лучше, конечно, в мокасинах, менее приятно – на каблуках.

Поэтому зонтики не заживаются у меня, теряются при первой же возможности. Уходят искать лучшей доли.

А вообще – люблю вещи. Их жалко. Их же люди делали. Представляю себе многоступенчатый технологический процесс. Геолог нашел руду, сталевар варил свое железо, литейщики, кузнецы, и так далее.

-Ты почему не выбросишь эту кастрюлю? Смотри, она вся облезла. Стыдно…
-Разве? А зачем ее выкидывать? Чтобы новую купить? А смысл? Гонка вооружений. В ней отлично закипает вода. Вари что хочешь. А что еще от кастрюли нужно?
-Она некрасивая.
-Это не повод. Докидаемся. Опять геологу искать руду. Сталевару варить сталь… Чтобы сделать мне новую кастрюлю. Зачем брать на себя столько. Пусть они пока лучше о душе подумают. Сталевары эти.

-Посмотри – у тебя на паласе бороздки от колесиков. Диван раскладываешь, колесики ездят, остаются бороздки. Нужен новый палас.
-Чтобы быстренько сделать на нем бороздки? Это же аморально.
-Ну, диван поменяй.
-Эдак мы далеко зайдем.

Узнала недавно, что появился новый модный стиль оформления квартир – минимализм. Стоит очень дорого. Приглашается дизайнер, он моделирует ваш интерьер. Проводка должна торчать наружу, кафель кое-где быть надтреснутым, около кранов и труб ничего не заделывать – ни-ни. Такая концепция. Я обрадовалась. Потому что у меня все модно и актуально. И мне это ничего не стоило.

В современном искусстве три новых направления – перфоманс, хеппенинг и инсталляция. У меня, скорее всего, инсталляция. И на ее фоне свободно можно осуществлять как перфоманс, так и хеппенинг.

А одежда? Не нужно ее выбрасывать. Пять-семь лет – и она снова «на острие», и все спрашивают: ты где купила эту прелесть? Дорого наверное?
Дело не в деньгах. Просто – какой смысл? Хлопкоробы, животноводы, специалисты по химическому синтезу, кутюрье, редакторы модных журналов – отдохните, пожалуйста. У вас столько работы. Я делаю для вас, что могу.

Мне рассказали историю про подвижника. Пенсионер из России приехал с детьми в Бостон. На постоянное место жительства. Застает форменную вакханалию. Купили люди новый телевизор – экран на какой-то дюйм шире, чем у прежнего. И прежнего, бедного, годовалого – ну гнать на улицу. То же с мебелью. Одежда с ярлычками на деревьях развешена. Разонравилась, видите ли. Безобразие. Хорошо, если тот, кому это может понадобиться, оказался в нужное время в нужном месте. А если нет? Мусорщики заберут, и - на свалку…

Пенсионер этого выдержать не мог. Сердце обливалось кровью. Подбирает всех сирых и обиженных. Домой тащит. Месяц таскает, другой. Дети перестали пускать. Обыскивают на входе. Ну, и конечно, возможности не те. Места мало.

И вот, он собирает все это, пакует в чемоданы, подобранные здесь же, на улице, и вывозит в горы. Там прикопает, листвой палой закидает, и – за новой партией. Спасает. Как Мазай зайцев. Как Ной тварей Божьих. Чтобы продолжалась их жизнь. Нет у него иной корысти.

И жизнь продолжается. Вот приедут люди, ничего у них нет сначала.
-Вам велосипед нужен? Пожалуйста. Шоп-тур в холмистую местность. Вот он велосипедик, здесь под приметным деревцем. Два метра к востоку.

-Тостер, видеомагнитофон, теплая куртка. Ради Бога. Берите, это все бесплатно. Я рад, что вы нашли друг друга. Счастья вам.

Скромный герой, один противостоит мутной волне. Ты не знаешь меня, но я с тобой, милый.


Прекрасный Мир, Безумная Любовь.
Юлия Алехина

Последние недели я думаю о них постоянно. Я думаю о ней, примеряю ее судьбу на себя, а свою – на нее. И откуда-то приходит странное имя – Калерия. Я в жизни не встречала ни одной Калерии. Это будет совсем простая история.

***
Полузаброшенная северная деревенька Крошкино, стоящая на берегу озера с темной водой, летом оживала. Приезжали дачники.
Озеро называлось Белым. Здесь все озера или Светлые, или Черные; или Круглые, или Долгие. Зависит от того, при каком освещении, и в каком ракурсе увидел озеро первопроходец. На карте они выглядят кружками и запятыми. Местные жители на вопрос «как попасть к Черному озеру?», уточняют: «к ближнему Черному»? Вот и путают все приезжие, блуждают в лесах с непривычки.

Калерия первое время тоже блуждала. Несколько раз пугалась, особенно если солнце пряталось. Без солнца она не ориентируется. А этот мох на стволах, который, якобы, указывает на север - он же со всех сторон! Топографическая беспомощность у нее сочеталась с неуемной страстью к одиноким блужданиям в лесу, по возможности дремучем.

Впервые она оказалась у бабушки Варвары четыре года назад. Подруга уговаривала: поедем, да поедем. На курорты у нас с тобой денег нет, а детям воздух нужен. Калерия поехала. Для ее подруги та поездка оказалась первой и последней, а Калерия бросила мелкую денежку в воду Белого озера, и с тех пор проводила летние месяцы в Крошкино.

Тверские леса манили нестерпимо. Был год грибным, ягодным, или пустым, Калерия целыми днями пропадала среди полян, оврагов и бурелома, постепенно осваивая и расширяя собственную территорию, ограниченную то заросшими просеками, то впервые увиденными озерами, к которым вели едва различимые тропы. Калерины мальчишки не стремились ходить с ней, предпочитая строить в ближних перелесках шалаши, участвовать в бесконечных боях деревенских пацанов с дачными, или тягать удочками рыбешку из Белого.

Калерия тем временем входила в воду очередного, пока безымянного для нее, озерка, проваливаясь ногами в мягкий ил, наблюдала за водомерками, состязающимися в беге среди белых кувшинок. Пряталась под широкими еловыми лапами от проливного дождя, или собирала землянику для сыновей - веселую ягоду по краям счастливой поляны до поздних северных сумерек, не имея сил остановиться. Пальцы уже не отмывались от ягодного сока, на щеках не успевали заживать царапины от веток, а глаза делались все зеленее, вбирая в себя краски травы и листьев.

В этот год она была совершенно счастлива. Жизнь повернулась к ней лицом, сказала: ну хорошо, будь по-твоему. Была, наконец, прекрасная работа. Такая, о какой она не смела мечтать, обивая бесконечные пороги, мыкаясь по собеседованиям. «Вы одна. У вас маленькие дети». «У вас же совершенно нет опыта. Вы что, предлагаете нам свой творческий потенциал?» И вот – теперь она живет как в сказке. Раз в месяц, приходя в банк за зарплатой, зажмуривается: «Кажется, я сплю, и мне все это снится». Да и старые ее начинания приносят кое-что. Капает помаленьку. А осенью дети пойдут в хорошую школу. Калерия уже нашла чудесную женщину, которая будет забирать их, помогать делать уроки, кормить обедом. Наконец можно будет помочь маме. А то, что в это лето она будет без отпуска – что ж, никто не дает отпуск человеку, проработавшему три месяца и неделю.

Калерина начальница сказала ей ласково: «У нас впереди непростой год. Тебе необходимо куда-то поехать». Калерия не верила своим ушам. «Можно, да? На недельку, за свой счет?» - «На две, в оплаченный отпуск. Под мою ответственность. Ты ведь не уйдешь от нас, отработаешь». Господи, да куда же она уйдет? И заспешила, полетела телеграмма в Крошкино.

Спустя неделю они входили на бабушки-Варварин двор. Дети несли свои небольшие рюкзачки. Уже мужчины, и должны помогать маме. Калерия сияла, лучилась, обнимала хозяйку, вытаскивала из сумок гостинцы.

Бабушка Варвара была сердечно рада своим дачникам. Калерия с детьми давно стали для нее родными. Никого у бабки не было, кроме племянника Ивана, да и тот бывал в Крошкино пару раз за лето. Калерия иногда видела его – крупного немолодого дядьку. Он приезжал на здоровенном джипе, только такая машина и могла проехать по разбитой лесной колее. Обладатели «Жигулей» оставляли свои машины в Петровском, большом селе у трассы, а после топали пешком, прибегая для перевозки скарба к услугам вечно нетрезвого тракториста.

Изредка Иван наезжал с друзьями. Жарили шашлык, топили баню, с молодецким гиканьем ныряли в озеро. Чаще же он бывал один, или с молчаливым развинченным парнем по имени Вадик. «Телохранитель», - шепотом сказала бабка Калерии. «Боже, - изумилась та в душе. – Да разве может такой защитить хоть от чего-нибудь…»

Иван привозил пестрые пакеты, наполненные снедью, к которой его тетушка не сразу решалась прикоснуться. Совал соседу двадцатку, чтобы тот выкопал картошку. Скользил взглядом по Калерии, особенно не задерживаясь, не находя ее привлекательной. И уезжал, оставляя у нее смутное ощущение того, что вот, где-то близко есть совсем другая жизнь, в которой не считают копейки, которой правят сильные, работящие и, скорее всего, надежные мужчины.

Бабушка снова и снова доставала по вечерам пакет с гладкими блестящими фотографиями: «Вот Ванечкин дом… А это Ольга… Не пойму, жена она ему или так…» Калерия улыбалась, не говорила бабуле, что видела во сне этот дом, его крепкие стены, и себя – в большом кресле у пылающего камина.

***

Бабушка Варвара обнимала Калерию, целовала детей. Те отворачивались, украдкой стирали со щек следы поцелуев. «Лерочка… Милая… Ну-ка, покажись. Да ты похорошела как, прическа новая, и не узнать тебя… Вот похудела только. Трудно, Лерочка, жизнь у вас там тяжелая. Ну, ничего, тут отдохнешь, покушаешь, как следует…»

Калерия втащила пожитки в летний домик, в котором они с детьми всегда останавливались. Бабуля семенила следом. «Вот, Лерочка, я тут вымыла все, подготовила, вот и кроватки ваши, подушки я на солнышке прожарила… Приехали, родные мои. А писала, не сможешь…»

Калерия раскладывала вещи, развешивала одежду на вбитые в стену гвоздики. Дети рвались на улицу, ей насилу удалось переодеть их в старые джинсы, которые не жалко.
Она зашла к бабуле в дом, улыбнулась извиняющейся улыбкой. «Ну, я пойду, баб Варь…» «Уже? Уже полетела? И не поговоришь со мной?.. Ну, беги».

Калерия мчалась по натоптанной деревенской дороге, приветливо кивнула Белому, и дальше, дальше по топкой каемочке, на тропу, через влажные перелески, на поляны, на холмы. Туда, где с господствующей высоты, с самой высокой точки открывались все ее зеленые, все ее озерные владения.

Она повалилась в траву, и зашептала себе самой, сбивчиво и горячо: «Сумасшедшая, сумасшедшая… Опять, опять ты убежала… Опять ты убежала от всех, прибежала к себе…»

Назавтра Калерия возвращалась из леса с бидончиком земляники, тихо мурлыкая себе под нос:

«Выходила моя мама за сосновый за порог,
Выносила моя мама берестяный туесок,
Молодая, молодая в синий-синий лес густой
Шла, тихонько напевая: «Ненаглядный милый мой…»

У ворот стоял джип. Калерия заглянула в дом к хозяйке. За столом сидели бабушка и Иван. Калерия тихо поздоровалась, Иван хмуро кивнул. Она подивилась переменам, произошедшим с ним за год. Из плотного шумного пятидесятилетнего мужика он превратился… Калерия отлично помнила, каким он был. Как заразительно смеялся, как прыгали чертики в карих глазах. Сейчас за столом сидел пожилой, усталый человек с обвисшими, заросшими щетиной щеками. Резко обозначились морщины, под глазами набрякли мешки.

Увидав Калерию, бабушка вскочила и увлекла ее вон из дома.
«Лерочка, - бормотала она умоляюще, - Ваня надолго приехал, на неделю, может больше. Ему здесь побыть надо. Ты уж не взыщи, милая. Освободи ему домик, а? А ты с ребятами ко мне переберешься. Ну, пойми ты. Он же хозяин все-таки. Наследник мой».

Калерия кивнула. Отпуск был слегка подпорчен. Она взялась перетаскивать пожитки. Теперь придется проводить вечера с бабусей. Отвечать на вопросы о своей жизни, которую той все равно не понять, как бы она ни старалась.

Вечером сидели за столом, как семья. Прощай, свобода. Иван выпил, оживился, разговорился. Вдруг, ни с того, ни с сего, начал спрашивать Калерию о ее жизни. Чем она живет и что поделывает. Калерия стеснялась, неохотно роняла слова, рассказывала о своей новой работе. Бабушка зазевала, заскучала, пошла спать.

«Ну и, в общем, теперь все совсем по-другому стало… я большой конкурс выдержала… Командировки постоянно. Дети тоскуют, не привыкли, чтоб я уезжала».

«А я-то выселил вас… - сказал он вдруг. - Куковать тебе теперь с теткой. Хочешь, назад поменяемся? Я тут надолго застряну, кажется». Подсел к ней на лавку. Он говорил: «А у меня такие дела, Лера. Такой год был. Думал, останусь ли жив. А ты так переменилась. Я ведь помнил тебя. Ты такая стала. Ты молодец, Лера, молодец. Когда я вот таких девчонок вижу, как ты, я думаю, куда нам, мужикам, до вас, русских женщин. Все сама, все».

«Да ладно, ну что ты, - лепетала Калерия. – Ничего особенного, ну, а потом, что мне делать было? И у тебя все еще хорошо будет, вот увидишь…»

«Вот увидишь» - отзывался Иван. А потом кончились слова, потеряли смысл. Не было больше слов.

Не глядя на нее, глядя в сторону, он двигался ближе. Собственно, нужна ли ему эта мышка, эти забытые хлопоты? А ведь сейчас будет поздно. Она клонилась, клонилась головой к нему на плечо. Господи, он так ей нравился. Он встал, он взял ее за руки. Он взял ее на руки.

«Ой, что ты», - пискнула Калерия. Вечная неловкость женщины, непривычной к ласке. Ее несли в домик, в тот самый домик, где она так безмятежно проспала предыдущую ночь.
«Год, год никого у меня не было, - шептал он тихо, - а тут такая девочка, милая, милая…"

Калерия подумала… Сказать по правде, она ничего не думала. Она забыла, как это – думать. Вот и мысли ушли вслед за словами. А на заданный ей ближе к утру вопрос: «Лера, там, в Москве… Ты будешь встречаться со мной?» - торопливо кивнула.

На рассвете Лера выбралась из домика и тихонько пошла к озеру. Нужно сполоснуться. Греметь колодцем не хотелось. Она вошла в воду, обернулась. Он стоял в десяти метрах за ее спиной, смотрел на нее. Лера протестующе замахала руками. Он смеялся, беззвучно хохотал. На светлеющем небе гасли бледные звезды. Трава была мокрой от росы, и Лера промочила тапочки.

В большом доме было тихо. Лера посмотрела на спящих детей и залезла под одеяло.
«Кто ты?» Спросите ее, кто она. Она не помнит, не вспомнит.

***
Мне нравится писать про них вечерами, вернувшись домой. Она становится все понятнее – бледная неизбалованная женщина-ребенок, пусть немного странная. В конце концов, а кто не странный? Сейчас я ясно вижу и мужчину. Он вылеплен из совершенно другого теста, он деловой и бесшабашный одновременно. В его душе тоже живет ребенок. Просит бережной ласки. Теперь я живу их жизнью.

***

Дорога в Княжое заросла малиной и крапивой. Лет пять здесь никто не ходит. В прошлом году Лера впервые, робея, сошла с дороги, прошла чуть влево. За полоской бурелома обнаружен был сосновый лес, спускающийся по склону к большому озеру с извилистыми краями. Просто необходимо было сегодня пойти туда, посидеть на берегу, посмотреть, что и как. На всякий случай взять бидон для ягод.

Всего несколько часов прошло с тех пор, как она освободилась из его неожиданно нежных, настойчивых объятий. Нельзя сказать, что в ее жизни не было сейчас мужчины. А можно и так сказать. Потому что невнятно все. Иван спросил ее, серьезно и требовательно. Она соврала, что нет, никого нет. Разве с этого начинают? Она нагибалась за земляникой. Проигрывала в голове. Он сказал: год никого не было. Он спросил ее… Калерия наклонилась за особенно крупной ягодой, смело произнесла: «Кажется, у меня появился роскошный любовник». Звучало неплохо. Год был просто фантастический.

Она возвращалась, он шел по дороге ей навстречу, издалека крикнул: «Ты где была? - с обидой, - я проснулся, тебя нигде нет. Тетка говорит – ты в лес ушла. Не сказала мне ничего. Я в село ездил, мяса привез, замариновал. Ты что, за ягодами ходила? Тебе нужны ягоды? Давай заплатим кому-нибудь, пусть наберут».

«Да я просто гуляла. Я люблю ходить по лесу. Просто ходить». – «Просто ходить? И что?» - «Ничего…»

Вечером жарили во дворе шашлыки. Дети слопали по два шампура, скакали в опасной близости от мангала. Иван приговаривал: «Ну, давай, Лера, за тебя выпьем. За детишек, за удачу…» Она с изумлением обнаружила, что ее уже не слушается язык. Он снова расспрашивал: «Ну, послушай. Мне страшно интересно. Расскажи мне все-таки, что же ты делаешь у себя на работе?»

Лера взмахнула рукой. Произнесла с глубокомысленным пафосом: «Ннну, видишь ли…» Подозрительно заглянула ему в лицо. Он откровенно ржал.

«Ты трезвый?» Она задала этот вопрос с обидой и недоумением. «Ты что, не пил? Дурачил меня?» - «Ну да, я нарочно. Хотел поглядеть, как оно. Трезвому с пьяной женщиной. Вчера-то у нас все наоборот было. Ну, и я, так сказать, для полноты картины. Завтра пить не будем оба…»

Тяжелая кудлатая башка на худом Лерином плече. «Понимаешь. Я так рано один остался. Родители были очень образованные. Погибли, когда я был еще мальчишкой. С шести лет меня бабушка растила. Дом полон книг, пластинок. А я так и не прочел их, и не послушал. Политех закончил, в конструкторском бюро работал. Ну, не могу я сидеть на зарплате. Шоферил одно время. Деньги-то у меня всегда были. Не хочу перед этим государством прогибаться. Кидать его – вот это по мне. И нищенствовать не могу. Разнарядку, уравниловку эту ненавижу».

«Когда ребята родились, я в НИИ работала… Ну, какие там деньги…» - «А муж?» - «Ну, а что муж… Я всегда на себя рассчитывала. А видишь, двойня получилась… Они плакали по ночам.. Он спать не мог. Ругался… Два года кое-как промыкались… Ушел, сначала помогал, потом заглох…» - «Коззел… Убил бы, слушай!» - «Тихо, тихо… Бог с ним… Все прошло и быльем поросло. Не надо об этом. Слушай… Я спать пойду». – «Кто ж тебя отпустит». – «Вторая ночь без сна». – «Ну, то ли еще будет. Ты на сколько приехала?..»

На следующую ночь, ближе к утру, Лера почувствовала, что проваливается, засыпает, как бы это сказать, в процессе… Он тормошил ее, смеялся в ухо. «Кто это тут у меня спит?»

«Потом меня на работу не брали никуда… Ну что, я с детьми два года отсидела, думала нужно зарабатывать как-то. В фирму идти. Пока я дома торчала, везде компьютеров понаставили, а я и подойти к ним не знала как… Английский в институте учила, а вот – забыла все… Надо мной чуть ли не смеялись… Взяли меня только в распространители… Ну знаешь, товары по организациям носить, продавать… Туда всех брали. Вот я приду куда-нибудь, и говорю: а можно мне за компьютер на полчасика? По ночам английский зубрила. Курсы закончила…»

«Я три раза женат был. От второй жены сын есть. Они сейчас в Канаде живут. Я со всеми своими бабами дружу, всем помогаю. А ты, слава богу, что ты такая». - «Какая?» - «Самостоятельная, сама всего добилась. Ни у кого не одалживалась». - «Да чего я такого добилась-то? Чего особенного? На службу попасть удалось – только и всего…» - «Ну, я же вижу. А я так устал оттого, что вечно все от меня денег ждут. Два года назад влюбился в одну. Квартиру снял, обставил. Три штуки потратил, блин! Если честно, мне с ней просто говорить хотелось. Пообщаться. Такой казалась необыкновенной, умной. Похожей на меня, и непохожей… Оказалась манерная баба… А потом нас Ольга в ресторане застукала. Пропали денежки. И еще, знаешь, мне нравилось долго ухаживать, завоевывать. В этом весь смысл, потом уже не так интересно». – «А я-то как же, за мной ты минут двадцать всего ухаживал… Со мной тебе интересно?» - «Да, странно. То ли жизнь меня так поломала, то ли ты – особенная. Ты – чудо, чудо. И я вижу, что не ждешь ничего от меня. Только я сам тебе и нужен, не деньги…»

Она тихонько вздохнула. Да, не судьба. Не судьба ей расслабиться. Раз в жизни встретила богатого мужчину. И тот восхищается ее самодостаточностью и бескорыстием… Ну, неважно.

«Завтра пойду с тобой в лес…» - «Ты что, зачем тебе это? Ты, кажется, вообще больше ста метров пешком не ходишь… Да и я, прости, люблю ходить одна…» - «Ты это брось. Я хочу посмотреть, что ты там все-таки делаешь. Я просто не представляю, зачем ты каждый день бросаешь меня и идешь наматывать эти километры. Должен же в этом быть какой-то смысл». – «Просто в лесу я чувствую себя человеком…»

Наутро Лера убедилась в том, что он не шутил. Никогда она не могла спать в солнечный день. Плевать, что к себе в постель она приползает в шестом часу, все равно, стоит утренним лучам упасть на ее веки, она просыпается. Невозможно спать, охота жить. Петь и прыгать. На крылечке сидел Иван в белоснежных кроссовках и ошеломительном спортивном костюме. Ждал ее.

«Там, вообще-то, без сапог делать нечего. Промокнешь сразу». – «Нет у меня сапог. Ну, не растаю же… Видишь, на них – дырочки… Как нальется, так и выльется. Ну что, пошли?» – «Ты мальчишек видел?» - «В шалаше мальчишки твои».

«Да, - бубнил Иван, - кажется, в последний раз я ходил в лес пионером. А потом чего только не было, - и море, и горы. Европа, Таиланд. Но вот, чтобы по такой чащобе вслед за женщиной продираться... С ума сойдешь с тобой».

Лера вела его «на большой круг». Отчасти из спортивного интереса - выдержит ли? Но и не только из спортивного. Хотелось показать ему все. Всю сонную нетронутую прелесть. Все ее одиннадцать озер, все звонкие цветущие поляны. И в конце взобраться на холм.

При форсировании первого ручейка она сказала: «Лучше разуйся». – «Да ладно», - ответил он, и побрел по воде в своих кожаных белых кроссовках. Выбрался на берег. Лера смотрела с ужасом. Из дырочек на кроссовках действительно выливалась вода. Намеченный ею пятнадцатикилометровый маршрут Иван преодолевал с честью. Они плавали в Долгом и вспугнули тетерку у Светлого. Лера сказал: «тут еще есть озеро, но оно в такой чащобе, в низине. Я к нему не подходила. Посмотрим?»

Озеро было круглым, как блюдце. Оно тихо блестело, отражая высокие старые елки, обступившие его со всех сторон. По берегам зеленый топкий мох и сухие ветки. Снимая через голову кофту, Лера шла к воде. Оставила у кромки белье и джинсы, шагнула вперед и охнула, упала, разом погрузившись по подбородок, не находя ногами опоры, проваливаясь в мягкую зыбь. Потом освоилась и поплыла к восковым кувшинкам, замершим вдоль берегов. Вода была тяжелой, непрозрачной, и Лера не видела в ней своего тела.

Она подумала, что, не будь Ивана, ей бы не выбраться отсюда. Нет опоры, и не за что ухватиться на берегу. Он тянул ее за руки, она, смеясь и плача, пыталась нащупать хоть что-нибудь ногами. Спасенная, осматривала себя с ужасом. Все тело было покрыто тонким бурым налетом, кожу щипало и стягивало. Он отряхивал ее, пытался стереть этот налет.

«Торфяное озеро, - сказала она, - это торф. Ничего, он бактерицидный. А потом в Белом отмоюсь». – «Ну да, если кожа не слезет».

Они возвращались на свою тропу.

«И что же, ты вот просто так ходишь от озера к озеру, купаешься, валяешься в траве?.. И?..» - «Ну, не только. Я придумываю истории, сочиняю что-нибудь… Мне здесь и дышится, и думается…» - «Господи, кто бы мне неделю назад сказал, что я буду вот так за кем-то шлепать по лесу, ох, я бы смеялся…» - «У тебя ноги совсем мокрые?» - «На…плевать…»

Последний перед полянами ручей – собственно уже не ручей, а маленькая речка. Воды выше колена. Лера снимала сапожки, приговаривая: «Ты бы разулся, все-таки». Он взял у нее из рук сапоги, она недоумевала. На другой стороне ручья опустился на колени, расправлял носочки, промокал Лерины ноги своим носовым платком. Она была совершенно подавлена происходящим.

Веселая солнечная дорожка в сосняке, покрытая поперечными тенями деревьев, напоминала желтую зебру. Бежишь себе по ней вприпрыжку. Все трын-трава.

Ближе к холмам разошлись разными тропами. Иван присел покурить на бревнышко, пока она собирала землянику на опушке. Они оказались по разные стороны залитой солнцем, жужжащей пчелами сладкой полянки. Встали. Повернулись друг к другу. И Лера обмерла, просто обмерла, настолько по-киношному банально все это выглядело. Обходить поляну было нелепо, и, смирившись с неизбежностью, они пошли друг к другу через цветущий луг: высокий грузный Иван и мелкая Лера. Они шли, иронически ухмыляясь, понимая, что все подстроено, все неизбежно, понимая, что с белого облака на них глядит постановщик с крыльями. Встретились, обнялись и замерли, а что им еще оставалось. Смеялись, оба не терпели пафоса.

Этим вечером, укладывая ребят, она сказала себе: я только на минуточку прилягу. На чуть-чуть. Неделю он не дает мне спать. Кому тут тридцать, а кому пятьдесят… Полежу и пойду к нему. Заполошно вскочила утром, оттого что дети скандалили прямо над ухом. Наконец-то выспалась. Иван пришел в дом завтракать, бабуся хлопотала. Он на Леру не глядел. После спросил тихо: «Ты где была? Бросила меня? Обманщица, предательница». Лера изумилась: «Что ты… Я просто уснула нечаянно… на минутку прилегла и заснула». – «Послушай. Пока мы здесь. Будь со мной, пожалуйста».

«Первые года три бизнес шел просто отлично. Я всех друзей взял к себе: и своих, и Ольгиных. Прорубались плечом к плечу». - «Капусту рубили?» - «Ну да, ее, родимую. А год назад все посыпалось. Пришли одни, там… неважно. Говорят: делись, конкретно. Я утрясал как-то, еще других, там, привлек. Ну, тебе это все ни к чему… Без бутылки водки вообще не засыпал. Квартиру два раза меняли, снимали. Свою бросили. Потом эти, ну, друзья… Половину – как сдуло. Нам угрожали. Ольге звонили даже на работу, и матери ее тоже. Она ушла, я не в обиде. Страшно, у нее ребенок. Да и от меня удовольствия немного было. Деньги потерял, больше половины. Теперь вот здесь торчу». - «Надоело?» - «Нет, я не думал, что у меня еще что-то подобное в жизни будет. Думал – ну, нет и не надо, все уже у меня было, пожил с женщинами, слава богу, по-всякому. Со всякими. Попрыгал, и хватит. Так что, ты у меня – нежданная радость. Не было бы счастья…»

«Я все спланировала на ближайшие три года. Сначала буду квартиру менять, а то, посмотреть, как мы живем… Пойду на курсы вождения… Буду ребят в школу возить. Хочу, кстати, этой зимой съездить с ними в Египет…» - «Молодчина ты, Лерка! Послушай. Я все хочу спросить и стесняюсь. Почему тебя назвали так странно? Калерией… Я первый раз от бабки услышал, как тебя зовут, ел что-то, так чуть не подавился». – «Да уж… Удружили родители. В честь покойной бабушки. В шестнадцать хотела на Валерию поменять. Так мать расплакалась. Я думаю, ну и ладно… Проживу. Ты знаешь, мне порой кажется, что именно из-за этого моя жизнь не заладилась…» - «Ты считаешь, она не заладилась? Даже теперь?» - «Нет, теперь, наконец, заладилась».

***

Я нехотя отрываюсь от клавиатуры в три часа ночи. Хватит, завтра на работу не встану. Потом просыпаюсь оттого, что меня бьет озноб. Летом, под ватным одеялом. Я – как Ванька-Встанька. Сижу в кровати, воспаленно таращусь на часы. Пять утра. Сна – ни в одном глазу. Я не могу жить без них.

***

«Первый мальчик у меня появился, когда я училась в восьмом классе. Сам он был в десятом. Главный дворовый хулиган. Он был рыжий, веснушчатый, и у него не хватало переднего зуба. В драке выбили. Что уж он во мне нашел – непонятно. Он водил меня по ночам гулять в лесопарк и там пугал до потери сознания, рассказывал всякие ужасы. От страха я вцеплялась в него двумя руками. Он был первый, с кем я целовалась. А из-за того, что у него не было зуба, после этих поцелуев на люди было лучше не показываться. Вместо губ – сплошной кровоподтек. Отец поджидал нас наутро у подъезда и кричал: ты хоть знаешь, сколько ей лет? Этот мальчик пел у меня под окном песни под гитару, а когда собирались мои одноклассники, он тоже приходил, тихий и скромный. Его просили спеть, он хорошо пел. Он говорил: только выключите свет, а то я стесняюсь. И пел: рыжий-рыжий, конопатый… Ну, из мультика… Он познакомил меня со своими родителями, они были от меня в полном восторге. Очень интеллигентные люди. Но когда мы пошли в его комнату, и закрыли дверь, они почему-то стали ломиться к нам с криками…» - «Вот видишь, выходит, тебе всегда нравились хулиганы…» - «Да, Вань, получается так. Я давно хочу спросить, откуда у тебя такие странные пятна на спине? На родимые – не похоже». - «Да со стройотряда. Представляешь, им столько же лет, сколько тебе… Стройотряд был классный – в Крыму. Мы там ходили на танцы к местным девчонкам, а тамошние парни нас за это лупили. Развлекалка такая… На танцплощадке была такая стеночка из ракушняка, а поверху мозаика керамическая – одинокий парус на фоне волн. Ну, мы ее… Поломали ненароком. Она на меня и упади. Я ободранный, весь в крови… Еще купаться пошел. В море. Щипало… А потом – давай загорать со всей дури. Только-только затянулось. Ожоги были страшные, волдыри, пузыри, все дела. Так и остались следы. Побледнели только».

«Когда я была маленькой, мама меня строго не воспитывала, почти все разрешала. Ну уж, если я чего-то совсем крамольного хотела, она мне говорила: делай, что хочешь. Вроде – я умываю руки. Такое было страшное наказание. Знаешь, Ваня, иногда я думаю - может, из-за этого я частенько не решаюсь делать то, что хочу». – «Зачем ты валишь все, то на имя, то на маму свою. Мы делаем жизнь сами, Лерочка». – «Я не знаю… Мне только кажется, что все происходит не случайно. Кто это сказал – «все будет, стоит только расхотеть?» Я так страстно добивалась хорошей работы, а меня не брали. Я начала сама крутиться как-то – и вот, пожалуйста, предложили работу. Ты… Я раньше смотрела на тебя и думала: вот бы опереться на такого человека. И теперь, когда мне, вроде бы, уже не нужна опора, ты – со мной».


«Я бы остался здесь… Обнес бы все это Крошкино высоким частоколом. А они там пусть – как знают…» - «А я и так здесь - всегда».

***

Лере пора было домой. Должен был приехать братец, Сережка, и увезти ее в Москву. Ребята, по договоренности с бабкой Варварой, оставались до середины августа. Иван говорил: «Прости, что я не везу тебя… Я пока и рыпнуться не могу. Вот, звонка жду». Лера с интересом рассматривала телефончик. Ничего, у нее тоже скоро такой будет.

«Я не могу тебе дать номер телефона. Ни домашнего, ни мобильного. Я его каждый месяц меняю. А домашний никому не даю. Это строго, без исключения. Да, и ни к чему тебе. Даже опасно. Ты мне дай свои телефоны. И не волнуйся, я найду тебя».

Лера приписала на визитную карточку свой домашний номер, заглянула ему в глаза. Не обманешь? Он сказал: «Да ты, небось, в Москве-то и видеть меня, нелегала старого, не захочешь… Вон ты какая, молодая, легкая, все впереди… Дунь – и полетела». Что ты, ну что ты…

Половину прощальной ночи просидели по шейку в Белом. Вода была теплее воздуха, и от нее шел пар. Целовались в этом белом пару, обнимались, прижимались лбами. Слова давались с трудом.

К полудню пришел Сережка. Сказал: «Собирайся быстрее, мне нужно засветло вернуться. Машина в Петровском осталась. Не проехать к вам». Иван закинул Лерины вещички в свою крутую тачку, доехали до Петровского, Лера всплеснула руками, не нашлась, что сказать, поцеловала детей, панически взглянула на Ивана. Села на заднее сиденье. Сережка газанул, сказал: «У меня для тебя сюрприз». Из магнитолы донесся оптимистический взвыв группы «Секрет»: «Домо-ооо-ооой!» Сережа пытался говорить что-то о доме, о маме. Лера, как мешок, повалилась на сиденье, сначала заплакала, а потом уснула.

***

Назавтра Лера потопала в банк. Должны были придти деньги с другого счета, комиссионные, которые принес ей ее маленький собственный бизнес, она толком не знала, сколько. Девятнадцать штук. Больше трех тысяч долларов. Лера мяла в руках чек, выплюнутый банкоматом. К такому она не была готова. Откуда же взялось столько… Сняла шесть, надо было готовиться к встрече с Иваном. По сути, ей ведь и надеть нечего. Единственные золотые сережки ромбиками, ей их подарили еще на свадьбу. Не пойдет же она встречаться с ним в офисном костюме. Лера шла в магазин, помахивая сумкой, строила планы. Эти деньги пусть полежат пока, она ведь такая транжира. На зарплату проживем. Нет, и зарплату целиком снимать не надо.

Она зашла в обувной бутик, купила бежевые туфли на странных круглых каблуках. Теперь хорошо бы брюки и кофточку. Что-то простое, но обязательно хорошей марки. Хватит уже по рынкам отовариваться. «Айриш Хауз» был пуст. На длинных стойках просторно висели вешалки с одеждой. Красавицы-продавщицы скучали. Лера вспомнила сцену из фильма «Красотка»: «Это место определенно не для вас…» Ну почему, теперь это место для нее. Она прекрасно себя здесь чувствует. Понравившиеся брюки были чуть велики. Ничего. Зато, какие красивые. Тонкая шерсть. И кофточка нашлась к брюкам.

Робея, Лера купила в ювелирном серьги с бриллиантами. Лучше не вспоминать, что еще полгода назад они с ребятами по два месяца жили на такие деньги. Бриллианты, конечно, маленькие, но факт остается фактом. Это бриллианты.
Можно было спокойно ждать Ивана.

Одна в городе, без детей. Погода стояла чудесная, на работе на нее не могли нахвалиться. Подруги трезвонили день-деньской: пойдем в театр, в гости, поехали в выходные на природу. Лера отказывалась, с работы стремглав неслась домой. Он мог позвонить.

Пора было забирать детей. Лере очень хотелось в Крошкино. А может он все еще там? В пятницу они с Сережкой собрались и поехали. К ночи приедем, - мечтал братец, - а завтра буду рыбу ловить.

Бабушка Варвара, которая, конечно, смекнула кое-что, была не так приветлива. Ну да, от сорванцов устала. А они веселые, загорелые, и уезжать не хотят.

«Ваня? А Ваня уехал, милая, уж дней десять как уехал. Бродил тут, как потерянный, в лес даже как-то выбирался. Чувствовалось, совсем ему уже невмоготу было. А потом позвонил ему кто-то, он за час собрался, и фьюи-ить». Десять дней. Бабушка смотрела ехидно. «Я-то думала, он, как приедет, сразу к тебе кинется…» Да нет, не кинулся.

Ближе к вечеру Калерия отправилась прогуляться. По дороге сорвала две переспевшие водянистые земляничины. Не тот вкус, уже не тот. Все равно – заветная ягода. Подошла к Долгому. Вода уже холодная. Ну и пусть. Подобрала волосы и вошла. Красивая женщина, красивые серьги.

Ехали домой, бензин кончался. Почему-то больше половины бензоколонок было закрыто, а к немногим работающим стояли километровые очереди. Что делать, пристроились в хвост. С ценой случилось что-то странное. Цена выросла в два раза. Сережа бормотал: «Не иначе опять государственный переворот, или путч какой-нибудь. По бензину всегда в первую очередь».

Ночью позвонила подруга: «Ты что, ничего не знаешь? Одичала в своем Крошкине. С утра беги в банк, спасай деньги, конвертируй срочно».

Курс рвался вверх: восемь, десять, пятнадцать, восемнадцать… Калерия звонила друзьям, которые хоть каким-то боком относились к миру финансов. Когда все это кончится? Информация поступала противоречивая. У Калерии сдали нервы, она купила доллары по двадцати одному рублю. Назавтра курс опустился вдвое, но было уже поздно.

Мама, закаленная многолетней борьбой за существование, тащила ее в магазин, запасать впрок еду, мыло, зубную пасту. Вложить все деньги в продукты. Сама она ежедневно совершала по три-четыре ходки. Калерия упрямилась, отнекивалась, не хотела. «Пойдем, глупая. Спасибо мне скажешь. И детям надо одежду впрок купить. На вырост. Неизвестно, что завтра будет».

На работе стали выдавать зарплату раз в неделю. И отпускали в магазин: бегите, девчонки. Хоть чего купить успеете.

Калерия носила свои бриллианты, терпеливо ждала Ивана.

Четвертого октября она плелась с работы. Все уже знали, что будет большое сокращение. Новеньких – в первую очередь. Продаж-то нет. Начальница не смотрела в глаза.
Дома встретила мама, мрачнее тучи. Раздраженно говорила: «Как я от них устала, я просто больше не могу, дерутся постоянно. Школу ты поближе найти не могла? Мотайся – час туда, час обратно. Боже, как хорошо было, пока они ходили в сад. Ты же обещала, что возьмешь няню… А задают сколько, они делать ничего не хотят, сил моих нет».

Калерия с отсутствующим видом ковырялась вилкой в пюре. Если она сейчас скажет, что, всего вероятнее, в ближайший же месяц останется без работы, кому будет легче. Потерпи, Лера, помолчи, не пугай маму, может еще обойдется. Хвалили же…

Зазвонил телефон. «Это я», – довольно-таки развязано сказал мужской голос. Что за манера - не представляться. Хамство кругом. Чему-чему, а телефонному этикету ее выучили. «Кто «я?» - злобно рявкнула Калерия. «Ну, я же, я…» - «Простите, с кем имею честь? Я вас не знаю». – «Ну, извините…» – разочаровано протянул незнакомый голос.

Калерия все поняла. Калерия сползла по стене на пол. Сидела, баюкала телефонную трубку.

***
У меня все хорошо. Почему я реву? Я же – не Калерия.


Грибочки.
Юлия Алехина

Необычайно грибной был июль. Каждый год мои любимые друзья, взяв отпуска, независимо от цейтнотов бизнеса и напрягов службы, съезжаются на Селигер. Место называется мыс Бык. А в народе - попросту, Бычок. Высокие сосны, изрезанный маленькими бухтами берег. Эдем.

Я у них – эксперт по грибам. Насчет чего другого не скажу, но по грибам – я.

В том необыкновенно грибном июле, когда на белые наступали около палаток, на берегу, по дороге к волейбольной площадке и при кратковременной отлучке по естественным надобностям, грибы к костру таскали все. И взрослые, и дети. Все сваливали в одну большую картонную коробку, и не разобрать было, где чьи.

Я, как могла, оттягивала момент их чистки. Я люблю это дело, но тут уже был явный перебор.

И вот, перед лицом розового заката бреду, наконец, к озеру, волоку за собой коробку. Нижние пласты хорошо утрамбовались. Выколупываю деформированные белые из крошева сыроежек и липких подберезовиков. Ох уж эти дети. А сыроежки-то зачем? Сосновые иголки, ветки какие-то, мох, папортник, жучки-паучки. Грибы выдраны от всей души – с ножками, корнями и грибницей. Каша, одним словом.

Подгребают два доброхота, вооруженные ножами. Ну, чего. Давайте. Ты, только, сортируй.

Да тут уже не разберешь ни хрена. К тому же, начинает темнеть. Сваливаю в мусорный пакет все, кроме белых. Вот это – режьте вот в этот таз. А пакет я выброшу.

***

Мои дорогие. Костер отбрасывает теплые блики на ваши лица. Я наслаждаюсь. Вот ради этого и живу.

Три чугунные сковородки с грибами пустеют медленно. Да, вкусно. Но сколько можно? Позавчера – жареные белые, вчера – жареные белые. Я на них уже смотреть не могу. Кто-то, светлея лицом, предлагает: а давайте завтра наложим на грибы эмбарго. Чтобы ни одна сволочь ни одного мухомора к костру не тащила. Друзья соглашаются с энтузиазмом. Все равно натащат.

***

Видимо, это, случайно брошенное кем-то, слово «мухомор» застревает в моем подсознании. И начинает, медленно, но верно, прорастать в сознание.
ТАМ БЫЛА БЛЕДНАЯ ПОГАНКА. И очень даже просто. Кто-нибудь из детей сорвал, а я пропустила. Я отчетливо себе представляю ее пластинчатую грязно-серую шляпку. Ну да, шляпка отломилась от ножки, не отличить от невинной сыроежки. Погодите. Я же сыроежки выкинула. Ну да. Все выкинула, а одну пропустила. В темноте-то. А может, и не одну.

У меня холодеют руки и ноги, пот стекает по спине. Возможно, это от костра. Так, а дети ели? За ними трудно уследить, они то подбегают подзаправиться, то снова уносятся в темноту. А мой ребенок ел? Дочь очень любит грибочки. Правда, вчера уже отказывалась.

Я бросаюсь к ближайшей сковородке и молниеносным движением запихиваю себе в рот три полные столовые ложки. Пока не передумала. Вот. Так будет справедливо. Хотя ужасно, если она останется сиротой. Господи. Смогут ли ее воспитать без меня как следует.

***

Сколько нам осталось? Я припоминаю. Вообще-то зависит от количества съеденного, и от того, сколько, собственно, в жареве было ядовитого гриба. Может, кто и выживет. Взрослый человек испытывает первые симптомы часов через восемь-двенадцать. Умирает, если я правильно помню, на вторые сутки. Дети быстрее.

Обвожу глазами компанию. Беспечные, веселые, доверчивые. Мне хочется плакать. Родные мои. Сказать? А что я им скажу. Все равно, уже поздно. Пока до города доберемся, будет поздно. Промывание желудка? Ну да, если всем выпить по ведру воды, может это и даст что-то. Сказать: кто не ел грибов, не ешьте? А кто ел? А может, и не было бледной поганки, кто ее знает. Я же все сортировала тщательно. Сколько лет уже я грибы собираю, пока все было нормально. Ну, а если представить на минуту, как я встаю и объявляю: «Друзья мои! Кажется, среди этих грибов есть бледная поганка. Но это неточно». Бред, невозможно.

Так, а симптомы? Я читала когда-то. Лихорадка, холодный пот, похолодение конечностей, рвота, судороги. Ну, конечности у меня еще до того, как я этих грибов съела, похолодели. И пот тоже – налицо. Еще раз присматриваюсь к окружающим. Валентина что-то бледновата. Алекс отказывается играть на гитаре, ссылаясь на головную боль. Вот и дочка пришла: мама, я спать хочу. Что с ней? Обычно ее никакими силами в постель не затолкать.

***

Мне страшно и, видимо, поэтому я не пьянею. Хотя и принимаю все возможные меры. Ребенок уже уложен, и свои последние часы я хочу прожить во хмелю, весело. А в противном случае я умру еще раньше, не выдержав чудовищности мною содеянного.

Вдруг слышу: эй, кто-нибудь, придержите Алехину, она сию минуту упадет лицом в костер. Ну, слава Богу. Наконец-то. Кто-то пристраивает мою бедовую головушку на своих дружественных коленях.

***

Когда ко мне возвращается сознание, стоит глубокая ночь. На небе звезды, стало прохладно. У костра, кроме меня, три самые упорные подруги полуночничают за неспешным разговором.

Они радуются: а вот и ты проснулась. По маленькой?

Я точно помню, что это место называется Бычок. Осталось выяснить, что такое Бычок.
Поднимаю лицо к звездам. Потом, тщательно артикулируя, выговариваю: «Девчнки. А Бычок – это остров?» «О! – говорят они. – Это уже интересно». «Надо еще принести, и выяснить все до конца», - бросает Сашка и исчезает в темноте.

Более здравомыслящая Катя говорит: «Все-все-все. Спать–спать-спать». Я капризничаю, настаиваю на чистке зубов, бойко рассуждаю про кариес. Катя светит мне фонарем. Балансирую у воды с полотенцем, мыльницей, пастой и щеткой. Все, по очереди, падает. Как это у меня получалось раньше. От холодной селигерской воды сознание постепенно проясняется. Что-то я важное забыла. Страшная мысль пронзает меня. Я вспоминаю все. Грибочки!
Боже, ведь у меня была потеря памяти!

«Катя, - спрашиваю я шепотом, - а ты грибы ела?» «Ну, ела», - говорит она с оттенком недоумения в голосе. «И как?» «Вкусно, как обычно». «Слушай, а что если там был ядовитый гриб?» «Прекрати свой пьяный бред», - сердится Катя и я, непонятая, иду спать.

Какой там сон! Я напряженно прислушиваюсь к собственным ощущениям. Руки-ноги холодные? Ледяные. К тому же, начинает мутить. Начинает трясти. Кажется, это судороги. Прислушиваюсь к ребенку. Ребенок дышит.

***

Меня будят нежный щебет птиц и ласковые солнечные лучи. Рядом, разметавшись, сопит дочь. Розовая, теплая, вполне живая. Выхожу из домика. У костра пьют кофе мои друзья. Счастье. Вот оно, счастье. Сча-а-а-астье. В коробке уже лежат новенькие, только что собранные грибочки. Все прячут глаза.


Разные Парадигмы.
Юлия Алехина

Трудно человеку, у которого Луна в знаке Рыб. Одна Рыба плывет вверх – то есть, стремится к духовному совершенству. Другая ныряет вниз – то есть, тонет в пучине порока. При Луне в Рыбах напрочь размываются нравственные ориентиры. Все люблю и все приемлю.

“Ты, Вася, с моей женой спишь. Это нехорошо. - Не поймешь вас, Петровых. Она говорит - хорошо, ты – нехорошо”.

Непростительная всеядность. Вот это произведение мне нравится. – А, между тем, кто-то пишет, что оно конъюнктурное. – Мда, а ведь и вправду, как это я не заметила. – Зато написано очень живо, сочно. – А действительно, живо и сочно. – Сколько можно писать на эту избитую тему! – Тема, без сомнения, не нова. – Зато стиль чудесный. – Вот я и говорю, мне это произведение почему-то нравится.

Я все-таки рекомендую в трудные минуты жизни читать Кастанеду. Просто тебе нужно сместить “точку сборки”. - Ой, ради Бога, сместите мне точку сборки. - Нет, это ты сама должна. Первым делом откажись от чувства собственной важности, потом избавься от мыслей. Они мешают. - Елки-палки, если я избавлюсь от мыслей, что у меня останется? - Вот и увидим…

Может, в меня бес вселился? - Ну, что же (дружелюбно), можно и так сказать.

Мир един. В рисунке на крыле бабочке зашифрованы вся история с географией и все человеческие судьбы. Не могу избавиться от ощущения, что все говорят об одном и том же, но на разных языках. Вавилонская башня. Мечтаю приобрести русско-русский толковый мистический словарь параллельных терминов: Одержимость бесом (христ.) = Оппозиция Сатурна к Нептуну (астр.) = Шизофрения (мед.) - Где же ты такой словарь купишь? - Хорошо, тогда давайте его напишем! Ищу соавторов.

Вот вы что имели в виду, говоря о служении Высокому Эгрегору? Вчера я выпила банку джина, и у меня произошло расширение сознания. Я работаю, если можно так выразиться, в бизнесе. Но, в то же время, у меня духовные искания. Следовательно, служу Богу и Маммоне. Или Богу и дьяволу. Кое-что проясняется. Я одновременно транслирую потоки от Высокого и Жесткого Эгрегоров. Я – транслятор. Не хочу работать на дьявола. Постараюсь наполнить коммерцию духовным содержанием. Это все-таки чище, чем торговать духом.

Весь ужас в том, что у меня Меркурий в Деве. Вы знаете, что это дает? Полную неспособность к синтезу. Разумеется, при отсутствии проработки. Картина мира напоминает паззлы – пестрые разбросанные кусочки. Отчаянно хочется привести все в порядок.

Это все гордыня, голубушка. Это все от лукавого. Зацепка за интеллект и способности. Почитай “Диагностику кармы”. Ты любишь свои мысли больше, чем Бога. - А если я все время думаю о Боге? И, разве, мои мысли – это не часть Его? – Это большой вопрос…

Юля! Что же ты хочешь? У тебя же Хирон на асценденте. Да еще и в Водолее! Ты профанируешь высокие потоки! - Когда это я профанировала? – Да постоянно. Хотя бы, когда говорила о расширении сознания после банки джина. – Действительно. Неудобно получилось. А как это сказать по-человечески? - По человечески это называется цинизм и ерничество. Ничего святого.

Ха-ха. Это мы еще Берна не трогали. Знаете, у него в книге есть родовой сценарий “Розовая Шапочка”? Когда я его прочла, сразу поняла: это про меня. – А ты не пробовала перестать читать? - Зачем же, мне страшно интересно. “Игры, в которые играют люди”. Я нашла там две своих игры и стараюсь больше в них не играть. Кстати, понятие родового сценария практически смыкается с буддистским учением о карме.

Ну, предположим. Ментал играет в игры, астрал транслирует потоки. В это время поганые энергетические вампиры нападают на (Как это называется? А, вспомнила!) – эфирное тело.

Компьютерный тест. Кем вы были в прошлой жизни? Оказывается, я была земплепашцем с острова Борнео. – А ты? – Ой, и я тоже. – И я. – Так вот, почему мы все здесь сидим!

Ненавижу компьютеры. Бесовское изобретение. Подумать только, миллиандры двоичных кодов. Умней они ничего не придумали. Человечество пошло по экстенсивному пути развития и зашло в тупик. Если бы не эти неуклюжие технологии, мы давно летали бы на крыльях астрала. Интернет тормозит развитие телепатических способностей. С другой стороны, что я буду делать, если накроется мой Пентиум?

Никак не пойму, чего все-таки желает подсознание. Есть смутное чувство, что совсем не того же, что сознание. Понять бы, чего оно хочет. Говорят, это хорошо получается во сне. Эх, кабы гармонизировать сознание и подсознание, потом сознание немного расширить, да сместить точку сборки… Ну, даст Бог, в следующем воплощении…

Одна Рыба плывет вверх. Вторая падает в пучину.


Серегина, Серега и Другие
Юлия Алехина

-А ты что своей мамаше скажешь?

Лена Серегина, девятиклассница четыреста девятой школы, потащила в свою комнату телефон, цепляясь длинным шнуром за края ковровой дорожки. По пути, конечно, задела и с грохотом свалила на пол стопку книг, громоздившуюся на тумбочке в коридоре. Закрыла за собой дверь.

-Так и скажу, что поехали к Надьке на дачу. Чем больше врешь, тем проще запутаться.

-Ты что, Лен… Она моей мамаше позвонит, а я хотела сказать, что мы у твоей тетки, в Малаховке…

Маша Ладынина, семиклассница той же школы, дочь отставного полковника, находится под неслабым родительским контролем.

-Машка, но я же не могу сказать, что мы едем к тетке. Все всплывет сразу. Тетку-то я не подговорю. Проще всего сказать: так и так, едем к Надьке. Без мальчишек.

-Само собой.

-А они пусть сами, как хотят, выкручиваются. Им проще.

Золотой век плохой связи. Мам, я у Тани на даче… Приеду завтра. Телефона на даче нет. Поезжай-ка, проверь. Ма, я готовлюсь у подружки к контрольной, к экзамену, рисую стенгазету, пишу доклад. Позвать ее маму? А она ушла в магазин… Ищи-свищи, где твое единственное дитя, с кем оно. Ненаглядная хорошистка, ленивая троечница, кормили-поили, кого пороли, кого нет, все равно – выросли, все выросли.

Машу, как раз, пороли. И, тем самым, частично освободили от груза моральных обязательств. Она сидит на своем узеньком диванчике «Малютка» среди полированного антуража на пределе возможностей обставленной квартиры: стенка, сервант, хрусталь; и думает: я все равно поеду. Не убьют же.

Лену в жизни и пальцем не тронули. Папа-мама, типичные представители поколения шестидесятников, доктора Спока не читали. Но откуда-то знали твердо: нельзя детей бить. На стенках комнаты Лены Серегиной нет пустого места. Входящие сюда впервые сначала прикрывают глаза, справляясь с пестротой, а после говорят: да, вот это да. Здесь красочные полотна, созданные самой хозяйкой: портреты девушек с задумчивыми, печальными или вдохновенными лицами, хиппи с гитарами, уходящие за горизонт, и усыпанные звездами акварели, навеянные чтением зарубежной фантастики, в трогательном соседстве с котятами кисти подружек и плакатами зарубежных групп.

У изголовья добытая с великим трудом фотография Ромео – прекрасного юноши, задумчиво кусающего травинку и смотрящего при этом вам прямо в душу. Актер Леонардо Уайтинг. Не какой-то там Ди Каприо. «Ромео и Джульетта» - детям до шестнадцати вход воспрещен. Билетерши лютуют. Там есть один такой момент… В общем, секунд пять показывают голую попу Ромео. То есть, Леонардо Уайтинга. Не за попой, ой не за попой, пятый и шестой раз приходят девочки на «Ромео и Джульетту»; они прячутся в туалете во время детского сеанса, пробираются в зал чуть ли не по-пластунски, тихо всхлипывают в темноте. Лена рисует по памяти всех – Ромео, Джульетту, Меркуцио, леди Капулетти. Даже Кормилицу. Крепит рисунки булавками к обоям вокруг фотографии Леонардо.

С работы звонит мама: Ленка, по «Голосу Америки» битлы в четыре часа будут, я тебе забыла сказать. – А как настроить-то? – Да ты включи только, там всегда настроено.

Пройдет два дня, и Лена с Машей поедут в неотапливаемый подмосковный домик. С ума сошли, День Космонавтики, снег еще кое-где лежит. С ночевкой поедут. Куда вы, дети? Они себя детьми не считают.

Даже семиклассница Маша Ладынина. Вот ее милая мартышечья мордочка с чуть выдающимся вперед подбородком, живые карие глаза и длинные белые волосы. Ангельский, действительно ангельский характер. Такая быстрая девочка. Младше всех своих друзей, а сама им всем – как мама. Маша печет пирожки и кормит ими всех, Маша зашивает мальчишкам порванные штаны и куртки. На лестничной площадке этажом ниже квартиры Маши Ладыниной по вечерам толкутся все хулиганы района со своими девчонками. Тринадцатилетний ангел выносит стаканы, нарезанный хлеб, колбасу. Сама Маша не курит, и, конечно, не пьет. На восьмое марта она обегает матерей своих подружек с собственноручно испеченными тортиками. Мамы охают, умиляются, укоризненно поглядывая на собственных нерадивых дочек. А ты, распустеха…

Все это Маша делает искренне. Душа ее светла и помыслы невинны. Маша влюблена во взрослого семнадцатилетнего Олега Таранова. Собственно, совершенно непонятно, что девчонки находят в Таранове. Но факт остается фактом – Таранов нравится всем в компании, исключая, правда, Лену Серегину. Ох, и наглый этот блондин Таранов. Глаза у него наглые и улыбка тоже. Родители-дипломаты за границей, живет с полусумасшедшей бабушкой, и еще у Таранова грязные делишки: фарцовка. И денежки водятся. Он проживает в одном подъезде с Машей. Он ее сосед. И она, чистая девочка, почему, ну почему, умирает, сохнет по нему. Ангел тянется, тянется к порочному юнцу… трепещет когда видит его, заливается краской. А будь у нее хвостик, она виляла бы хвостиком. Она заглядывает в эти мутные глазенки: «Олежек», она звонит в дверь его квартиры по сто раз на дню: то ей спички, то десятку взаймы, то ей книгу почитать, то вернуть книгу. Что-то там у них происходит. И все, включая Тарановских дружков, качают головами: связался черт с младенцем. И еще эта юла, Надька. Кажется, он собрался переспать с ней. А в этом у него, без сомненья, уже есть опыт.

Как она вообще очутилась здесь, на этой лестнице? Надя Медведева, взрослая девушка, уже год назад окончившая четыреста девятую школу. Загадочна, загадочна эта рыженькая лисичка. В институте то ли учится, то ли нет. Темнит, отмалчивается, улыбается. Это Таранов привел ее к ним на площадку. И, по странному стечению обстоятельств, она – директрисина дочка. Дочь директора четыреста девятой школы. Ах, Антонина Михайловна, и в страшном сне не приснится вам, с кем она проводит вечера. С Тарановым и Виноградовым. С этими двумя вашими врагами из десятого «В», которые не далее, чем на прошлой неделе, залепили оконной замазкой замочную скважину в учительской, которые стоят на учете в детской комнате милиции, с которых до сих пор не снято подозрение в похищении коробки конфет из вашего кабинета. С этими двумя убогими, которых вы, после продолжительных колебаний, решили все-таки довести до выпуска, вняв слезным просьбам их родителей.

Сережа Виноградов – мальчик Лены Серегиной. Или не совсем. Все как-то размыто и странно. И мальчик чрезвычайно неоднозначный, и отношения неопределенные. С одной стороны посмотришь – с кем он дружит… Он курит и выпивает. Он славен своими похождениями, заканчивающимися в милиции. Кто с корнем повырывал перед выборами в Совет Народных Депутатов все указатели «К избирательному участку», фанерные стрелки на беспомощно-тонких ножках? Кто нес их в охапке, сам не зная куда и зачем, и очень удачно встретил на пути милиционера? «Что это?» - «Указатели. Вот, кто-то выдрал, а я собрал и вам несу.» Еще один привод в милицию.

Голубые глазищи в пушистых длинных-предлинных ресницах. Длинный, костлявый, разболтанный подросток. Руки – ноги словно на шарнирах. Штанов не купить. Не шьют таких ростов в СССР. Такое обаяние, тихие застенчивые смешочки, Ремарк страницами наизусть, и двойки, двойки, двойки…

Лена Серегина никак не поймет: он кадрит ее, или нет? Когда, в отсутствие его родителей, она приходит к нему домой, он усаживает ее на диван, бережно надевает на нее наушники. Вот, это только для тебя. Саймон и Гарфанкл: “Sounds of Silence”. Он улыбается бесподобной нежной улыбкой. Они хором подпевают ELO: “A-a-a, telephone line…”. Кто слышал о караоке? Лена впервые видит стереосистему с наушниками. Однажды принес откуда-то одну сигарету “More”, длинную, тонкую, коричневую: протягивает ее Лене в заплеванном подъезде. Он – Серега, а она – Серегина.

Тоже персонаж. Круглая отличница из семьи интеллигентов-очкариков с четырнадцати лет живет двойной жизнью. Или тройной. Такое происходит со множеством умненьких девочек. Леночка Серегина воспитана родителями на бардовской песне и, кажется, еще вчера все напевала тоненьким взрослым голоском Новеллу Матвееву, кстати, удивительно похоже.

А потом, вдруг, как начала краситься, безбожно краситься дешевой вонючей косметикой, неумело и ярко. И все смеются: Серегина, чем ты обалденно белым намазала веки? Не иначе, как пастой Лассара от прыщей. А тетя ябедничает маме: вчера встретила твою Ленку, ну, чисто клоун, раскрашена. Волосы фиолетовые. Да, фиолетовые. Берешь чернила, две столовых ложки на тазик воды, и полощешь, полощешь. Мама говорит: Ленка, ты опять надевала мои туфли. И не ври. Каблуки шатаются. Ты утащила мои колготки. Колготки стоят десять рублей, а зарплата м.н.с. – всего сто двадцать. А учителя все ставят Лене Серегиной ее заслуженные пятерки, и не ругаются. Только, качают головами, изумленно глядя на ее оранжевые щеки: чем же это она так?

На удивление либеральная школа. Директриса – партийная до мозга костей, муж в ЦК. Антонина Михайловна преподает историю и обществоведение, говорит, тихо и медленно, про съезды КПСС, гипнотизируя старшеклассников змеиным взглядом. Они под этим взглядом почти что писаются.

И цветут при ней в четыреста девятой школе махровый либерализм и доходящее почти до диссидентства вольнодумие. Молодая розовощекая училка преподает генетику по экспериментальному учебнику академика Дубинина. «Люди, обладающие способностью складывать язык в трубочку, гомозиготны по рецессивному аллелю rr…» Лабораторная работа: «Возьмите двух девственных мух-дрозофил…». Девятиклассники ржут, не ценят.

Историчка, студентка-вечерница, ведет археологический кружок. Все твердят, с наслаждением перекатывая во рту французские названия археологических эпох: «Шелль, ашель, мустье, ориньяк, салютруа, мадлен, азиль, тарденуаз.» И еще кружок, страшно сказать, по истории религии. Водит комсомольцев по церквям, якобы на предмет изучения архитектуры и интерьеров.

Лена Серегина читает ночами все подряд. Вальтер Скотт и Фенимор Купер пропущены, как детские и скучные. С десяти лет – Жоржи Амаду. «Ба, а что такое публичный дом?» Бабушка свирепеет: «Если ты еще и вопросы будешь задавать, я у тебя книгу точно отберу.» Ага, кажется понятно, что это такое. Хотя и не до конца.

В.И.Ленина читает в подлиннике, не доверяя учебнику. По секрету рассказывает подружкам: «Он жутко злой. И не особенно умный.»

Сходив в математический кружок, сделав все уроки, аккуратно заполнив дневник и собрав портфель на завтра, она проводит вечера на лестничной клетке. Пьет портвейн, ну в лучшем случае вермут, временно отложив бледную ксерокопию «Приглашения на казнь».

И вот Надя Медведева говорит однажды:
- Мы можем в выходные поехать ко мне на дачу.

Всем до смерти надоел подъезд. Конечно, хочется расслабиться в более комфортных условиях. Таранов недоверчиво спрашивает:

-А твои предки не нагрянут?

-Их точно не будет. У папиной сестры день рождения, они туда поедут.

-А ты что им скажешь?

-Ну, какая разница, не переживай. – Вот всегда она так, ничего толком не объяснит.

Серега спросил у Серегиной глазами: поедешь? – Она ответила улыбкой: поеду.
Да, надо понимать, что это означает. Что будет там, на даче. И это «да» ведь не только про «поеду», и не только про дачу.

И Таранов, разумеется, поедет, ради чего все и затевается. И Маша поедет. Потому, что едет Таранов. Вот только непонятно, что она наврет родителям. А больше дураков нет. Остальным неохота ночевать в холодном дощатом домике в начале апреля. По ночам заморозки.

***

И вот уже тащат свои сумки с электрички на автобус. Самая большая сумка, конечно, у Маши. Она бледна, куда делся всегдашний румянец. Таранов ее сумку в упор не видит, он несет маленькую, Надькину, ну и свою, конечно.

В автобусе Лена сосредоточено смотрит в окно. Указатель: пансионат «Пипки» - 1,5 км. «Пипки» при ближайшем рассмотрении оказываются «Липками». Привет дедушке Фрейду.

В доме стужа, что, впрочем, и прогнозировалось, не хочется снимать куртки, и страшно даже подумать, что будет ночью. Негнущиеся девичьи пальчики строгают сыр и колбасу, Маша достает из своей сумки многочисленные судки с домашними салатами, котлетами. Когда успела.

Парни, ведомые хозяйкой, обследуют дом, и вскоре появляются в директорских ночных сорочках с оборками и кружевами, надетых поверх свитеров, и, взявшись крест-накрест за руки, высоко вскидывая ноги в джинсах, пляшут что-то невразумительное. Канкан, не канкан.

Маша отказывается от водки. Дурочка, пей, замерзнешь. Она упрямо мотает головой.

Говорливая Лена тиха: вечер тянется долго, и все не темнеет. На лестнице обычно было весело, и даже Таранов, по временам, казался интересным собеседником, а теперь все стали чужими. Нелепо, до смерти нелепо.

Пары расходятся по двум комнатам. Таранов на прощанье говорит: «Вы это… Сразу не раздевайтесь. Сначала постель согреть надо.» Ангел остается спать на диванчике возле стола с объедками.

Серегина с Серегой забираются в свитерах под одеяло на супружескую кровать директора школы. В комнате градусов десять, не больше, они целуются, клацая зубами. Проходит сколько-то времени, упорная девочка самоотверженно снимает с себя свитер, футболку, шерстяные колготки. Раздевает мальчика. К ледяным простыням страшно прикоснуться. «Сейчас-сейчас. Мы согреемся. Сейчас будет тепло». Юные, нежные, дрожащие, совершенно бессильные тела льнут, жмутся друг к другу. Какое там!

Они сдаются, напяливают одежду, лежат в обнимку. В доме раздаются шаги, голоса, шаги, Машин крик, стук в дверь. «Лена, Лена, иди скорей, Лена, вставай. Он ее…». Она выскакивает из комнаты, Маша хватает ее за руку и тащит за собой. На кровати сидит Надя. В свитере, но с голыми ногами. На простыни – кровь, кровь, кровь. На белом лице – серые веснушки. Таранов с кривой улыбкой стоит рядом.

Господи-боже-мой. Кипятить воду, рвать простыни на тряпки. Девочки и мальчики кое-что об ЭТОМ знают, но, во-первых, четверо, ну теперь трое – девственники, а во-вторых, Таранов такого, похоже, тоже пока еще не видел.

Бледная директорская дочь с тряпкой, запихнутой в колготы, осторожно выходит из комнаты, морщится. «Мне нужно на улицу». На какую тебе улицу? Сейчас ведро принесем…

Куда бежать-то? Ночь, автобусы и электрички не ходят, на участках никого нет. К утру Надя говорит, что, кажется, все в порядке, все разбредаются по кроватям, засыпают, не чувствуя больше холода.

Назавтра, не глядя друг на друга, доедают колбасу и салаты, собирают сумки. Раздается шум мотора, шелест шин по гравию. А домик-то в конце улицы, они, больше некому. Атас! Хватают барахло, вылезают в окно, несутся через огород. Слышно, что машина уже подъехала и остановилась. Посуда так и осталась на столе, все осталось.

***

«Лена, здравствуй!
Привет из Вооруженных Сил.
Спасибо тебе за посылку. Надо же, явская Ява, и где ты только ухитрилась достать. Я тут вожу машину, такая длинная тачка. Сейчас я тебе ее нарисую…» На рисунке – грузовик, а на грузовике – ракета. Вот интересно, а как же военная цензура?


«Заседание районного партийного комитета объявляю открытым. На повестке дня один вопрос – персональное дело директора четыреста девятой школы Медведевой Антонины Михайловны, члена КПСС с семидесятого года. С сообщением по персональному делу выступит второй секретарь райкома Тихомиров.

-Ревизия архива документов в педагогическом институте выявила на двух различных факультетах два практически идентичных аттестата зрелости, выданных четыреста девятой школой города Москвы на имя Медведевой Надежды Борисовны. Один из этих аттестатов является подделкой и выдан «задним числом». Ответственность за это правонарушение целиком лежит на директоре школы.

Оживление в собрании. Чем же различаются эти два аттестата?

-Только перечнем прослушанных факультативов. Все оценки в обоих аттестатах – «отлично».

-А в чем тогда смысл этого поступка?

-Надежда Медведева была представлена к отчислению с физико-математического факультета по неуспеваемости после первого курса. В то время, как этот вопрос находился в рассмотрении, ей был выписан второй, поддельный, аттестат зрелости, с которым она поступила на исторический факультет.

-Странно, что поступив на исторический факультет, она так и не забрала из института свой первый аттестат. – Выступающий думает про себя: ну и подставила девка мамочку.

В этой истории вообще много странного.

Мы считаем подобный поступок директора школы несовместимым с пребыванием в рядах КПСС. Кто за, прошу голосовать. Единогласно.»


Кто там? – Сергей. – Сережа, ты вернулся, проходи! – Нет. Вы позовите Лену сюда, пожалуйста. – Лена, к тебе пришли! Сережа, проходи в квартиру, что ты стоишь за дверью. Ты так повзрослел! – Привет. – Привет. Иди сюда. – Серега, ты странный какой-то. – Лен, ты знаешь Катьку… Ну в общем, ты знаешь, что мы с ней…- Ну, ну, и что? – Я когда вернулся, пришел к ней, а там стол накрыт, народу куча, и она говорит: познакомьтесь, вот мой жених. Через месяц свадьба. – Поздравляю. – Лена, я прошу тебя… Выходи за меня замуж. – Ну ты даешь! – Я прошу тебя, еще не поздно… - Поздно, Серега, уже поздно. – Ну что, у тебя есть кто-то? – Есть. – И это серьезно? – Серьезно. – Ну почему, когда я ни приду, у тебя всегда кто-то есть. И, заметь, каждый раз кто-то новый. И опять все серьезно. Я просто прошу тебя. Давай поженимся. Ты же моя, Серегина.


Осужденный Таранов! Вам разрешено свидание с невестой.
-Олежек! Милый! Господи, как ты похудел. Я звонила твоей маме, они подали на апелляцию. Она говорит, все еще может быть пересмотрено, срок еще могут уменьшить. Эти гады тебя оговорили, подельники твои. Все на тебя свалили, гадины.

-Утихни ты, Машка. Пожрать привезла чего?

-Конечно, Олежек, вот пирожки, вот курочка…


-Девочки! Сегодня будем кроить блузки летние. Ткань все принесли? А мерки дома сняли? Смирнова, красавица моя, ты как всегда! Ладно, сейчас я тебя сама обмеряю.

-Антонина Михайловна, я ткань дома забыла, можно сбегаю?

-Ну ты у меня так весь урок и пробегаешь. Горе мое.


-Алло, алло, говорите, не молчите! – Лена… - Серега? Откуда у тебя мой телефон? – Достал. Ты одна? – Как обычно... – Я приду сейчас. – Записывай адрес. – Да знаю я твой адрес. Я здесь, во дворе. В автомате.

-Привет… – Сколько лет прошло? – Десять. – А я так и не стал мастаком. – Ой, не пугай меня только.


Менделеев и Сказки.
Юлия Алехина

Не знаю, на Земле ли еще Леня Кольцов, предсказывавший будущее по таблице Менделеева. Возможно, он уже ожидает меня на Планете Сказок. Такой был у нас с ним уговор добрых двенадцать лет тому назад.

Вот я, молодая аспирантка-минералог. За спиной два поколения геологов. Семья сильна традициями. За науку умри. Бабушка с дедушкой в прошлом скакали на лошадях по казахским степям, пока их грудной сын ползал на кошме у палатки. Родители все лето на Камчатке среди медведей и гейзеров. Надо соответствовать. Я, правда, в душе гуманитарий, но стараюсь, чтобы это было не слишком заметно. Хоть и говорю себе порой: да что мне с того, как он формировался, этот несчастный гранитный массив. А это, между прочим, тема диссертации.

Не буду рассказывать, зачем мне сдался длиннофокусный объектив для микроскопа, да еще сорокакратного увеличения. Оставим это за кадром. Похоже, просто затем, чтобы познакомиться с Леней Кольцовым и в итоге моей жизни улететь к нему на Планету Сказок.

Научный руководитель с огнем во взоре, немногим старше меня, говорит:
- Я знаю, где тебе достать такой объектив. Есть один мужичок, кстати, родители твои должны его знать. Некто Кольцов. Он где-то этих объективов натырил, на заводе ЛОМО, что ли. И приторговывает теперь. Ты поезжай к нему, я тебе дам сорок рублей договорных денег.

- Мам, ты такого Кольцова знаешь?
- Леню? Ну, еще бы. Необыкновенный человек. Он мне еще в семьдесят пятом году по секрету сказал, что Брежнев умрет в восемьдесят втором. Так и вышло. А зачем он тебе?
- Да по делу нужен.
- Привет передавай.

Звоню мужу.
-Ты знаешь, я сегодня попозже приду. Мне после работы надо кое-куда заехать.
Муж недоволен, и не скрывает этого. Мы женаты всего полгода, но он уже привык, что я кормлю его ужином. По вечерам с подлинным энтузиазмом штудирую «Краткую энциклопедию домашней хозяйки».

А Леня Кольцов оказался коренастым пятидесятилетним мужчиной с растрепанными серебряными кудрями и сигаретой в руке. Без сигареты я его не видела. Да он и не собирался беречь здоровье, ведь его уже ждала Планета Сказок. А на стене у Лени висела таблица - Периодическая Система Элементов Дмитрия Ивановича Менделеева. Огромная - метр на два.

Металлическая безделица, украденная с завода, перекочевала в мою сумку, а сорок рублей – в Ленин карман. Официальная часть закончена. Я решаюсь спросить:
- Леонид Иванович, мне мама сказала, что вы заранее знали, когда умрет Брежнев.
- Да я не только это знал.
- Откуда вы про Брежнева могли знать? Мы в школе думали, он как Кощей Бессмертный.
- По свинцу.
- ???
- Ну что тут непонятного? Свинец, плюмбум, Pb – "Помрет Брежнев".
- А почему в восемьдесят втором?
- Так свинец – восемьдесят второй элемент. Ты помнишь, он умер в ноябре. Я еще все думал, год кончается, неужели ошибка. Нет.

Минуточку. У меня что-то с головой.
- А как вы до этого додумались?
- Так, по иоду же.
- ???
- Иод – "Иосиф Отдал Душу". Пятьдесят третий элемент. Тут совсем просто. Пятого числа третьего месяца пятьдесят третьего года.

Мне необходимо сесть. Он наслаждается ситуацией.
- Ты знаешь, почему русские - избранный народ?
- Почему?
- Потому что мы - Менделеев и я, - русские. Ему во сне явилась периодическая таблица, универсальное знание. В ней зашифрована вся информация, вся мудрость. Но он не знал, ЧТО ему дали в руки. Он не смог ее полностью расшифровать. И вот, через сто лет прихожу я, и получаю ключ к этому шифру. И опять во сне.

Леня все время курит. Одну сигарету гасит, другую прикуривает. Перехватывая мой взгляд, говорит:
- Не обращай внимания. У меня дефицит лития в организме, я его так компенсирую. В табаке много лития.

Честно говоря, впервые слышу.

- Как же так, Леонид Иванович. Здесь всего-то сотня элементов. Не может быть в ней зашифрована вся информация.
- Зашифрована. Просто надо знать алгоритм. Всем нужно уметь пользоваться – и порядковыми номерами, и атомными весами. На каждый случай свой ключ. Если это столетие смотришь, один способ, на тысячелетие вперед – уже по другому. Я и про Чернобыль заранее знал, и про Челленджер.
- И никого не предупредили?
- Почему? Я всегда звоню и говорю, так и так, будет авария или, там, землетрясение.
- Ну, и?
- Спрашивают, а откуда у вас такие данные? Я говорю – из таблицы Менделеева. – Он помолчал. – Приезжают, забирают. Ненадолго, на месяц–два.

Леня оживляется.
- Ты знаешь, что нас ждет в ближайшем будущем? Отделение прибалтийских республик! – Он тычет своей сигаретой в литий, лантан и эйнштейний.
- Ну, это и без таблицы ясно, - вяло парирую я.
- А распад всего Советского Союза в девяносто втором, не хочешь? Вон, смотри – уран.
- Господи, почему уран?
- Ну, это вообще наш элемент, русский. Распадается. А потом – символ-то буква U. Юнион, союз то есть.

- Ну, а вот ниобий, скажем? - спрашиваю я наугад. Что в нем зашифровано?
- Ниобий, Nb, - он ткнул в таблицу. - "Немецкая беда", сорок первый элемент.

Почему, ну почему я не записала тогда хитрых Лениных шифров, почему так невнимательно следила, как он жонглирует числами и символами, как скачет его сигарета с клетки на клетку.

- Полетишь со мной на Планету Сказок?
- А когда лететь? – я уже ничему не удивляюсь.
- Не бойся, я не потащу тебя с собой. Я, само собой, раньше, а ты потом, когда срок придет. Команда отличная собирается.
- А что там?
- Нас там ждут. И Золушка, и Белоснежка, и Кот в Сапогах, и Ланцелот.
- А Винни-Пух?
- И он тоже.
Мой глупенький мишка, мой герой. Плюшевый даосский мудрец, воплощенная победа над суетностью. «В голове моей опилки, да-да-да…»
- Хорошо, я полечу.

Я иду домой в потемках. Мой муж-молодожен, словно живой укор, варит себе пельмени на ужин.

- Слушай, - говорю я ему, - я улетаю.
- Куда?
- На Планету Сказок.
- Когда?
- Когда умру.
- Когда умрешь, лети куда хочешь.


Лекарство от любви, или Изыди, присуха стылая.
Юлия Алехина

Эта мысль приходит мне в голову все чаще и чаще. Дал бы мне кто-нибудь таблетку. Такую, чтобы проглотить и – раз! - все прошло. Успехи медицины поразительны: придумали лекарства от множества болезней, ранее считавшихся неизлечимыми. Изобрели вакцины от разнообразной заразы. Обнаружены ген старения и вирус, вызывающий усталость.

То, что происходит со мной, я расцениваю, как болезнь. Значит, должно быть и лекарство. Помогите мне, люди в белых халатах. Я затрудняюсь с выбором специалиста: кардиолог? сексопатолог? невропатолог?

Вот! «В нашем диагностическом центре ведет прием врач – нейропсихоневролог Приходько К.О. Кандидат медицинских наук. Диагностика и лечение навязчивых состояний. Консультация 300 руб.»

Мне кажется, такой специалист должен врачевать горе от ума. Не мой случай. Но попытаться можно.
В кабинете меня встречает крупный лысый мужчина с усталым, но неприветливым лицом бывшего борца. Я протягиваю корешок квитанции.

-Садитесь, женщина, - бурчит он и начинает заполнять карту.
-Ну, и с чем вы пришли, женщина? – спрашивает он, хотя только что записал мое имя.
-Вот, у меня... любовь... - докладываю я, робея. Слишком сильная. Мне больно все время. Сделайте что-нибудь.
-Больно? А где конкретно больно?
Я молча показываю на сердце.
-Еще что беспокоит?
-Есть не могу, - говорю я, и уже начинаю плакать. - Пища застревает в горле. Особенно в последнее время. За две недели похудела на шесть килограмм.
-Ну, об этом, как раз, многие мечтают. Еще есть жалобы?
-Спать не могу. Лежу и трясусь. Замерзаю.
-Второе одеяло возьмите, женщина, - говорит он назидательно. И давно это у вас?
-Третий год уже. Сейчас стало совсем плохо.
-Ну, хорошо, женщина, - он выписывает рецепт. – Попринимайте вот это таблетки. Три раза в день после еды. Через две недели ко мне.

***

Через две недели я сижу напротив него. Прозрачная до святости.
-Я принимала ваши таблетки, - говорю я, шмыгая носом. Спать хотелось все время. Потом таблетки кончились, и вот - мне стало еще хуже. Гораздо, доктор. Мне еще больнее.
-Ну, понятно, женщина. Таблетки лечат, конечно, не причину, а только следствие. Давайте подождем, я думаю, скоро все само пройдет.
-Что вы, доктор, - шепчу я в ужасе. – Оно само не проходит. Мне все хуже и хуже.
-Ну, а от меня конкретно вы что хотите, женщина?
-Я видела в фильме «Полет над гнездом кукушки», - говорю я, волнуясь. Там герою сделали операцию. Лоботомию. Электрошок.
-Да вы что, женщина! – орет он, багровея. Хотите, чтобы я из вас, здоровой, больную сделал?
-Какая же я здоровая, - рыдаю я. - Меня с работы скоро выгонят, шеф косо смотрит. Ребенок весь в двойках. Я хочу снова жить нормально. Как все.
Он мрачно шелестит амбулаторными картами, и я понимаю, что ловить здесь мне нечего.

***

«Кодирую по Довженко. Алкоголизм, наркомания, табакокурение, другие вредные привычки. Дипломированный специалист, врач-нарколог, кандидат наук Осипов Е. Д.» Интересуюсь по телефону ценой. Первичный прием шестьсот рублей.

-Здравствуйте. – Молодой стройный красавец со смуглой кожей странного оливкового оттенка встречает меня прямо у дверей. Провожает к своему столу и весь обращается в слух.

-Евгений Дмитриевич, закодируйте меня от любви.
У Карнеги я читала, что если обращаться к человеку по имени, вероятность успеха при контакте возрастает многократно. Евгений Дмитриевич роняет ручку. Кажется, он решил, что я его тайная поклонница.

-Вот так сразу и закодировать? А что, любовь так мешает вам жить?
-Мешает страшно, - говорю я и опять начинаю сморкаться. Затягиваю свое привычное: «Есть не могу, спать не могу, работать не могу, ребенка запустила…» Вспоминаю при этом почему-то Колобка: «Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел».
-Это точно болезнь, доктор. Это ненормально. Со мной такого никогда еще не было.
-Так – так, - бормочет он. – А лет вам сколько?
-Тридцать семь.
-О, - говорит он восхищенно. Вам столько ни за что не дашь. Вы выглядите как девочка.
-Если это продлится еще месяц-другой, - угрожаю я, - меня мама родная не узнает.
-Да, вы бледненькая…
-А вы - зеленый, - сообщаю я, демонстрируя свою неадекватность.
-Ну, это у меня всегда… Но вы действительно бледноваты. Гемоглобин, вероятно… А ваш, гм… объект, он, что же, не отвечает вам взаимностью?
-Не знаю. Кажется, нет. Это уже неважно. Я правда больна, доктор.

Сквозь навернувшиеся слезы я вижу, как гаснет в его глазах начавшая было разгораться искра мужского интереса. Нечего и думать понравиться кому-то в подобном состоянии.
-Вам, моя дорогая, надо к психоаналитику, - сочувственно говорит он. – А мне такие состояния кодировать не приходилось. Да и опасно это, мало ли какие осложнения могут быть. У вас психика хрупкая.
-Никогда она не была хрупкой. Просто это болезнь.

Он пожимает плечами, и я понимаю, что пора и честь знать. За дверью его ждут привычные сизоносые пациенты, бережно поддерживаемые женами, и юноши со стеклянными глазами. Что за дискриминация. Я не понимаю, чем я хуже тех же алкоголиков. Я тоже не могу самостоятельно справиться со своей слабостью, снова и снова возвращаясь в растительное состояние. Причем мне для этого даже пить не надо.

***

Возможно, проблема частично заключается в том, что врач-мужчина не в состоянии понять меня. Через подружку я выхожу на психоаналитика Наталью Александровну, которая «уже многим помогла». Тридцать долларов сеанс.

Наталья Александровна – милая девушка в очках. Мне становится заметно легче уже от одной ее улыбки. Я ложусь на мягкую белую кушетку. Она садится рядом и молча смотрит на меня. Я физически жажду, чтобы она положила мне руку на лоб. Она начинает расспрашивать меня о подробностях моего романа. Она говорит мне:

-Вы просто сгусток боли. С вами рядом даже мне нелегко находиться. Все ваше существо молит о помощи. Но надо ли вам избавляться от вашего чувства? Я знаю десятки женщин, которые дорого заплатили бы, чтобы научиться чувствовать так, как вы. Это редкий дар. Мне кажется, вам просто нужно изменить свое отношение к ситуации. Я готова помочь вам в этом.

Я жалобно скулю, встаю с кушетки, чтобы продемонстрировать ей мешочек, образовавшийся на моих брюках сзади в результате прокалывания третьей за последний месяц дырочки на ремне. Это сильный ход. Мешочек производит впечатление.
-Да, похоже, вам пора задуматься о смене гардероба.

Я в красках рассказываю, а затем и демонстрирую, как кусок застревает у меня в горле. Судя по тому, как она меняется в лице, у нее тоже начинаются спазмы. Она настойчиво укладывает меня назад, на кушетку.
-Ну, хорошо, хорошо, - успокаивает она меня. – Я буду с вами работать. Сначала мы должны как следует познакомиться.
Она расспрашивает меня о детстве, о юности, о замужестве.

Приходит к неожиданному выводу.
-Вы запрограммированы на несчастную любовь. Вы сами себе не позволяете стать счастливой. Вероятно, это родовой сценарий, унаследованный вами от кого-то из родителей. Это поправимо. Но знакомство нам предстоит долгое. Такие программы сдаются непросто.
-Наталья Александровна, - шепчу я, - я с удовольствием. Мне с вами очень приятно общаться. А через сколько мне станет легче?
-Я думаю, что через полгода вы себя не узнаете. Внутри наступит мир и жизнь наладится.

Я не выдержу полгода. Она назначает встречу на следующий вторник и провожает меня к двери, обнимая за плечи.

***

Сретение. Праздничная литургия в храме. Проповедник-златоуст отец Артемий. Глотая слезы, я слушаю о старце Симеоне и пророчице Анне, об их духовной чистоте и беспредельной кротости. Отец Артемий клеймит с амвона погрязшие в страстях ничтожные души. Меня пробирает до костей. Я не исповедуюсь, не иду к причастию. Тихонько выбираюсь на улицу. Свежий февральский снежок поскрипывает под моими грешными ногами.

***
«Православная целительница Бабушка Дарья соединяет судьбы неверных супругов. 100% безгрешный приворот. Отворот»
Наконец я понимаю, что мне нужно. Отворот! Спрашиваю по телефону, за сколько сеансов он действует. Оказывается, за один. Сто долларов. К Бабушке Дарье запись на неделю вперед. Однако как много неверных супругов. Все равно, это быстрее, чем полгода изживать семейный сценарий с Натальей Александровной.

Через неделю, поддерживая руками юбку и шаркая, чтобы не потерять сапоги, являюсь к Бабушке Дарье. Горят свечи, строго смотрят иконы. Благообразные тетеньки в платочках под руки ведут меня к Бабушке. На вид ей можно дать лет сорок пять и у нее неожиданно цыганистый вид. Она спрашивает нараспев:

-Чего тебе, дочка?
-Отворот, - лепечу я.
-Хорошо, сердечко мое, - соглашается она. – Фотографию принесла?
-У меня нет.
-Ну ладно. – Она покладиста. – Без фотки сделаем. Что, сильно замучил?
-В каком смысле? Кто замучил?
-Ну, мужик этот. Которому отворот.
Я плачу. Потом справляюсь с собой. Да нет, говорю, это не он замучил. Это я его люблю и мучаюсь. Помогите.

-Так здесь не отворот, здесь приворот нужен. Вон ты кака у нас красавица. Щас он у нас мигом приползет.
-Ой, не надо, - пугаюсь я. – Пожалуйста, не надо. Я хочу только одного: чтобы прошла эта боль, чтобы все кончилось. Только этого.

Она во мне разочарована. Видно, что я кажусь ей недостаточно боевой.
-Ладно, - говорит, - есть способ. Щас подруг позову. Будем тебя отчитывать. Только это не отворот. Это остуда называется.

Честно говоря, мне все равно, как это называется.

Прибегают тетеньки в платочках, окружают меня плотным кольцом, начинают водить хоровод, читая молитвы и временами сбиваясь на нестройное пение. Движения их делаются все резвее, все быстрее мелькают их ноги в тапочках, и танец вызывает у меня неуместную ассоциацию с сиртаки.

Затем вступает Бабушка Дарья. Она речитативом читает странную мантру, в которой я отчетливо разбираю только три первых слова: «Изыди, присуха стылая…» В руках она держит толстенную горящую свечу. Закончив декламацию, она выливает жидкий воск в подставленную ассистентками миску с холодной водой. Воск причудливо застывает.

На прощанье вручает мне бумажку, на которой я вижу уже знакомые слова «Изыди, присуха стылая…», и подробно инструктирует, что делать дальше.

***
Придя домой, я трижды коленопреклоненно читаю «Присуху», сжигаю бумажку на свечке, так, чтобы весь пепел падал на блюдечко. Размешиваю пепел в стакане молока, каковой выпиваю, продолжая повторять про себя крепко прицепившуюся «Присуху». Ложусь спать с надеждой.

Просыпаюсь ночью от страшной боли в желудке. Бабушка Дарья наверняка сказала бы, что это от безверья. Теперь мне действительно не до любви.

***

По дороге на работу нервно твержу «Присуху». Похоже, она будет со мной всегда. Других изменений в своем состоянии я не замечаю. Приходя, узнаю, что шеф наполовину срезал мне зарплату за фактический срыв квартального проекта. Все. Денег на врачей больше нет. Я машинально включаю компьютер, невидящими глазами уставляюсь в монитор. Руки сами ложатся на клавиатуру. Левая – на ФЫВА, правая – на ОЛДЖ. Поехали. Пальцы торопливо скачут. Правый средний, левый указательный вверх, левый указательный вверх влево, левый указательный, правый указательный влево, правый средний вниз, правый указательный вниз влево. Л-е-к-а-р-с-т-в-о о-т л-ю-б-в-и. Боль уходит, капля за каплей.


Анюта
Юлия Алехина

Прохлада стеклянной двери с надписью «Не прислоняться» - все, что нужно сейчас Анютиному горячему лбу. Собственно, почему бы и не прислониться? Кто осудит ее за это? Кругом все свои, усталые сограждане. Ни к чему им видеть эти слезы, которые текут, да текут, не спрашивая: хочешь поплакать, Анечка? Ужасно мешает папка с бумагами. Вот та сумочка, что через плечо, она еще ничего, болтается себе. А папка оттягивает руку.

Мысли побежали по привычному кругу. Начальник-параноик, безденежье, однокомнатная квартира на троих, муж.

Муж… Ставший чужим человек, с которым они спят, завернувшись каждый в свое одеяло, по краям слишком большого для их квартиры дивана.

Когда-то он привлек веселую Анюту своей инопланетностью. За немногословием виделась глубина. Обижаясь, он по-партизански молчал. Анюта ломала голову: а теперь почему? А, что-то не то кому-то сказала по телефону. Расслабляться нельзя ни на минуту.

Один из секретов своего мужа она разгадала на восьмом году совместной жизни. Он опасается, как бы его кто не использовал в своих корыстных целях. Отсюда Анютины холостые отпуска, сначала вдвоем с дочкой, позже в компании друзей. Отсюда ее десятикилограммовые сумки с картошкой, и необходимость пробиваться в жизни, одиноко размахивая картонным мечом. Так просто. Дальше разгадывать стало неинтересно. Пружина внутри Анюты, которую она так долго и аккуратно сжимала собственной рукой, распрямилась и улетела в стратосферу.

Пересадка. Как играют гитарист и скрипачка в переходе! Анюта постаралась расправить плечи и улыбнуться. Да, ничего не поделаешь. И хватит лить слезы. Возьми себя в руки и разойдись с ним.

Желание расстаться с мужем было всепоглощающим и острым. Анюта на секунду застыла в ступоре и двинулась дальше.

В вагоне нашлось свободное местечко. Она целеустремленно ринулась к нему, плюхнулась, и быстро закрыла глаза. Дело принимало серьезный оборот. Главное – не тянуть с этим. Ждать больше нечего. Вот прямо сегодня, сейчас. Как только приду. Он уже должен быть дома, а ребенок у бабушки. Прямо с порога скажу: «Я так жить больше не могу. Ты меня больше не любишь». Фу, какая дешевка. И, к тому же, неправда. Он любит, как умеет. Какое это имеет значение? «Я тебя больше не люблю». Вот это честно. «Забирай все, что хочешь, и уходи». А ребенок? А что ребенок? С ребенком-то я ему дружить не запрещаю. Он и так общается с ребенком двадцать минут в день.

Итак, прямо сейчас. Сразу. Анюта твердой поступью вышла из метро, шла к дому, сжав постаревшие губы.

В квартире было темно и тихо, только в углу кухни урчал холодильник, да капала вода из крана. Пахло затхло, жилищем, из которого ушла любовь. Хорошо быть одной. Анюта заглянула в холодильник. Две банки с маминым повидлом стоят на полке, кастрюлька с вареным рисом и стограммовый брусочек сыра. Посетило привычное чувство раскаяния. Развод, не развод, а есть-то надо. Так, сумку на плечо, и вперед – за продуктами. Хозяйственная деятельность всегда действовала на нее облагораживающе. Выйдет ли что из тех дел и прожектов, что затеваются на службе, неизвестно, а тут положительный результат налицо. Было грязно, стало чисто. Созидание.

Анюта торопилась в магазин. Новые мысли вертелись в голове. Я тоже хороша. Ну работа, ну карьера, ну зарплата. Ладно. Но что в доме-то творится? Что ни говори, мы сами отвечаем за то, что происходит с ними. И виноваты всегда двое. И что-то еще возвышенное, из Сент-Экзюпери.

Она увлеченно покупала продукты, много продуктов, чтобы хватило дня на три-четыре. Йогурты ребенку. Ребенок уже все понимает. Будет переживать. Надо быть теплее. Надо начать с себя. Ведь получалось же это. И всего-то надо, из дома по вечерам не отлучаться, готовить ужин из двух блюд, садиться с ним рядом у телевизора, понимающе молчать, вовремя смеяться над политиками. Через неделю срываешь спелые плоды. Тонкое взаимопонимание, разговоры до рассвета. О буддизме и судьбах человечества.

А в сущности, ведь он хороший человек. Для него не существует других женщин. Он не виноват в своих недостатках, таким уж он родился. Бедный. У меня полно подружек и приятелей, телефон звонит, не переставая. И все мне. А у него нет никого кроме нас. И ведь не просто же так сводит людей судьба.

Анюта семенила домой с продуктами. Да, прямо сегодня, не откладывая. Новая жизнь. Надо обнять его на пороге, вкусно накормить. Постараться поговорить? Нет, этого, как раз, не надо.

В квартире было по-прежнему темно и пусто. Анюта вымыла посуду, скопившуюся в раковине. Девять кружек и семь тарелок на троих. Это потому, что никто за собой ничего не моет. Через полчаса на сковородке скворчали котлеты, в кастрюле булькала картошка.

Послышался звук поворачиваемого в замке ключа. Мгновенно вернувшееся отчуждение сказало Анюте: стой, где стоишь. Не здороваясь, вошел муж. Ботинки бросил посреди прихожей, кособоко, носами друг к другу. Не моя рук, вошел на кухню. Она молча нагрузила на тарелку котлет с картошкой и пошла за ребенком.


Придет серенький волчок
Юлия Алехина

Так мы и пытаемся плыть вперед, борясь с течением, а оно все сносит и сносит наши суденышки обратно в прошлое.
Ф.С. Фицджеральд «Великий Гэтсби»

Любопытная вещь происходит со мной у закрытых створчатых дверей. Обычно, чтобы пройти, люди толкают одну из двух створок, или, напротив, тянут ее на себя. Вторую при этом трогать бесполезно. С нее-то я и начинаю: толкаю, потом тяну, что есть силы. Затем перехожу к манипуляциям с другой створкой: тяну, если надо толкнуть, или, наоборот, толкаю вместо того, чтобы потянуть. Так что такие двери я уверенно одолеваю с четвертой попытки. Не хочу даже вспоминать о том, что происходит, если всего дверей несколько, а открыта из них одна. Только не говорите мне, что на ней, как правило, написано «Выход».

***
Последние полгода в моем доме раздаются частые междугородние звонки. Я воровато хватаю телефонную трубку, забиваюсь с ней в угол, односложно отвечаю. Хорошо при этом пустить воду из крана или включить телевизор погромче. Зачем домочадцам мои «да» и «нет». Беспомощно слушаю голос, ясный, как будто нас с его обладателем не разделяют четыре тысячи километров. А ведь нас разделяют четыре тысячи километров, одиннадцать лет разницы в возрасте, и семь - разлуки, мое некогда разбитое сердце и его начинающееся безумие. Он все твердит, все убеждает:
- Я сделал тебе приглашение. Ты получишь его и пойдешь в посольство за визой. Ну почему тебя никогда нет дома. Ты еще любишь меня хоть немного? Скажи, скажи, что ты меня любишь.
Звонки лишают меня покоя, и каждый из них добавляет маленький кусочек к мозаике подзабытой уже истории. Я перебираю и складываю их, один за другим, стыкую эпизоды. Так… Что же было раньше: рассвет-за-окном или пиво-с-рыбкой?
-Я сам виноват, - говорит он. Я должен был жениться на тебе тогда. Как ты нужна мне сейчас.
Мало хотеть одного и того же. Весь фокус в том, чтобы захотеть этого одновременно.

***
Расположившаяся в здании московского аэровокзала группа людей из четырех разнокалиберных мужиков и обворожительной блондинки, иронически поглядывала на парочку. Я пытаюсь представить, как мы выглядели со стороны. Тяжеловесная коренастая девчонка растерянно жалась к своему высокому мальчику. Мы всегда раньше ездили на практику вместе. В его жилах кровь польской шляхты. Подбородок, задранный кверху, ступни, развернутые наружу в третьей балетной позиции, тонкие запястья и вечно обветренные красные кисти рук.
«Я только сейчас понял, что такое разлука», - говорит он.
Я улетаю одна, без него, я тычусь в него, как щенок в мамку. У нас за спиной три курса университета, три года мы увлеченно репетируем семейную жизнь: общий кошелек, жизнь вдвоем на даче, яичница во всю сковородку. Путешествуем вдвоем по Крыму, поем дуэтом под гитару, и однажды сердобольные пассажиры скорого поезда принимают нас, напрочь поиздержавшихся, за бедных талантливых артистов и кормят домашней снедью. Мы проверяем друг друга на прочность. Пробуем изменять, без удовольствия, больше из любопытства. Еще на первом курсе он, с криком отчаяния, бьется в закрытую дверь общежитской комнаты, за которой я, плохо соображая, что делаю, обнимаюсь с другим мальчиком. Называется, приехали в гости.
На летней практике караулит меня ночью у девчачьей палатки на пару с молчаливым, презирающим меня, товарищем. Я проскальзываю мимо, стараясь не услышать короткого слова, брошенного мне вслед, сдираю с себя одежду, кидаю на пол, под панцирную кроватку. Завтра же все постирать.
Он передает мне записку с подружкой-однокурсницей. Она радостно блестит глазами. Взрослые дела. Читаю, соображаю, сую ей записку обратно. Если представить на минуту, что я это читала, нам с ним, собственно, больше вместе делать нечего. Говорю ей: «Скажи, что ты меня не нашла». Бегу искать его, веду себя, как ни в чем не бывало. Через неделю, рассказываю ему о своей невинной хитрости. Он на это дело изумляется. Ура, мы, женщины, - хитрые и мудрые. Как змеи.
Я обожаю проводить время в компании своих бывших одноклассников, где бытуют вольные нравы: танцы в темноте, долгие поцелуи под музыку. Популярна композиция «July Morning». Длится семь минут. По возможности не беру его с собой.
А прошлым летом, пока я была в Питере, он затеял роман с соседкой по даче, печальной декадентствующей девицей. По моему возвращению пришел сказать мне об этом почему-то с букетом гладиолусов. Пихаю гладиолусы в мусоропровод. Длинные, пышные, целиком не пролезают. Пополам их, об колено. Нет, это невозможно. На нем рубашка, которую купила ему я.

Две недели безудержных рыданий в сочетании с цепкой хваткой и стонами «Не пущу!» делают свое дело. В сутки выкуривается по две пачки. Я смотрю на него глазами животного, безвинно обиженного хозяином, и тихонько ною: «Ну, подожди, ну побудь со мной еще немножечко». Я держу его двумя руками, стоя на лестничной площадке в университете. От сигарет и бессонницы тошнит. Он рвется на свидание к своей любимой. Он мучается, говорит: «Меня ждет Таня». Я жалобно скулю: «Ну, еще минуточку». Он сдается, да и куда пойдешь с опозданием на два часа. Оказалось, что не так уж трудно удержать человека, если сам он колеблется, а соперник комплексует, проигрывая вам в настойчивости. После этого мы привязываемся друг к другу сильнее прежнего.

«Я только сейчас понял, что такое разлука», - повторяет он, прижимая меня к себе в здании аэровокзала.

Мы учимся скандалить, ломать и гнуть друг друга. Особенно стараюсь я. Зачем-то я отрабатываю роль склочной жены. «Ах, вот ты как! Да что ты себе позволяешь, вообще! Я должна с тобой поговорить!» И так далее. Один раз подрались. Бросались тапочками.
Мы уже придумали имена своим троим будущим детям: двум девочкам и одному мальчику. Эти имена я помню до сих пор. Ни он, ни я не дали их детям: его двум сыновьям и моей дочке. Но, как бы там ни было, детей трое.
И вот я улетаю в первую в своей жизни взрослую командировку, одна, без своего Андрея, вообще без ровесников, в Казахстан, «в поле» с четырьмя взрослыми мужиками и белокурой красавицей тридцати лет от роду. Папа велел мне называть всех по имени-отчеству.

***
У москвичей, приезжавших в восьмидесятые годы в провинциальные города типовой застройки (центральная площадь Маркса, направо улица Ленина, налево Московский проспект) хорошим тоном считалось опустошать книжные магазины. Книги, завозимые туда по разнарядке, не прятали под прилавками. Они мирно лежали на полках, становясь легкой добычей командировочных. В столице самой читающей в мире страны книг не было. Силюсь вспомнить, что же продавалось в московских книжных. Не получается. Странная литературная смесь, дары Казахстана, появлялись в наших шкафах, и судить о вкусах владельцев было трудно. У меня Акутагава соседствовал с Платоновым, Мопассаном и Олжасом Сулейменовым. Любопытно, что впоследствии, выйдя замуж за человека, с которым я неоднократно бывала вместе в поездках, я обнаружила в его книжном шкафу аналогичный комплект.

Так я никогда не расскажу свою историю. Вот что происходит, когда погружаешься в прошлое. Оно захватывает, несет по течению, кружит в водоворотах, топит в омутах. Не замечаешь, как оказываешься в боковом русле, буксуешь у старой плотины.

Да, в плоском пыльном городке на берегу отравленного промышленностью озера, в ожидании поезда, который увезет нас дальше, в окончательное захолустье, идем в книжный магазин. Я поглядываю на спутников с любопытством. Рядом со мною парень, шестью часами раньше севший в самолете в соседнее кресло. Его зовут Коля, на мой вежливый вопрос об отчестве он долго ржет. Говорит, что знает моих родителей, и помнит меня девочкой. Кажется, сейчас он скажет «вот такой», и покажет метр двадцать от земли. Нет, удержался. На вид ему лет тридцать, у него дивное сложение, битловские усы и стрижка, сломанный нос и карие глаза. Мягкий южный выговор, вкрадчивые интонации, едкий юмор и, как показалось мне, бедняжке, неисчерпаемая эрудиция. О чем говорят малознакомые интеллигентные люди по дороге в книжный? О ней, конечно. О литературе. К тому моменту я вполне сложилась как беспорядочный, но запойный читатель. Как выяснилось, рядом со мной плелся по казахстанской пыли законченный библиофил, коллекционер, систематик, завсегдатай букинистических магазинов, обращающий внимание на качество переплета и бумаги. Мне не приходилось еще задумываться о таких материях, и своего любимого «Великого Гэтсби» я рада была читать и на газетной. О Боже, что за разговоры! «Я собираю поэтов Серебряного века», - говорит он.
Есть и другие способы понять, твой ли человек идет рядом, но они забирают больше душевных сил. По пути колхозный рынок. Мой блестящий собеседник приценивается к ранним помидорам: «Домой полечу – куплю. Ребенку на зубок», - и становится совсем недосягаемым.

***
Я делаю с дочерью уроки. Громко и требовательно звонит телефон.
-Это я, ты узнала меня? – Узнала, - говорю шепотом. - Послушай, Алька, я теперь свободен. Были проблемы с деньгами, но все уже нормально. Ты приедешь ко мне? Я куплю тебе билет. Я люблю тебя.
Почему я не радуюсь? Вот, ведь есть же справедливость на свете.

***
Я не подозревала, что оставлю в Центральном Казахстане кусок своего сердца. Что буду еще несколько лет ходить по степным дорогам, влюблено глядя на разноцветные сопки через колышущееся знойное марево. Что буду зимой поднимать невидящие глаза от парты, от тетради, от письменного стола, бормоча себе под нос, сочиняя на лекциях горестные стихи о разлуке, в которых Казахстан обернется мечтой и болью:

Суровые ласки раскосой мадонны,
Бугры и изгибы на смуглой ладони…

Что буду терять сон, зажигать ночник у кровати, хвататься за исчерканный блокнотик:

Здесь Восток и свобода, полынь и арча,
Пятый год здесь кочует бродячий очаг…

Тогда, однако, мне показалось, что в медвежьем углу я нахожусь лишь по причудливому стечению неблагоприятных обстоятельств. Ну и пейзаж – рудничный поселок, карьеры, канавы, отвалы. Ни тебе леса, ни тебе реки. Не помню, было ли в ходу слово «приплыли», но оно довольно точно передало бы суть моих ощущений. Коля, бесспорно, был прекрасен. Никогда прежде не приходилось мне общаться с таким взрослым, ярким, начитанным и остроумным мужчиной. Но время его командировки исчисляется десятью днями и скоро он улетит назад, в Москву. Мне предстоит трубить здесь полтора месяца – установленный для курсовой практики срок. Я смотрю ему в рот и, вероятно, это заметно всем. Естественно, никаких надежд на взаимность, так - смутное томленье девичьего духа. Я пишу подробные письма жениху Андрею. Днем таскаюсь под палящим солнцем в маршруты по канавам, заваленным булыжниками, тщетно пытаясь докопаться до их стенок - так называемых «обнажений», а по вечерам, со свойственным молодости задором, заставляю всех играть в шарады, буриме и другие детские игры, уводя недовольных мужчин от гостиничного бильярда. Крепнет моя дружба с ослепительной, внешне неприступной Ольгой, красой подмосковного Академгородка, откуда прибыли мои спутники. Она, как и многие, сначала настороженно смотрит на меня, завлабскую дочку, потом ледок оттаивает и «снежная королева» оказывается очень милым человеком. Она принимает студентку за равную и, вместо сказок на ночь, рассказывает о своей взрослой семейной жизни, о Колиной взрослой семейной жизни и о жизни всех остальных участников экспедиции. Как же многообразна эта жизнь. С Олиных слов выходит, что за своего мужа Алексея, любимца девушек их курса, она вышла чуть ли не «на спор», на «слабо», что у каждого из них были сонмы других претендентов, и в ЗАГС он опоздал на полтора часа. «Он будет встречать тебя?», стесняясь своего любопытства, спрашиваю я. Она фыркает: «Он? Ни за что! Сроду с ним такого не было. Он сам по себе». Я восхищаюсь Ольгой, а она смеется: «Мне бы твои девятнадцать». Да, что говорить, юность прекрасна. Ей бы только ума немножко.

Идем по коридору рудоуправления. На двери табличка «Главный маркшейдер». «Послушай, - говорит мне Коля, – а я думал, что Маркшейдер – это фамилия». Коля - химик и наша геология ему до лампочки. Мы подружились, и я радуюсь этому, он хвалит мои стихи и рисунки, которые я показываю ему с хвастливой доверчивостью отличницы-первоклашки. Он говорит, что я – талантливая девочка. Я таю. Десять дней пролетают быстро.

Прощальный вечер. Сидим за столом. Сервировка соответствует поводу. Я выпиваю лишнего и, вероятно, смотрю на мужчину своей мечты уж слишком выразительно. «Пойдем, погуляем», - говорит он мне. Я встаю и сомнабулически двигаюсь за ним. Всем уже все равно.
Ах, бархатная ночь южных широт, черный свод неба, усыпанный крупными бриллиантами, звенящая цикадами, остывающая земля. Я, в своей манере, вздымая руки к небу, громко декламирую Маяковского:

Ты посмотри, какая в мире тишь,
Ночь обложила небо звездной данью…

Ну, а что тут еще скажешь. Бредем под этими самыми звездами. Он рассказывает мне, как они с дочерью делали цветную аппликацию по «Танцу» Матисса, я почтительно внимаю. Вдруг останавливается, резко поворачивается ко мне, хватает за руки:
«О чем это я говорю, Алька? Ты возьмешь меня, Алька?»
Да, именно так, слово в слово. Пытаюсь сфокусироваться. На каком я свете?
«Погоди, - лепечу я, - Коля. Ты, вроде, женат, Коля?»
Я придавала этому огромное значение.
«Что ж, - говорит он – мы разводимся. Мне нужна ты…»
Какая, все-таки, подлость. Ведь у меня был жених. Никто не вспоминает о его существовании. Ночь проводим в обнимку, на плюшевом диване в гостиной нашего с Олей номера. Она мирно спит или делает вид, что спит. Во всяком случае, из спальни не выходит. К шести часам утра я успеваю узнать, что он несчастен в браке, что я некрасива, но это неважно, и принять предложение руки и сердца. Моя одежда слегка растерзана, он уходит, обещая ждать меня в Москве. Я валюсь в кровать.
Подруга смотрит на меня испытующе. Я сбивчиво излагаю события прошедшей ночи.
«Ню-ню», - скептически говорит она. Я и сама догадываюсь, что «ню-ню», несмотря на незначительный опыт взрослой жизни. Поэтому мои послания к нему подчеркнуто сдержаны, и он удивляется этому в ответных, искрометных, влюбленных, ехидных. Я обращаюсь к нему «Mon chеr ami», что кажется мне самой чрезвычайно тонким и изысканным. На мобилизацию сил, необходимых для написания жестокого лаконичного письма Андрею, понадобилось всего два дня. Почта работала на диво хорошо – еще дней через десять я держала в руках ответ. В нем не было слов – только рисунок: опрокинутая шахматная доска, с которой сюрреалистически стекают клетки, группируясь и превращаясь в клетчатую кошку. Она уходит, оставляя за собой квадратики следов.
Ольге тоже приходят письма от мужа. Она обеспокоена этим. Озабоченно говорит: «Стареет он, что ли…»
Мы познакомились с командой из четырех бравых московских инженеров. У них нет с собой женщин. На выходные мы уезжаем на Балхаш, в его пока еще чистую часть, на местную турбазу. Все мужики – и наши, и инженеры, как сумасшедшие ловят рыбу, мы с Олей чистим и жарим. К концу командировки выходные и будни меняются местами: на пять выходных начальство отводит два рабочих дня. Когда еще будет столько солнца, рыбы и теплой балхашской воды? С далеко идущими целями лелею загар. За нами волочатся напропалую, нас рвут на части, голова идет кругом. К счастью, ни у кого нет серьезных намерений, у всех дома все в порядке, и я не успеваю еще раз поменять жениха. Я пакую в ящики материал для курсовой. Впереди у него незавидная участь. После получения в Академгородке этих ящиков, полных аккуратно завернутых в крафт-бумагу камней, Коля, прикидывая их вес, пиная их ногами, с совершенно серьезным видом предложит мне не забивать шкаф, а сразу снести ящики на институтскую помойку. Минуя промежуточные инстанции. Я теряю иллюзии, одну за другой.
Скорей в Москву! Мама уже частично в курсе, Коля сам позвонил и ей, и отцу. Как он написал мне, «чтобы выразить свое восхищение их дочерью». Естественно, мама не испытывает ни малейшего энтузиазма по поводу происходящего. Как она не понимает. Такая любовь бывает раз в жизни!

***
Сейчас меня трудно застать дома днем. Звонки настигают по ночам.
-Родная, хорошая, девочка моя, приезжай, я жду тебя. Мама возьмет пока ребенка? Я хочу, чтобы мы были вместе. Мы не сможем пожениться здесь – такие законы. Мы поженимся на Кипре, - умоляет усталый надтреснутый голос. Коля уже не помнит, что я замужем. Мне нелегко. Я не могу распрощаться с ним одним махом, поэтому отшучиваюсь, отмалчиваюсь, ссылаюсь на занятость, говорю, что приеду потом, не сейчас. Однажды спрашиваю напрямую: не пьян ли он? Коля оскорбляется:
- Как ты можешь? Никогда, ни за что я больше не позвоню тебе! Ты так обидела меня!
Вешает трубку. Ну, и слава Богу. Хотя я совсем не хотела его обидеть. Через пять минут снова раздается звонок.

***
Семнадцать лет назад он не стал встречать меня в аэропорту. Написал – пощадим людей, в чем они виноваты. Нас встречает Леша, Ольгин муж. Он бежит к ней, красивый мужик, белозубо смеется, сгребает нас в охапку двумя руками: «Худющие! Черные!» Мне перепадает чуть-чуть от их неподдельной радости.
На следующий день Коля звонит мне: «Предстанешь пред светлы очи?» Мог бы и не спрашивать.

Мама мрачно ходит за мной, пока я собираюсь на свидание, запоздало сетует, сожалеет о данном мне чересчур вольном воспитании. У меня хватает ума одеться совсем просто. Года три назад я легко могла явиться к мальчику в маминых туфлях, трех кулонах и шести браслетах. Последствия недостатка в деньгах и пониженного внимания со стороны родителей к эстетическим аспектам воспитания, выразившегося у меня еще и в многократных радикальных изменениях цвета волос в подростковом возрасте. О, дети советских инженеров! Но сейчас у меня свой натуральный русый. И есть сшитое тетей льняное платье-сафари. И босоножки, оставшиеся с выпускного вечера. А самое главное – этот сногсшибательный ровный загар.
Он ждет меня, сидя на гранитном парапете у памятника Героям Плевны. Мужчина, что надо, в руках красная гвоздика. Спутница тревог. Нет, он не бежит ко мне, медленно встает, делает два шага навстречу.
Смотрит внимательно и отмечает мои старания: «А ты молодец. Хорошо выглядишь. Ну что, покажи мне Москву, Алька». Я теряюсь. Мои маршруты просты и функциональны, и к краеведам я не отношусь. Именно на это он, похоже, и рассчитывает. «Тогда я тебе ее покажу».
Я осведомлена уже о том, что Коля родом из Ставрополя. Любознательные провинциалы быстро вырастают в моих глазах. Переулки, по которым он ведет меня, не виданы мной раньше. Особняки с башенками соперничают за признание прототипом особняка булгаковской Маргариты, а вот эти деревья воспеты Цветаевой. Без посещения пары букинистических магазинов не обходится – у него амок.
Коля делится со мной своими богатыми заграничными впечатлениями: он умудрился побывать во всех братских странах социализма, включая даже заповедную Югославию. Живописует мне наиболее поразившую его вещь – иллюстрированную «Камасутру». «Триста поз. Ты представляешь, Алька, триста поз». Опускаю глаза. Я пока не могу представить себе триста поз, разве что двести вторая отличается от двести первой зажмуренным глазом, кукишем, сложенным на руке, или поджатыми пальцами ног.

Со школьной подружкой мы читали «Камасутру», принесенную в класс неизвестным миссионером-героем, слепую перепечатку, естественно, без картинок. Мы умирали со смеху, замысловато вертя руками, словно играя в «сойдется - не сойдется». «Она на боку, он сверху и лицом к ней, его нефритовый стебель между ее бедер…» Да, иллюстрации тут очень помогли бы. «Лен, иди-ка сюда, ложись на бок…» Нет, ничегошеньки не получается. Ржем, дрыгая ногами.

В районе Патриарших Коля с таинственным видом протягивает мне фотографию четыре на шесть. На ней строгая стриженая блондинка в больших очках. Он смотрит на меня победоносно. «Кто это?» – спрашиваю я, обуреваемая дурными предчувствиями. «Аня, моя жена», - отвечает он. Ольга говорила мне уже, что его Аня очень хороша собой. По маленькой черно-белой карточке судить трудно. В любом случае, мне она ни к чему.
Коля – мастер контраста. После подобного, неизвестно какую цель преследующего выпада, он начинает горячо объясняться мне в любви. Мне тошно. Собственные ощущения ускользают, асфальт под ногами качается, как висячий мостик. До этого момента она была лишь абстрактным именем, и вот - у нее появилось лицо. Со всей отчетливостью осознаю, что рядом со мной – чужой муж. Вечером он вернется домой к своей жене, она накормит его ужином, и они лягут в постель. На афише кинотеатра «Художественный» реклама фильма «Женатый холостяк». «Это я», - смеется Коля.

На другой день я уезжаю в Академгородок, где живет мой папа, где и я провела когда-то четыре года, где ждет меня мой герой. Я собираюсь делать курсовую в его лаборатории, и у меня есть вполне благовидный предлог, чтобы торчать там сколько угодно. Хотя вообще-то сейчас каникулы.
На пути к дому отца меня обгоняет грузовик с открытым кузовом: перевозят чью-то мебель. Среди столов и стульев восседает Николай, он горячо машет мне руками. «Во дает, - изумляюсь я, - уже!» Впоследствии оказалось, что переезжал его сослуживец. Через час мы встречаемся в институте, он возбужден: «Представляешь, еду, думаю, вот бы сейчас увидеть Альку. Смотрю - идет родимая, радость моя!» Мы пьем вишневый ликер из химических стаканов. В папиной квартире сейчас никого нет – он и его семья в отпуске. Коля знает об этом, здесь все и все друг о друге знают. Но в гости не напрашивается. В глубине души я уверена, что он все равно придет. Вручает мне книгу. «Доктор Живаго», контрабанда из Парижа, растрепанная и замусоленная узким кругом допущенных ценителей. Я благоговейно принимаю святыню в руки. За нее и из комсомола турнуть могут.

Два часа ночи. Читаю, захлебываясь от восторга, иногда мне приходится останавливаться, отрываться, чтобы перевести дух. К осени я буду знать все двадцать пять стихотворений Юрия Живаго наизусть.
Раздается короткий звонок в дверь. Что и требовалось доказать. Открываю. На мне сиротская ночная рубашонка. Мой принц сидит на ящике, в котором папина супруга держит картошку. Смотрит исподлобья, с горькой обреченностью. Спутанная каштановая челка падает на глаза. Кажется, что его привели насильно. Я впускаю его. Он изрядно пьян. Ах, мои милые, не принимайте за любовь простую потребность изжить одиночество. Когда вы одни, сочиняйте что-нибудь, возделывайте свой садик.
Мы долго целуемся в прихожей. Мне трудно дышать. Я чувствую себя сковано, ты же большой, ну помоги мне! Книгу выдворяют из кровати.

Я знаю способ бороться с бессонницей – вспоминать своих мужчин, пересчитывать их, группировать и ранжировать. За этим приятным и увлекательным занятием незаметно засыпаешь. Не думаю, что я в этом оригинальна. Другой вопрос, что не всем есть, кого ранжировать. Узнав об этом методе, подружка Ленка умиляется: «Ты считаешь их? Как овечек?» «Нет, как слонов», - хихикаю я. Но, как ни странно, Коля не находит своего места в рейтинге. Я мало что запомнила. Наверное, была в обмороке. Где-то я читала, что избыток чувств порой делает людей слабыми и неловкими любовниками. Едва ли со мной было интересно. Помню только, как он спросил: «Хочешь, я тебя поцелую?» Странный вопрос, да мы и так… «Да нет, ты не поняла, я тебя ТУДА поцелую. Тебе будет приятно». Отстраняюсь в ужасе. Как такое возможно?! В моей постели маньяк!
Путешествуем по квартире, что-то жуем на кухне. Он впервые интересуется, а как там у меня с Андреем, и какие, собственно, у нас были отношения. Я, следуя его расспросам, осторожно подбирая слова, рассказываю. Пытаюсь успокоить его, уверить, что ничего страшного не происходит, я - взрослая, а он – не растлитель. Бравирую своим ранним опытом, и тут же наивно спрашиваю его, изменял ли он уже своей жене. Мне это представляется чем-то из ряда вон выходящим. Ну ладно мы, легкомысленные мотыльки, но семейные, имеющие детей, люди… Он усмехается: «Я же взрослый мужик, Алька». Ну, я-то пока не вполне знаю, что подразумевает определение «взрослый мужик». Он ставит меня рядом с собой перед зеркалом. «Неплохо смотримся вместе, толстушка». Я оскорблено вскидываюсь. «Ну, ты ведь не считаешь себя худенькой. До чего же ты некрасивая. Я люблю тебя, люблю».
У меня иногда случаются озарения. «Да не меня ты любишь, - говорю. - А ее». И попадаю в точку.
«Может ты и права». Вот такой неожиданный ответ. А заноза уже крепко сидит у меня в сердце.

***
Моя подруга однажды сказала про свои отношения с мужчиной, тягостные, затянувшиеся, изматывающие: «Это был роман меня со мной». По сути дела, любой роман попадает под это определение. Ну, как вы, ради всего святого, поймете, что у человека на душе, что там на самом деле. Ведь мы и себе всей правды не говорим. Живем в мире иллюзий. И каждому хочется, чтобы его любили.

***
Я на два дня возвращаюсь в Москву, томлюсь и мучаюсь. Чтоб немного отвлечься, делаю в парикмахерской химическую завивку. Волосы вьются дивными локонами. Пройдет какой-то месяц и вся эта роскошь будет по виду и на ощупь напоминать мочалку. Из отпуска возвращается отец. Говорю маме, что еду к нему. На самом деле я еду к Коле. Он зовет меня. Его семья теперь на даче. Коля чувствует себя не очень уверенно в той роли, за которую так решительно взялся под звездами Казахстана. А я, чем я могу ему помочь? Я изо всех сил стараюсь быть веселой, быть в радость. Коля напряжен, и его можно понять, здесь всего пять улиц, и действия каждого индивидуума довольно быстро становятся достоянием общественности. Тот факт, что у него ночует юная дочь заведующего соседней лаборатории, смущает Колю. А что, если кто-то видел, как я шла с остановки? Напряжение снимается с помощью водки, которая быстро кончается. Я брожу по двухкомнатной квартире с книгами, детскими игрушками и фотографиями, среди вех и раритетов чужой семейной жизни. Вот и знаменитый «Танец» Матисса.
«Аль, поджарь пока мясо, я к Сережке выйду», - командует хозяин. Легко сказать. А как его жарить? Я всю жизнь при маме. Беспомощный книжный червь. Режу мясо ровными кубиками, из которых, как я сейчас думаю, мог бы выйти отличный гуляш. Но на сковородке они почему-то быстро сморщиваются. Он возвращается, смотрит на кусочки. С виду они напоминают морепродукты, маленьких жалких моллюсков. «Аля! Ты антрекот когда-нибудь видела?» Мне стыдно.
«Ладно, закусим этим». От Сережки принесен медицинский спирт. Проходит каких-нибудь полчаса, и ему уже решительно не до меня. Надо сказать, что Коля не имел репутации пьяницы. И поэтому происходящее казалось мне особенно странным.
Утро застало меня сидящей с ногами на письменном столе, глядящей в окно. Его дом на краю Академгородка, а квартира на десятом этаже. Лес и луга, как на ладони. Передо мной открывается картина, которую я до сегодняшнего дня способна вызвать перед своим внутренним зрением. Молочный туман тихо клубится по земле, ползет и поднимается почти до середины темных стволов. Над деревьями нежнейше розовеет небо.
Спасибо тебе, Колюшка, мой страдалец, провалившийся в черный сон без сновидений. У меня еще все впереди. Еще буду я дремать на рассвете, прижимаясь щекой к любимому плечу. А кто, если не ты, подарил бы мне этот белый туман над лугом?

С утра он дико смотрит на меня, как будто не помнит, кто я и как здесь оказалась, и уносится на работу. Я рисую акварелью его дочки пейзаж: ромашковое поле и прозрачную радугу. Квинтэссенцию оптимизма и светлого будущего.

Не проходит и часа, как он врывается обратно. «Тебя с собаками ищут!» Какая досада, мама позвонила папе в поисках меня, а папа ни сном, ни духом. Коля в ужасе, тяжело дышит. Кажется, он окончательно осознал, что не стоило со мной связываться. «Ольга сказала всем, что ты спишь у нее дома».
Вот! Меня окружают настоящие люди!
Бегу к папе. Семья в сборе за поздним завтраком. Мое появление вызывает всеобщий восторг, отец покровительственно улыбается, заговорщицки подмигивает. Знай наших! Боюсь, он неверно трактует мой усталый вид. Мама долго ругает меня по телефону.

Мне исполняется двадцать лет. Коля звонит с поздравлениями. «Нет, прости, я не приеду». Гостей нет, лето, и все друзья в разъезде. По привычке приходит Андрюша, совершенно родной человек. Обводит квартиру ищущим взглядом: ну и где тут счастливый соперник? А никого нет, да и я что-то не лучусь счастьем. Он бы мог торжествовать, но это не в его привычках. Мы не очень знаем как теперь себя вести, выходим прогуляться. «Извини, - говорит он, беря меня за руку. - Я еще не привык не брать тебя за руку». Хвалит мою, сделанную для Коли, прическу. «Это что, - хвастаюсь я. – Видел бы ты, как она смотрелась две недели назад».
«Что ж делать», - вздыхает он. У него уже кто-то есть, это совершенно понятно. Я хорошо его знаю и чувствую такие вещи.

В метаниях из Москвы в Академгородок, и обратно, проходит август. Оля с Лешей, уезжая в отпуск, оставляют мне ключи от своей квартиры, где я должна поливать цветы и кормить морскую свинку. Приезжаю к ним пожить со школьной подружкой Ленкой, наперсницей моих забав. Вдвоем мы способны на многое. Нервно хихикая, пихаясь локтями, подзуживая друг друга, идем позвать Колю «в гости». К нему домой. Вот так, очень просто. А что делать, телефона-то нет. Он открывает дверь и слегка меняется в лице. «Проходите, девчонки». Я замечаю в дальней комнате белокурую женщину, склонившуюся над рукодельем. Она не поднимает головы. Вопросительно смотрю на Колю. «Не обращайте внимания. Мы не в контакте». Я уже знаю от Коли, что они вот так неделями не разговаривают друг с другом. Пытаюсь сейчас представить себя на ее месте: к моему мужу заваливаются две малолетки. Ничем не выдаю я своего отношения к этому. Да…
Мы приглашаем Колю в гости, к себе, то есть, к Ольге, и вскоре он приходит. С пивом. Торжественно вынимает из пакета воблу, видно, прибереженную для такого особого случая.
«Я не люблю вонюченькую рыбку», - мгновенно реагирует Ленка. Я тоже не понимаю воблу, но помалкиваю, чтобы не обидеть гостя. Пьем пиво. Они общаются с жаром давно потерявшихся и наконец-то воссоединившихся родственников. Они в восторге друг от друга. Они строят друг другу глазки и кокетничают. Одного поля ягоды, ехидные острословы, они перебрасываются репликами, как мячиком. Я перевожу глаза с него на нее, будто слежу за теннисной игрой. А у меня плохая реакция, остроумие «лестничное». То есть, удачные фразы приходят мне на ум в среднем минут через десять после того, как потеряют свою актуальность. Мне становится обидно, про меня забыли.
Выпиваем пиво, Коля съедает «вонюченькую рыбку», подбадриваемый неаппетитными Ленкиными комментариями, и отбывает восвояси. Она смотрит на меня жалостливо. «Ну, и зачем он тебе нужен?»
Мне трудно объяснить, зачем. Я окончательно утратила и без того скудную способность мыслить рациональными категориями.

Я прибегаю к Коле в лабораторию. Над его столом прикреплен кнопкой мой ромашковый пейзаж. «Алька! – радуется он. Ну, расскажи анекдот».
Меня охватывает отчаяние. Он ничего не объясняет мне прямо, к слову сказать, не объяснит никогда. А сама я пока не готова посмотреть фактам в глаза. Зато своим умением делать это впоследствии я почти целиком обязана Коле. Вскользь сообщает, что его семейство опять на даче. Вечером того же дня, вконец измучившись, являюсь к Коле домой. Он тускло улыбается, проводит меня с экскурсией, показывая, какой он делает ремонт. Новый линолеум, обои в коридоре. «Тесть с тещей должны приехать, - говорит он, - я уже волнуюсь». Смотрит выразительно. Я не понимаю, чего тут особенно волноваться. «Как ты не понимаешь? Они же НА МАШИНЕ поехали». А, ну да. Кажется, все ясно.
В слезах бегу к отцу. Папа, отвези меня в Москву. Я плохо соображаю. Ведь ходит же автобус. Но папа заводит свой «Жигуль» и, молча, два часа везет меня домой, тревожно поглядывая в зеркальце на мое зареванное лицо. Я не могу говорить.
Ах, не с тех ли пор появилась у меня эта черточка между бровей, от которой не помогает ни один крем? Не тогда ли залегли у губ эти складки? Я постоянно слышу от людей: «Ну, только не смотри так». «Не делай такое грустное лицо». «Алина, улыбайтесь, почему у вас такой вид». У меня неадекватная мимика. Настроение может быть вполне нормальным, но гримаса страдания прочно приклеилась к моему лицу.

***
Я часто бываю в командировках. В аэропорту меня встречает муж. «Кто-нибудь звонил?» – спрашиваю я. «Да опять этот мужик. Бормочет что-то невразумительное. Что он из другой страны. По-моему, псих». Я отмалчиваюсь. Что тут скажешь?

***
Проходит полгода. Раз в неделю я приезжаю в институт, одетая в свои лучшие одежды. Коля приветлив, разговоров о любви больше нет, ромашковый пейзаж исчез со стены. Весной я узнаю от мамы, что он развелся, но остался жить в той же квартире. Заняв по комнате, бывшие супруги ведут раздельное хозяйство. Коля питается гречкой.
Я лечу в институт по лесной дорожке. В новом индийском платье, для которого, честно говоря, еще слишком холодно, в красных босоножках на высоченных каблуках, предназначенных разве что для паркета. А еще лучше, для автомобиля. Ноги неловко сгибаются в коленях. Вот она, я!
Он улыбается: «Алька, родимая. Пойдем вечером в кино». Тут с неба спустился мой ангел-хранитель, пошуршал крыльями и шепчет мне на ухо: «Ты идти-то иди, только возьми кого-нибудь с собой. На всякий случай». Придя домой, весело объявляю мачехе: «Ура, нас пригласили в кино». Вечером стоим у Дома Ученых. О да, он приходит. С персиковой девушкой Ириной, кстати, приятельницей моей мачехи. Обмениваемся преувеличенно радостными приветствиями. Спасибо, мой ангел. Хороша бы я была одна. А так ситуация выглядит благопристойно. В зале гаснет свет. Все, я умираю.
По прихотливой игре случая Коля познакомился с Ириной в гостях у моего отца. Ведя меня, нетвердо держащуюся на ногах (о каблуки и горе!), из кино домой, мачеха рассказывает историю их знакомства, и как Коля выспрашивал у нее об Ирине. Будь ты неладен, злосчастный городок-деревня. В условиях мегаполиса ваш любимый может быть неизвестно с кем, неизвестно где, и вы никогда об этом не узнаете. По крайней мере, подробности вашего несчастья не накроют вас из самых неожиданных источников. Вот как меня сейчас.

***
Обожаю рецепты и технологии из красочных журналов: как разлюбить коварного, как избавиться от неразделенного чувства, как успокоить свое бедное сердце. Всегда читаю эти советы с огромным интересом. Не обращайте внимания, не звоните ему, будьте гордой и неприступной, заинтригуйте его. Срочно смените имидж. Придумайте себе хобби. Пойдите в клуб общения по интересам. Занимайтесь аутотренингом. Найдите себе нового мужчину. Последнее, кстати, действительно помогает, но это не наш метод. Мужиков ведь не продают в аптеке по рецептам. Можно попасть из огня, да в полымя.
Ах, Боже мой, это все неправда. Притворство изматывает притворяющегося сильнее, чем того, ради кого затевался спектакль. Затратив на него столько дополнительных душевных усилий, ощущаешь себя окончательно зацикленной и завязшей в «романе себя с собой». Разлюбить человека понарошку нельзя. Это может произойти только по-настоящему. Все пройдет само и, как ни печально, действительно пройдет. Беда в том, что когда пройдет, это уже будет совершенно несущественно. Вы и внимания не обратите. Встретите его на улице и не повернете головы. Но нам-то надо облегчить свои сегодняшние страдания, надо, чтобы боль прошла сейчас. Нет, не проходит. Тогда садимся, и пишем свою версию «Страданий молодого Вертера». Хоть какая-то польза. Двадцатилетняя измученная девчонка отказывалась встречаться с друзьями, запиралась в комнате, покрывала тетрадные листки кривыми строчками.

Глаза мои давно сухи. Настолько
В них глубоко засели слез осколки.

Жизнь была проще, когда человеку нельзя было позвонить в принципе – далеко не у всех были телефоны. В последнее время с этим становится все хуже. Бьешь себя по распухшим уже рукам, которые предательски тянутся к телефонной трубке. «Ведь ты же обещала себе! Пять дней еще не прошло!» Шлеп! В борьбе со слабостью последняя побеждает. Ура! Никто не подходит! Какое облегчение.

***
В дальнейшем наши отношения развиваются вяло. Я не страдаю от отсутствия мужского внимания, но, с упорством приговоренной, раз в неделю мотаюсь в институт, сажусь на жесткий казенный стул у его стола, жадно ищу на его лице признаки радости. Мой вымученный оскал призван изображать беспечную улыбку. Мое натужное веселье должно показать, что я счастлива без него, вот, зашла случайно. Мимо шла. Коля дежурно шутит: «Алька! Почему не выходишь замуж? Все прынца ждешь?» Чтобы успокоить его на предмет моей личной жизни, я привожу в институт на Конференцию Молодых Ученых импозантного сорокалетнего любовника. В качестве своего болельщика. В лучших традициях красочных журналов. Такого наш институт еще не видел. Все бегают смотреть. «Ну, Алька, ты даешь».

Однажды иду в гости к приятельнице, живущей в одном с Колей доме. Она на четвертом, он на десятом. Вместе со мной в лифт входят женщина с девочкой. Мне не нужно даже смотреть на них, чтобы понять, кто это. Тем более что зима, все укутаны, Анины очки запотели. Что я там особенного увижу. Смотрю перед собой в стену. Дочка спрашивает: «Мам, а папа дома?» Я не слушаю ответа, мне пора выходить. Меня шатает.

Однако заноза, по-видимому, потихоньку продвигается на поверхность. Она беспокоит меня реже, порой не ощущаясь неделями. Прошло уже добрых четыре года с момента нашего знакомства. Мама купила мне квартиру. Друзей много, и новоселье приходится справлять в несколько туров. С одной из партий гостей прибывает Коля. Мой стол ломится от вкусных блюд. Стоим на балконе. «Алька, если б я знал…» О чем знал? Что я научусь готовить? Что у меня, в конце концов, будет квартира?

Смысл его слов дошел до меня через полгода, когда я узнала, что он опять женился на Ане. Рождение их второй дочери по времени совпало с моим замужеством.
Я все реже вспоминаю о Коле, знаю только, что, стремясь, как следует, обеспечить свое подросшее семейство, он работает в Индии, в Австралии. Первое лето жизни моей девочки провожу у своего папы, «на свежем воздухе». Звонит Коля, он вернулся и хочет поздравить меня. Встречаемся на бульварчике. Я с коляской, я стесняюсь своей рыхлой полноты, я превратилась в молочную фабрику с низкой производительностью. Чтобы выдать дочери искомые граммы молока, стараюсь есть побольше. Находясь в ванной, отвожу глаза от зеркала, чтобы не видеть своего белого колышущегося тела.
Он опять рассказывает мне про дальние страны, и меня осеняет мысль: однажды он уедет отсюда насовсем. Я уже говорила, что у меня бывают внезапные озарения. Коля вручает мне прозрачный контейнер, в котором покоятся две нездешние пустышки, похожие на вратарские щитки. На дворе – девяносто первый год.
Да, девяносто первый год… Перед тем, как уехать в тихий Академгородок, в Москве я пикетирую магазин «Диета», расположенный недалеко от моего дома. Молодые мамаши, большинство – кормящие, отоваривались там по специальным книжечкам детским питанием. В тот раз давали, как сейчас помню, яблочное пюре в баночках. Отстояли трехчасовую очередь. И вот – не то пюре кончилось, не то магазин закрывался, но нас попросили очистить помещение. О, кормящие матери-волчицы ужасны в гневе! Материнский инстинкт, требующий питать потомство, довольно быстро сдувает с женщин не только печать высшего и среднего образования, но даже тонкий культурный слой, напыленный еще в детстве, хотя и не всем. Мы отказываемся покинуть торговые площади. Пусть нас запрут в магазине, мы готовы ночевать в нем! К «Диете» стекаются напуганные отцы и бабушки, многие с грудными детьми на руках и в колясках. Прижимая к оконному стеклу лица, расплющивая носы, силятся они разглядеть в полумраке магазина своих ненаглядных мамочек. Нам не до них, мы митингуем! И, вырвав из алчных лап администрации магазина положенное мне пюре, я до того закармливаю им несчастного ребенка, что у него начинается диатез.

В Академгородке тоже не очень здорово с продуктами. Мужественная папина семья, принявшая нас на лето, терпит лишения. Помню, как однажды делили с мачехой котлету пополам. Ура! Привозят яйца. Их продают с машины на рынке, за ними очередь. Дают по десятку в руки. Хорошо, что я успела заблаговременно обзавестись ребенком, так что мне дают два. Отхожу от машины, и вижу улыбающегося Колю, он держит за ручку свою крошку, манит меня жестами. Отгибает полу ветровки. На груди у него таится бутылка вина. Наша странная компания движется к лесу. Бутылка водружается на пенек. Моя дочь сладко спит в коляске, его – мило щебечет, играя с сосновыми шишками. Драгоценные яйца валяются на земле. Из них уцелело, кажется, три.

С двух пустышек и разбитых в голодный год куриных яиц начинается наша дружба. Мы – молодые родители двух дочерей (его старше моей на два года), и у нас полно общих интересов. Дети должны правильно развиваться, хорошо питаться и дышать свежим воздухом. С последним проблем нет. Мы гуляем по два-три часа в день, и кто-то, должно быть, принимает нас за дружную семью. Самое волнующее событие – официальное знакомство с Аней. Мы представлены друг другу на пляже. Ей сорок. Она действительно красавица с точеной фигурой, тонкой кожей и широко распахнутыми голубыми глазами. После операции по коррекции близорукости, ей больше не нужны очки, но взгляд по-прежнему трогательно-беспомощный, кроткий. Все меняется, как только она начинает говорить. Голос у нее звонкий, не девчоночий, а скорей даже мальчишечий, суждения категоричные. Она легко говорит то, что думает. Поначалу мне неловко. Я вижу совсем другого Колю, он осторожен, он боится не прийти к ужину вовремя, он уступает. Без грусти или боли, осознаю свою роль статистки в двадцатилетней истории отношений этих двух людей. Я люблю складывать паззлы. И вот, наконец, нашлись недостающие кусочки. В мире гармония, мне легко.

***
С месяц назад я спросила у него по телефону:
- А как там Аня?
- У нее все отлично, нашла шикарную работу. Но я плачу ей на маленькую. Я начинаю новый бизнес. Когда тебя ждать?
Я молчу. Возможно, в этом есть доля реваншизма. Пусть повторит это раз сто, прежде чем я отпущу его на волю, скажу: «Нет, не надейся на меня, Коля. У меня ничего для тебя не осталось». Значит, русская Аня процветает в Иерусалиме. Сногсшибательная женщина. Она это заслужила.

***
Мы проводим вместе лето, потом еще одно. Супруг навещает меня нечасто, и я вместе со своим ребенком становлюсь странным довеском к их семье. Мы с Аней и старшей девочкой собираем, то грибы, то ягоды, пока Коля с малышками строит на пляже песочные замки. Сам он в лес не ходит, с ужасом вытаращивая на нас глаза: «В «камарилью»?! Нет, что угодно, только не это». Мы сидим на их уютной кухне, запивая вкусный Анин ужин хорошим вином. Она умеет делать все. Профессиональная хозяйка, музыкантша, эрудитка. Но иногда от нее веет холодом.
Однажды она говорит мне, смеясь: «Знаю я, знаю, что у вас было. Я еще думала, ну надо же, какая-то сопливая девчонка – на моего мужа!» Я смотрю умоляюще: «Ну, Аня, ну я же не знала… Да, собственно, и не было ничего. Почти». Кажется, она не очень мне верит. Но она великодушна, она прощает меня, как и положено сильному и уверенному в себе человеку. Коля смущен. Наши маленькие девочки, их беленькая и моя темненькая, играют в комнате в кубики. Со своим мальчиком приходит старшая дочь. На крылышке носа у нее сережка – маленький бриллиантик. Вижу такое впервые. Еще одна красавица.
А я не узнаю квартиру, в которой когда-то портила мясо, стоя у плиты, и глядела на утренний туман.

Мы валяемся на пляже, без Ани, но с детьми. Он говорит мне: «Мы уезжаем. Насовсем». - «Куда?» - «Ну, куда. На Землю Обетованную». Я горько раздумываю о том, сколько людей я потеряла подобным образом за последние годы. Он трактует это по-своему. «Тебе грустно, Алька? Ты на меня еще рассчитывала?» Да нет. Я не рассчитывала. Но я ним привязалась. Коля утешает меня, говорит, что мы будем ездить друг к другу обязательно.

Они продают квартиру, дачный участок, мебель. Все-все. Сжигаются лишние, чужие, ненужные фотографии. Я забираю себе какие-то детские игрушки, кукольный театр, «моталку» для пряжи, и еще несколько лет буду перекладывать все это с места на место, прежде чем решусь выкинуть.
Мы в последний раз в их пустой квартире. Аня ходит по ней с опущенными руками, подбирает последний, совсем никому не нужный хлам. Спрашиваю: «Аня, ты как? Тебе жалко?..» «Нет, - отвечает, - плохо мы здесь жили».

Мне приходилось наблюдать несколько отчаянных попыток убежать от самих себя, решить свои внутренние проблемы при помощи перемены мест. Те, кто были счастливы здесь и порхнули легкими бабочками на чужбину, весело собирают нектар на новых лугах. Но особенно родные мне люди, мучимые вечными дилеммами, не находящие пути, увозят свои дилеммы с собой. Для русских дилемм повсюду хорошая почва.

Через месяц от них начинают приходить письма. Эйфорические, подробные. Я получаю их год и другой. Учим язык, взяли кредит, получили права, сменили квартиру, купили машину, приехала Колина мама. Я исправно отвечаю – кризис, девальвация, война, инфляция. Сквозь эти новости по-прежнему улыбаюсь им я, все та же девчонка, со своими книгами, подружками и театрами. На дни рождения получаю нотариально заверенные приглашения приехать, в которых именуюсь «кузиной». Мне совершенно не до того, чтобы куда-то ехать, я борюсь за существование, пытаюсь на бегу вскочить в последний вагон уходящего поезда, научиться чему-то, заработать денег.
Потом приезжает Аня с подросшей младшей дочкой – проведать свою маму. Мы гуляем по Москве, сидим в кафе, обмениваясь новостями. Разговоры о детях – как и чему мы их учим, о работе – как тяжело нам, не девочкам уже, пробиваться в жизни, ей в чужой стране, мне – в новой обстановке, ведь за то, чему меня худо-бедно выучили, теперь денег не платят. «А как Коля?» - спрашиваю я. «У Коли поехала крыша, - помолчав, неохотно говорит она. Не нашел он себя там. Иврит не выучил. Хочет уехать в Германию. И даже на женщин он больше не смотрит. Если бы у него был кто-то, мне было бы спокойнее». Мы подавлено молчим.

Письма приходят все реже, но, по-прежнему, Николай поздравляет меня по телефону с Новым годом, днем рождения, Пасхой. Раз в три месяца я слышу слова: «Алька, родимая», и сразу понимаю, кто это. Однажды, находясь в командировке в Ставрополе, его городе, под влиянием нахлынувших воспоминаний, я ночь напролет сочиняю в гостиничном номере длинное нежное письмо. Вкладываю в конверт свои новые стихи. Ответа нет. Проходит еще год, и меня не поздравляют больше с праздниками. Я звоню в Иерусалим по оставшимся у меня телефонам. Везде мне отвечают на чистом русском языке. Но Коли и Ани там нет.

***
Он позвонил полгода назад. Как же я обрадовалась, как бросилась расспрашивать его. Он спрашивает: «Приедешь?» Конечно, не вопрос, я приеду на неделю. «Нет, - говорит он, – ты меня не поняла. Насовсем ко мне приедешь?» «Нет, - отвечаю, - как же я приеду насовсем? У меня семья и все такое». Он говорит: «Ну, хорошо, приезжай пока на неделю. Мы тебе снимем квартиру для приличия, но жить ты, конечно, будешь у меня». «Разумеется, у вас, зачем лишние деньги тратить». «Я один, - говорит он. Я теперь живу один. Я свободен. И мы с тобой должны, наконец, быть вместе. Ты пока приедешь на неделю, нам нужно все обсудить, разобраться. Ты еще любишь меня хоть немного? Скажи, скажи, что ты меня любишь». Я, конечно, люблю Колю, моего старого друга. Он подарил мне двадцать пять стихотворений Юрия Живаго, арбатские переулки, туман на рассвете. Он угостил меня горькой, как все полезное, пилюлей в яркой обертке.

Он полон планов на новую работу и новую жизнь, и я – важная часть этих планов.
«Погоди, Коля, - говорю я. Теперь-то я замужем». «Да знаю я, как ты замужем», - отвечает он.

Мне снится сон. Мы снова летим с Колей в самолете, о чем-то спорим, препираемся. Я сижу у окна. Самолет снижается, под крылом видно море. Посадка, мы сбегаем вниз по трапу и оказываемся в курортном городе. Я твердо знаю, чем мы с ним отличаемся от фланирующей по набережной публики – у нас всего час. Через час самолет улетит, а нам надо обязательно успеть войти в море. Почему-то мы не можем купаться со всеми вместе, на общем пляже. Нам непременно нужно отойти туда, где никто не увидит нас. Мы быстро идем, почти бежим. Наконец оказываемся на каменистом берегу среди мрачноватого скалистого пейзажа. Кругом разбросан мусор, остатки прошлых пикников. Торопливо раздеваемся, прячась друг от друга за валунами. У меня, оказывается, нет с собой купальника. К счастью, полуспортивное хлопчатобумажное бельишко выглядит почти пристойно: ни бантиков, ни кружев. Коля в семейных трусах тоже не смотрится образцом пляжной моды. Не глядя друг на друга, неловко поскальзываясь на крупной гальке, входим в воду. Море мелкое, я бреду в нем и, наконец, теряя терпение, ложусь на живот, пытаюсь плыть. Водоросли мягко и противно касаются колен… В этот момент звонит будильник, я слышу сонный дочкин голосок: «Мам, в школу не опоздаем?»

И вот тянутся наши невеселые переговоры. Как-то, распоясавшись, я принимаюсь упрекать его в прошлых грехах, фальшиво напоминать о том, сколь деликатна и ненавязчива была я в своих чувствах, как мало докучала ему. «А ты что делаешь? Ведь ты меня измучил, пользуясь тем, что я не могу обидеть тебя». Он реагирует смиренно, и даже радостно. Охотно поддакивает. «Да, да… Все правда…» И тогда я начинаю подозревать: а может, именно это ему и нужно? В смысле, упреки. Может, это у него паломничество с целью покаяния и очищения души? В один прекрасный день я собираюсь и говорю на одном дыхании: «Не теряй времени, Коля, не ходи к нотариусу, не шли мне приглашений. Я не приеду ни насовсем, ни на неделю. Прошло много лет, и все изменилось в моей жизни». «О Боже», - слышу я в ответ. В трубке отбой. И больше мне не надо прятаться, включать телевизор на полную громкость. Он не звонит мне. Печаль, боль. Я страдаю от непонимания и недосказанности. Я горюю о своем друге Коле.
Мой бедный друг, как мы слабы перед лицом одиночества. Я знаю, это оно все гонит тебя из страны в страну, от женщины к женщине. Это оно заставляет тебя твердить: «Скажи, скажи, что ты меня любишь».
© Россия – далее везде.
Публикуется с разрешения «Proza.ru»
 

© проект «Россия - далее везде»
Hosted by uCoz